Мысли захватили меня целиком и, по обыкновению, я начала трястись.

Только вот на этот раз причиной стала вовсе не алкогольная ломка. Меня до костей пробирал животный страх, вызванный двумя паршивыми людьми, и не важно, что их тела давно уже в земле на глубине шести футов. Я встала, прикрывая голое тело руками, села на кровать и, стянув одеяло, удобно завернулась в него. И хоть не чувствовала себя в безопасности, но мягкая ткань помогла немного прийти в себя. Внутренне я продолжала бороться с собой. Не хотелось рассказывать о произошедшем со мной, однако любопытство пересиливало. Возможно, если излить душу кому-нибудь, мне станет легче. Разве не так поступают тысячи людей каждый день? И не это ли помогает нормальному человеку выбраться из дерьма? Меня мучили сомнения, но не имея другого выбора, я заговорила, раскрывая детали первого гребаного воспоминания, пришедшего в голову.

— Когда мне было четыре года, я на кухне уронила кувшин с молоком, пытаясь приготовить себе кашу. — Я сделала паузу и глубоко вздохнула, прежде чем продолжить. — Я была очень голодна. Родители забыли меня покормить. Два дня ничего не ела, и желудок болел так, что я плакала от боли. Но, несмотря на мои слезы, никто и не думал прийти ко мне на помощь. — Говоря это, я чувствовала наворачивающиеся на глаза слезы и подступающие к горлу рыдания. — Молоко из кувшина мне удалось налить успешно. Я гордилась собой, считая, что налить молоко без последствий означает, что я выросла и могу сама о себе позаботиться. Я радовалась, что скоро перестану быть обузой для людей, которые не удосуживались найти время, чтобы позаботиться обо мне. — Я до сих пор отчетливо помню черно-белый шахматный пол, покрытый белой массой. Сцена, напоминающая кадр из фильма «Один дома». — Когда молоко разлилось, я вскрикнула от удивления. Догадываясь, что если разбужу родителей, окажусь в полном дерьме, я быстро начала вытирать пол. Но пока я старалась замести следы, меня поймали. — Меня трясло от рыданий, но я продолжила: — Отец вошел в комнату. Подняв голову, я увидела его налитые бешенством глаза и поняла, что мне несдобровать. Вместо того чтобы смотреть на отчитывающего меня отца, я уставилась в пол, мечтая, чтобы это поскорее закончилось. Однако он и не думал прекращать, продолжая кричать на меня. Так же, как на маму, когда она делала то, что ему не нравилось.

Мои воспоминания связаны с жестокостью, и даже врагу я не пожелала бы подобного дерьма. Этот кошмар я пыталась забыть с помощью приносящего временное расслабление алкоголя. Кровать скрипнула, это позади меня сел Габриэль. Я не двинулась, продолжая лежать спиной к нему. Мое местами открытое тело наверняка его дразнило. Прикрывая наготу, потянула одеяло к плечам. Я надеялась, что он не заметит скрывающегося под изображением Девы Марии глубокого шрама.

— Продолжай.

Я ощутила его горячее дыхание на своей шее. Но вовсе не испугалась, прекрасно понимая: что бы ни случилось — самое страшное я уже пережила.

— Оказалось, что я разбудила отца. Он вошел на кухню в одних отвратительных обтягивающих трусах. Казалось, он не в себе, и я не знала причины. Да, я провинилась, пролив молоко. Однако этого бы не случилось, не будь я не смертельно голодной, черт возьми. Неужели они не понимали, что ребенка нужно кормить? Он кричал на меня некоторое время и потом бросил полотенце под ноги, пытаясь вытереть пол. Когда это не сработало, поднял мокрое от молока полотенце и начал меня им избивать. Он не остановился на этом, стал бить меня рукой, затем деревянной ложкой, и закончил тем, что бросил мне на голову стеклянную тарелку с кашей. Я потеряла сознание и не помню, что было дальше.

Я снова начала дрожать, и перед глазами замелькали темные пятна. Грудь сжало словно в тисках, и мне стало чертовски тяжело дышать, кислорода не хватало. О, эти симптомы я хорошо знала, со мной это случалось очень часто. Меня мучили панические атаки, а алкоголь хоть немного облегчал состояние. Голоса в голове кричали, дразнили и оскорбляли меня, убеждали в том, что я ничтожество. Слезы ручьем побежали по щеке, и я понимала, что не успокоюсь, пока темнота в душе не отступит.

— Элени, он был неправ. Он никогда больше не сможет и пальцем тебя тронуть. Все позади, и он не причинит тебе вреда. — В попытке утешить, Габриэль сжимал и гладил мое плечо. Но мне от этого становилось только хуже. Мне удалось выжать из себя каплю ответа, пока темная пелена снова не накрыла меня.

— Он не сможет причинить вред. Но ты... сможешь.



Глава 22


Габриэль


Мне хотелось причинять боль. Я бы снова и снова делал бы ей больно. Однако мое желание не являлось бесчувственной жестокостью человека, стремящегося удовлетворить собственную врожденную порочную страсть. Напротив, я стремился избавить ее от алкогольной зависимости и исцелить глубокие раны, связанные с печальными событиями в жизни. Я жаждал вытрясти из этой девушки все ненужное и грязное, оставив в памяти лишь близких людей, которые всегда были рады ей помочь. Я мог бы жить только этим. Это стало бы положительным итогом борьбы, начавшейся в один роковой день между двумя людьми.

