* * *

Марго


— Вы сейчас будете убеждать меня, что ничего страшного не случилось, и надо просто обо всём забыть и жить дальше, — говорила я, глядя на мужчину-психолога, кабинет которого я посещала через день.

Я лежала в больнице уже вторую неделю. Вторую неделю абсолютной боли. Вторую неделю я падаю в пропасть и никак не достигну дна. Наверное, это даже к лучшему, оставалась надежда, что ещё не всё потеряно.

Хотя что мне ещё терять? Тогда казалось, что хуже быть не может.

Клиника, в которой я лежала, была закрытого типа. Не войти и не выйти. Это не психиатрия, отделение гинекологии, но случайных пациентов или болтливого персонала здесь не встретишь.

Считалось, что так лучше для самих пациенток, потерявших нарождённое дитя, и для их высокопоставленных мужей или любовников.

Для семьи, которая не желает видеть горе женщин, потому что не разделяет его. Окружающим непонятны стенания о нарождённом, ведь его ещё не было. Так как можно плакать о том, кто не родился?

Для них и для того усталого, но делающего вид, что ему интересно, профессионала напротив, это просто набор клеток. Естественный отбор. Почему-то ему подобные считают, что от этого осознания нам, находящимся по ту сторону невидимого стекла, легче.

Но это они не видят. Не видят боли, которая долбит нас в спину и разрывает горло, заставляя подавлять крик и захлёбываться в беде, лишь бы не показывать её вовне.

Не прослыть неуравновешенной, истеричкой, неспособной больше на нормальную жизнь.

— Именно, Маргарита Владимировна, — кивнул психолог. Он казался воплощением спокойствия и оплотом того, мужского мира, где  женщина должна выполнять свою роль. И выполнять её хорошо.

Как солдат на поле боя. А если не может, то ей помогут. Бросят все силы, чтобы солдат смог достойно выполнить поставленную задачу, ну, а если всё равно неудача, то спишут.

За ненадобностью. И забудут. И солдат должен забыть, потому что впереди новая задача. Посвятить себя обществу, миру мужчин.

Эти мысли последнее время всё чаще посещали меня по ночам. Сна я почти лишилась. Таблетки были бесполезны, и я бросила их принимать.

Они притупляли боль, но я не хотела стать бездушной. Мне надо было оплакать потерю. Отпустить её. Наверное, я всё это заслужила. За ложь, обман, а может, это просто случайность.

Мне не сказали, кто был у меня. Я сама так решила, это ограждала от неуместных фантазий. Зачем представлять, на кого он или она могли быть похожи, никого больше не будет.

Ниточка, связывающая меня с Михаилом, оборвалась. Или уходила в черноту, за которой только неизвестность. Но и она была лучше немого отчаяния, стучащего в виски.


Единственное, что утешало, так это то, что я не сказала ему о своей беременности. Он бы принялся меня жалеть, а мне этого не надо. Совсем. Жалость от того, от кого ждёшь любви, унизительна вдвойне.

«Ничего, --  думала я, -- всё образуется». Да, я виновата, наверное, всё-таки виновата в гибели ребёнка, пусть косвенно, но это так. Надо было лечь на сохранение, настоять на госпитализации, придумать что-нибудь. Всё равно что! Лучше чувствовать, доверять снам, поссориться со всем миром…

«Это ничего бы не изменило», — упрямо твердил разум. Да, мне было не суждено выносить и родить этого ребёнка. Я хваталась, как за соломинку, за мысль о том, что всё это к лучшему. Возможно, она была больна или что-то подобное. Дальше думать было невыносимо.

Я подходила к этой черте и останавливалась. Лучше не знать альтернативный вариант. Лучше не думать о том, что я потеряла здорового ребёнка из-за проблем с собственным здоровьем и скорее прожить эту боль, изжить её, чтобы двигаться дальше и мечтать.

Когда Михаил вернётся, я расскажу ему о нашей потере, но не сразу. Только когда смогу родить ему ребёнка. Тогда будет не страшно. И уже не больно.

Мысль «а если не сможешь» я усиленно гнала от себя, тем более все вокруг говорили: «Это не конец, просто неудача. У всех бывает неудачи».

Отец воспринял моё положение гораздо более мягче, чем я ожидала. Нет, он не заключил меня в объятия, не стал говорить, что простил и прочую слезливую чушь. И даже отвечают на вопрос «кто отец?» не пришлось. Он сам догадался.

Сказал, что я дура, и что даже рад, что всё так получилось. Мол, это знак свыше, прислушайся.

— Ты же не веришь в знаки? — усмехнулась я, отвернувшись к окну.

— Я никому не верил, кроме тебя. А теперь вообще никому.

Так состоялся наш первый разговор, а потом, как ни странно, отец смягчился. Не сразу, а ближе к выписке. Вначале мне каждый день приносили свежие фрукты.

Непременно персики. Я их обожала. Тонкая полупрозрачная кожица и сладкая сочная мякоть.


Потом книгу Хемингуэй «Праздник, который всегда с тобой». Так я и проводила дни в постели, поедая персики и перечитывая любимые моменты.

