Тесса Дэр - Хотите быть герцогиней?

Из груди Эша вырвался тихий благодарный стон. Его поцелуй обрел новую глубину; их языки соприкоснулись. Он не мог насытиться ею. Ему хотелось обежать языком каждый уголок ее тела. Почему он никогда не ласкал ее так? Сладость прохладной свежей воды смешалась с солью ее слез.

Ах, Эмма! Красивая, глупая.

Потому что только дурочка может из-за него плакать.

Он целовал ее щеки, подбородок, шею – его поцелуи должны были прогнать все ее страхи.

И она вдруг начала сама его целовать. Заставила склонить голову и коснулась губами его лица. Поцеловала губы. Поцеловала нос. Поцеловала ухо, шею и оба трепещущих века.

А еще она поцеловала его уродливые, как будто сведенные судорогой шрамы.

Время остановилось. Казалось, даже капли дождя неподвижно повисли в воздухе. Исчезли все «до» и «после», остался лишь этот благословенный миг. Было только «сейчас» – и «сейчас» длилось целую вечность.

– Эмма…

– Я… – Ее ресницы затрепетали. – Я…

В уме Эш дополнил слова, которые она не решалась выговорить, причем в нескольких самых опасных вариациях.

«Не глупи, – сказал он себе. – Мало ли о чем она хотела сказать. Да о чем угодно!»

«Я… чувствую камешек в туфле».

«Я… хочу пони».

«Я… пошла бы на убийство ради чашки горячего чая прямо сейчас».

Ладно, последнего Эмма точно не сказала бы. Вероятно, и второго тоже. Но она совершенно точно – точнее некуда – не собиралась говорить то, чего Нельзя Называть, о чем Нельзя Думать, Нельзя Обмолвиться и даже, боже упаси, Надеяться.

– Эш, кажется, я…

Его сердце вздрогнуло от тревоги.

Давай, женщина, выкладывай.

Но вместо того чтобы положить конец этой пытке, его герцогиня по контракту поступила еще хуже – сделала то, что никаким контрактом не предусматривалось: обмякла на его руках, провалившись в глубокий обморок.

Эмма лишилась чувств не более чем на несколько секунд. Но к тому времени, когда она вернулась к действительности, Эш успел подхватить ее на руки. Оказалось, ее голова покоится на его широкой груди, а плечи укутаны его плащом. Она узнала знакомый запах: одеколон, мыло для бритья, кожа его перчаток.

Она бы ни за что не догадалась, что его раненая рука еще не обрела былую силу.

Сжимая Эмму в объятиях, Эш быстрым уверенным шагом несся по улице. Она слышала, как под покровом жилета и рубашки бьется его сердце: ровный, устойчивый ритм.

Зато Эмма испытывала ужасную слабость и, похоже, не могла справиться с дрожью, которая сотрясала ее тело.

– Мне уже лучше, – сказала она, стараясь хотя бы не стучать зубами.

– Неправда.

– Опустите меня на землю. Я могу идти сама. – Эмма не была уверена, что сможет идти долго или, по крайней мере, по прямой, но всерьез собиралась попробовать. – У меня просто подкосились ноги.

Герцог даже не ответил, просто нес ее на руках, пока они не очутились на широкой улице. Еще шагов тридцать, и он ногой распахнул какую-то дверь и, пригнув голову, внес Эмму в дом.

Насколько позволяло ее затуманенное сознание, Эмма поняла, что они оказались в какой-то гостинице.

– Проводите нас в номер.

Хозяин гостиницы взирал на герцога раскрыв рот. Группа простолюдинов, выпивавших в обеденном зале, тотчас смолкла. Из задней комнаты вышла женщина с двумя подносами, на которых в больших мисках парила тушеная говядина. Женщина вскрикнула и уронила ношу.

– Иисусе!

Герцог не собирался ждать, пока все они опомнятся от изумления. Поддерживая Эмму здоровой рукой, свободную руку он запустил в карман, нашарил монету и бросил ее на прилавок. Золотой соверен! Достаточная плата, чтобы снять номер здесь на неделю.

