— Нет, Господи помилуй, еще не сдох, но то, что с ним стряслось, по мне так еще хуже. Говорят, что это случилось после того, как он до смерти забил служанку за отказ прилечь с ним. — Собственно говоря, это было не совсем так, но возчик был прирожденным рассказчиком, и, повторяя свою историю каждый новый раз, он не стеснялся приукрашивать ее как мог. — И тогда Бог послал ему припадок, и он свалился на пол с пеной на губах. Так с тех пор больше и не шелохнулся. И речь тоже отнялась.

— Мало ему, — промолвила Мадалена, горестно скривив рот. Груз печальных воспоминаний все еще лежал на ней.

— И Господь так посчитал. Граф и его жена были выкинуты на улицу из их большого грязного замка. Живут теперь на милости монахов.

Как только возчик удалился, Анна поспешила обсудить полученные новости с Кларой, которая, если ее удавалось хоть немного оторвать от вечной грусти о былом, оказывалась неоценимым источником информации о Раймонде и его семье. Анна очень жалела, что не узнала о несчастьях своего врага до ухода Бартелеми. Слышал ли Раймонд эти добрые вести? Если он теперь принадлежит к свите Арлетты, как это отразится на нем самом? Мог ли он вернуться домой?

Наконец Анне надоело обмениваться предположениями с немногословной Кларой, которая постоянно говорила одно и то же, в тысячный раз повторяя, что ей просто замечательно жилось в Кермарии до того, как граф Франсуа все порушил и сжег. Эти новости вызвали очередной поток жалоб и стенаний.

— Клара, — уже сердясь, сказала Анна. — Слишком ты любишь оглядываться назад. Попытайся смотреть вперед.

— Но то, что было, уже не вернется, — причитала служанка.

— Того, что было, нет. Будет по-другому, может, еще и получше.

— Не верю я в это…

— О, Клара!

К концу лета Анна совсем намучилась со своей подружкой.

Каждый день она брала Жана на руки и шла смотреть на дорогу; напрягая глаза, высматривала идущих и едущих, начиная от самого горизонта. Она жила надеждой, что ее Раймонд должен вот-вот вернуться. Когда надежды иссякали, молила Бога, чтобы хоть Бартелеми возвратился к зиме.

Наступил декабрь, принеся с собою суровые морозы, но веселого менестреля было не видать и не слыхать. Они не жалели хвороста, разжигая огонь в большом зале как можно жарче, и сидели чуть ли не вплотную к очагу. Но стоило только отодвинуть табурет на шаг от обжигающего жара, как мороз кусал за пальцы рук и ног, за носы и уши. Зал строился с таким расчетом, чтобы в нем жила прислуга рыцаря. Если бы в нем собралось человек двадцать — всем было бы тепло.

Анна отправилась к Джоэлю и Мадалене. Трещину в стене их хижины кое-как заткнули тростником, но выросший от сырости мох на стенах так и остался.

— Я была бы счастлива, если бы вы перебрались в господский дом, — сказала Анна. — Нам троим — Кларе, Жану и мне — в нем очень пусто и одиноко.

Брат и сестра переглянулись.

— Там и намного суше, чем у вас, — продолжала уговаривать Анна. — Чем больше народу будет жить вместе, тем теплее будет всем. Подумайте.

— Чего тут думать? — сказал Джоэль. — Прошлой зимой у моей сестры от сырости заболели легкие. Она прокашляла половину весны. Мы будем рады составить вам компанию — покуда не вернется господин Раймонд.

Анна улыбнулась. Непохоже, чтобы этим летом Бартелеми удалось повидать Раймонда. Что ж, этой зимой они будут распевать песни, которым трубадур научил их, и к ним присоединятся Мадалена и Джоэль.

Может, с Божьей помощью, Бартелеми разыщет милого друга на следующее лето.


Пришла весна.

У Арлетты не было вестей ни от Плантагенетов, которым она писала, ни от епископов, ни от Папы Римского. Ей не оставалось ничего другого, как ждать.

Время тянулось очень медленно.

Клеменсия передала ей, что короли и принцы заняты войной друг с другом.

Король Филипп вторгся в северную Аквитанию, и герцог Ричард прекратил платить оммаж французскому королю. Его отец, король Генри высказал свое неудовольствие по этому поводу, и полоса распрей продолжалась до самого 1189 года, когда король Генри скончался.

А Арлетта все сидела в своей башне.

Королем Англии теперь стал герцог Ричард, он же являлся вассалом короля Филиппа, как правитель Аквитании. Дела запутывались.

Клеменсия собирала для своей госпожи все местные сплетни и слухи. Она сообщила, что общее мнение обитателей замка все больше склоняется на ее, Арлетты, сторону, с каждым новым днем, проведенным ею в заточении. Они в ее честь перекрестили Коричневую башню в Девичью.

Наемник Госвин, в чьем кошельке отроду не было ни одной монетки, по-видимому обнаружил какой-то таинственный источник наживы и относительно разбогател. Ходили слухи, что он вскоре уволится с графской службы и намерен стать купцом.