Например, вот этот: «Когда что-то кончается в жизни, будь то плохое или хорошее, остаётся пустота. Но пустота, оставшаяся после плохого, заполняется сама собой. Пустоту же после хорошего можно заполнить, только отыскав что-то лучшее...»

И я не могла отыскать ничего хорошего, как не старалась, всё было не то. Возможно, мне будет легче после выписки. Когда приедет Михаил, я окунусь в любовь, дарующую силы, и плевать на весь мир! Если он приедет ко мне…

Так думала я и считала дни, зачёркивая их в карманном календаре, обязательным было перечеркнуть число крестом, как бы говоря: это день умер, он был пустым, он был напрасным.

И я стала на шаг ближе к моменту нашей встречи. И дальше от ужасающей чёрной пустоты, которая норовила поселиться внутри и пожрать всю радость.

Я жила мыслями, что когда-то смогу смотреть на нынешнюю потерю, как на печальную неизбежность. Веху в становлении нового, более светлого и лучшего, как на поворот, пусть и мучительный, но к счастью.

Безоговорочному счастью.

И вот когда я уже почти смирилась, почти приняла свою боль и поверила в случайную ошибку, меня вызвали в кабинет врача.

Это была заведующая отделением, немолодая, но бодрая и вечно улыбающаяся женщина. Её улыбка как бы обнимала и говорила: «У тебя всё ещё впереди».

Я сидела, сжав колени и смотрела на её письменный стол. Там был идеальный порядок, которого никогда не бывает в жизни. И маятник, качающийся из стороны в сторону.

— Маргарита Владимировна, мне надо вам кое-что сказать.

Хорошее начало, не сулящее ничего доброго.

—  Конечно, это неокончательное заключение, но, судя по проведённому обследованию, у вас очень тонкий эндометрий и яичники почти истощены. Трубы слабо проходимы. Словом, чтобы не юлить вокруг да около, могу сказать…

—Говорите как есть!

Я запуталась в вязи слов, окутывающих меня, как паутина несчастную муху. Или бабочку.

— Я должна вас предупредить. Чтобы вы не верили шарлатанам и не соглашались калечить себя ради сомнительных методов.  Детей у вас, скорее всего, больше не будет.

Глава 8

Михаил


— Ты не слышал о Маргарите Старицкой? Не могу до неё дозвониться.

С этой фразы я начинал телефонный разговор с каждым из знакомых, кто мог бы мне помочь. Но никто не помог. Никто не знал, почему да как так получилось, что она уехала из столицы.

— Вроде бы куда-то в провинцию, — сказал один из приятелей в МИДе. — Там какая-то тёмная история, поговаривали, она лежала в клинике для лечения неврозов. Но точно никто тебе не скажет. Да и не хочется лишний раз копаться в грязном белье этой семьи. Её отец на все вопросы о дочери отвечает кратко. Уехала попытать счастья в другом месте.

— А тебе что за надобность? — добавляли некоторые в конце и смотрели с прищуром, словно хотели получить подтверждение сальным догадкам. Я всегда пожимал плечами и объяснял свой интерес личностью патрона.

Мол, я не совсем посторонний, а Старицкий на все расспросы болезненно морщится и молчит. Я не мог подставить Марго под удар грязных сплетен, она была для меня чистой и неприкосновенной. Как королева.

Старицкий и вовсе избегал упоминаний о дочери. Виделись мы редко. Тому виной была отчуждённость моего бывшего патрона, которую я списывал на то, что он каким-то образом узнал о нашем с Марго романе. И приложил все силы для того, чтобы отдалить дочь от меня.

Значит, расспросы напрямую смысла не имели. Я мог бы прийти и устроить скандал, но не получил бы ничего, кроме угроз и обещаний расстроить мои дела. Ни того ни другого я не боялся, и всё же скандалы ненавидел. Они бесполезны, даже вредны, и ни на шаг не приблизят меня к той точке на карте, где сейчас находится Марго.

Когда я вернулся в Москву, уже вовсю цвела сирень. Я ловил себя на мысли, что хочу сорвать охапку, набить её белыми, сиреневыми и тёмными цветами и бросить букет под ноги той, ради кого прилетел. Даже если она не захочет меня видеть, даже если у неё другая жизнь, я сломаю пластиковые стены её нового убежища и заставлю выслушать себя. Заставлю передумать.

Это будет сложно, Марго упряма, бог знает что Старицкий наплёл ей обо мне, но я умею быть настойчивым.

Времени оставалось дней пять, не больше. Мне надо будет вернуться к работе, но я не могу уехать, не повидавшись с ней, не обняв за хрупкие плечи, не ощутив запах её тела в своих руках! Все дни, которые мы жили в разлуке, я представлял себе нашу встречу и теперь не собирался отказываться от своих планов.

Тайны, которыми окутал Старицкий отъезд Марго, злили не меньше самого факта этого бегства. Разве она не знает, что не сможет вот так исчезнуть, раствориться на карте без объяснений? Хотя прекрасно понимала, что какие бы слова между нами ни были сказаны, я от своего не отступлю. Найду, разыщу и украду. Спрячу от всего мира.