— А как же твоя мать? Она вообще ничего не предприняла, правда ведь? — спокойным тоном спросил я, тщетно убеждая себя в том, что не задет ее словами.

С губ Элени сорвался грустный смех, и она продолжила:

— Она едва не добила меня. Мама сделала последний глоток из бутылки и ударила меня ей, когда я очнулась. Уверена, что пока валялась в отключке, она стояла надо мной и молилась, чтобы я издохла. Избавление от лишнего рта было им только на руку. Ей не нравилось, когда я расстраивала отца. Мать боготворила его, потому что он потворствовал ее низменным желаниям. Отец мог достать ей лучшие наркотики. Он зарабатывал, играя на улицах, и этого хватало для оплаты счетов жалкой дерьмовой лачуги, где они жили. Это была вонючая коробка с тараканами, где они сделали для себя спальню и выделили мне, как милой маленькой собачонке, местечко на кровати в углу комнаты. — Она повернула голову и взглянула на меня через плечо. — Вот я ответила на твой вопрос. Да. Она поступила так, как должна поступать любая мать. Спасибо за то, что спросил.

Я схватил ее за шею сзади, пальцами глубоко и остро впиваясь в мышцы и сухожилия. Элени завизжала от боли. Я приблизил губы к ее уху и прошептал:

— Будет лучше, если ты попридержишь свой острый язычок. Я понятно объясняю?

Ее молчаливого кивка оказалось достаточно, чтобы заставить меня разжать пальцы. Она закашляла и захлюпала носом. Со своего места я увидел, что ее подушка мокра от слез. Я склонился над девушкой и провел пальцем по влажной щеке, наслаждаясь тем, что будучи жертвой саморазрушения, превратившего ее в жалкое зрелище, она попала именно в мои руки. И я ведь искренне считал, что нехорошо манипулировать женщиной и навязывать ей свою волю. Однако мне нравилось ощущение собственной всесильности. Я получал удовольствие, причиняя ей боль. Я в жизни испытал немало боли. И наблюдать страх у окружающих, срывать с людей маски, обнажая ничтожные и трусливые душонки — это заставляло меня чувствовать, что я не одинок, как полагал раньше...

— Я многого не помню. Большую часть детства я провела в одиночестве. Эти двое либо валялись в кровати, либо до восхода солнца шлялись где-то со своими друзьями. Я боялась темноты, но несмотря на это, меня бросали одну дома. Я часто мечтала убежать от родителей и рассказать кому-нибудь, что творится в нашей так называемой семье. — Элени рассмеялась, и в каждом звуке слышалось страдание. — Я была слишком мала, чтобы понять: мои родители не в силах обо мне позаботиться. Не знала, что есть места для таких детей как я, где кормят, купают и отправляют учиться. — Она сжала простыни с такой яростью, что кожа на руках побелела. — Я хотела сбежать, даже если это значило жить на улице. Даже будучи совсем малышкой, я понимала, что для меня безопаснее находиться вне дома. Мои родители в любой момент могли заснуть с сигаретой в руках и устроить пожар в доме. — Девушка снова всхлипнула. — Я знала, что меня не любят. Я оказалась просто нелепой случайностью, произошедшей, когда они были слишком пьяны, чтобы думать о контрацепции.

Я задумался над ее словами. Каким образом ребенок в таком возрасте мог узнать о зачатии? В голову закрались подозрения, от которых спина покрылась холодным потом. Все же мне следовало копнуть глубже. Возможно, причина ее низкой самооценки таилась в том, что она пережила в раннем возрасте домогательства.

— Твой отец... тебя?..

— Черт, нет.

Слава богу. Элени перевернулась на спину и, удобно положив руки на простыни, начала лениво перебирать бахрому на ткани.

— Тогда как ты узнала, откуда берутся дети? Почему уже в шесть лет ты знала о сексуальных потребностях людей?

Очередной нервный смешок вырвался из ее горла.

— Потому что я привыкла смотреть порно. — Я сохранял молчание, давая ей возможность продолжить самой без давления со стороны. — Мои родители не приобретали кассет с диснеевскими мультфильмами. Поэтому я смотрела то, что было. Порно. Они не подозревали об этом, а я не догадывалась, что это запретное. А узнала, откуда берутся дети от бабушки. Я гостила у нее в то время.

— Почему тебе не помогла бабушка? Неужели она не знала, как с тобой обращаются родители?

— А кто, по-твоему, научил мою мать всему тому, что она делала в итоге? — Элени продолжала играть с краешком простыни, и я заметил, что слезы на ее глазах высохли. Она тяжело и продолжительно вздохнула перед тем, как продолжить. — Честно говоря, моя бабуля была не такой уж и плохой. Да, слишком старой, чтобы как прежде участвовать в жестких тусовках. И она искренне старалась уделять мне свое внимание. Я же не рассказывала ей о том, что меня били, об ужасных условиях, в которых находилась днями и ночами, без еды, немытая и замерзшая. Я скрывала от бабушки эти факты, думая, что она возненавидит меня за подобную жизнь. Мне нравились проведенные с ней часы. Я не хотела разрушать временное счастье рассказами о гребаной жизни с родителями. — Пухлые губы Элени скривились в грустной улыбке. — Она варила отстойную кашу и покупала мне печенье. Сама никогда не пекла ничего подобного, — рассмеялась девушка. — Бабушка не рискнула бы дать мне съесть печенье собственного производства. Поэтому покупала мне его в магазине.