В начале августа 1189 года у сэра Луи и леди Петрониллы родилось дитя — сын, которого назвали Вильям. Показная радость самой Петрониллы по этому поводу пришлась очень не по душе графу Этьену; он удалился из зала сразу после церемонии имянаречения и не принял участия в торжественном пире. У самой Петрониллы после родов приключилось что-то вроде мигрени, которая чуть не довела ее до сумасшествия. Несколько месяцев она лежала в постели и приходила в себя.

Не удовольствовавшись замосткой своего Парижа — представить только, мощеный город! — король Филипп Французский расширил свою столицу за счет предместий и распорядился строить новую окружную стену.

Кроме того, прибыл новый менестрель, Бартелеми ле Харпур. Клеменсия то и дело краснела, рассказывая Арлетте, как прекрасно он играл на арфе, и как тронули его грустные песни сэра Жилля. Замковый управляющий предложил музыканту пожить у них на полном обеспечении недельку или две.


Бартелеми оказалось не так-то просто улучить момент для разговора с глазу на глаз с человеком, который был известен в Ля Фортресс как эсквайр Гвионн Леклерк. Проведя неделю в замке, музыкант отправился на разведку в Домм, чтобы оценить, согласны ли горожане своими монетками пополнить его тощий кошелек.

На рыночной площади, расположившейся на ровной скале, нависавшей над долиной, уже выступало трое музыкантов, и, судя по всему, щедрости горожан им на прокорм хватало. Стоило только глянуть на их довольные лица, одежду, новехонькие инструменты! Конечно, менестрели были людьми доброжелательными, но Бартелеми понимал, что это была их застолбленная территория, и посторонним тут было делать нечего. Распрощавшись с коллегами, он бродил по улицам, пока его внимание не привлек скрип разрисованной вывески, раскачивающейся на шарнирах под порывами ветра с дождем. На ней были грубо намалеваны две скрещенные сабли. Это был постоялый двор, причем с неплохой репутацией, как подсказывали ему данные предыдущей разведки, носивший название Les Deux Epees[9]. В дверях каменного приземистого дома стоял молодой человек. Город Домм был не из бедных, многие его дома и общественные здания были каменными. Парень выплеснул ведро помоев в канаву, проделанную в мостовой с одного конца площади. В воздух взвились маленькие бабочки-голубянки, тут же расположившись на водопой на каплях воды, оставшихся на стенах и камнях. Они спешили засосать своими хоботками как можно больше грязной воды, пока ее не высушит жаркое южное солнце.

Сам ощущая жажду, Бартелеми просунул голову под низкую притолоку и увидел, что его удача сидит за столиком и пьет вино.

За столиком у двери полулежал-полусидел тот самый человек, с которым он уже давно намеревался побеседовать — Раймонд Хереви, иначе известный под именем Гвионна Леклерка.

С одного взгляда Бартелеми стало понятно, что любовник Анны находится в этой харчевне уже достаточно давно, потому что его зеленые глаза подернулись мутной пеленой от выпитого, а щеки — особенно та, на которой был безобразный шрам, были пунцовыми, как мак.

Махнув рукой в сторону стойки, чтобы его тоже обслужили, Бартелеми привлек к себе внимание паренька-слуги, того самого, который выплеснул помои на улицу. Ему было лет четырнадцать, зубы его были неровны, лицо угловатое. Вокруг пояса он был повязан пока еще белой льняной тряпкой.

— Мне бутылку яблочного вина, если есть, — бросил мальчишке Бартелеми. Как уроженец Нормандии, он был лакомкой и испытывал особое пристрастие к сладким напиткам, хотя и редко у него было достаточно денег, чтобы потакать своим прихотям. А уж хорошего сидра нельзя было найти нигде, кроме доброй и милой Нормандии.

— Вам сидра? Сейчас нацежу, господин, — бойко отрапортовал паренек.

— У вас есть сидр?!

Подбородок мальчугана гордо вздернулся вверх.

— Вся Аквитания знает трактир «Две Сабли», господин. Как же не иметь сидра для проезжих?

— Ну-ка, поглядим, на что способен юг. — Бартелеми махнул в сторону столика, где рядом с кувшинами и объедками восседал Леклерк. — Я сяду с моим другом!

При этих словах Гвионн поднялся и изучающе уставился на вошедшего. Его глаза были настороженны, если не сказать враждебны.

Бартелеми не обратил на такую мелочь внимания, сел и протянул эсквайру руку.

— Бартелеми ле Харпур, к вашим услугам. Мы виделись в замке.

Гвионн Леклерк небрежно пожал протянутую руку.

— Да, припоминаю.

— У меня к тебе дело.

— Да ну? — Голос казался усталым, глаза равнодушными. — Только не ври, что госпожа наконец-то решилась выйти из башни.

— Нет. Я пришел сюда из Бретани.

Куда девался туманный рассеянный взгляд? Шрам еще четче выделился на бронзовом фоне небритой впалой щеки.

— Говоришь, из Бретани?

Удостоверившись в том, что Гвионн внимательно слушает, Бартелеми немножко обождал, изучая реакцию собеседника.

— Да, оттуда, — наконец проговорил он. — Почти полгода я разыскивал тебя. У меня есть весточка от Анны для Раймонда Хереви.