– Комнату! – рявкнул он. – Самую лучшую. Немедленно!

– Д-да, милорд. – Руки хозяина гостиницы тряслись, когда он снимал ключ с крюка. – Сюда, прошу вас.

Эш настоял на том, чтобы самому нести Эмму, пока они взбирались вслед за хозяином по узкой крутой лестнице. Хозяин провел их в комнату в задней части дома.

– Самая лучшая комната, милорд, – сказал он, отпирая дверь. – Тут даже есть окно!

– Угля. Одеял. Чаю. И побыстрей.

– Да, милорд.

Дверь хлопнула, закрываясь.

– В этом нет необходимости, – прошептала Эмма. – Мы могли бы сесть в карету и доехать до дому.

– Даже не обсуждается. В этот час вечера, когда публика выходит из театров, мы застрянем на улице на час, а то и дольше.

Он так и не выпустил ее из рук. Эмма подняла голову, чтобы заглянуть ему в глаза.

– Неважно. Что такое час?..

– Шестьдесят минут – и это слишком много, – раздраженно отозвался герцог. – Вы промокли и замерзли. Вы не переносите холод. Следовательно, мне ненавистно думать, что вы мерзнете. Я бы побежал и убил дождевые капли, поджег тучи, но это заняло бы немногим больше часа. Возможно, даже два. Поэтому мы здесь, и вы больше не станете сетовать на это обстоятельство.

Его слова согрели ей душу. Закрыв глаза, Эмма зарылась лицом ему в грудь.

«Благодарю тебя, ужасный, невозможный человек. Спасибо».

Вернулся хозяин гостиницы, нагруженный тем, что требовалось: корзиной угля, трутом и стопкой шерстяных одеял.

– Сейчас служанка принесет чай.

– Хорошо. А теперь убирайтесь.

– Милорд, если позволено спросить, вы, случайно, не…

Эш захлопнул дверь ударом ноги, схватил стоявшее возле стены единственное в комнате кресло и осторожно усадил в него Эмму.

– Вы можете сидеть? Не упадете в обморок?

– Не думаю.

Эш высыпал уголь в камин, обложил трутом, высек искру кремнем и начал терпеливо дуть на красные угольки, пока не разгорелся огонь. Потом занялся одеялами. Развернул одно из них и внимательно осмотрел грубую шерстяную материю.

– Грязное и кишит блохами. – Он отбросил одеяло и оглядел комнату, хотя смотреть там было не на что. – Мы поступим так.

Встряхнув плащ, он расстелил его на грязном соломенном матрасе подкладкой вверх. Плотная шерстяная ткань плаща предохраняла подкладочный слой от намокания. В итоге постель оказалась застеленной великолепным сияющим атласом. Потом, сняв сюртук, Эш укутал им Эмму точно одеялом.

Стук в дверь – служанка принесла чай. Эш взял поднос и захлопнул дверь перед носом у девушки, не дожидаясь, пока та разольет чай в чашки.

Он сам взялся служить Эмме, предварительно заглянув в чашку, чтобы убедиться, что она чистая, потом наполнил чашки чаем, добавив молоко и щедрую порцию сахара. Из кармана жилета извлек маленькую фляжку, отвинтил крышку и плеснул в чай жидкость янтарного цвета, ароматную и, несомненно, неприлично дорогую.

Эмма молча наблюдала за происходящим. Ее разум отказывался ей служить. Каждое движение герцога виделось ей как акробатический фокус, достойный бурных оваций. Не иначе как она действительно заболела?

Все в нем – каждая мокрая прядь, каждое пятнышко грязи на сапогах – казалось ей верхом совершенства. Она ни за что не поменяла бы ни единого штриха в этой картине.

– Готово. – Герцог принес ей чай.

Эмма пошевелилась, чтобы принять у него чашку, но он отодвинулся.

– Нет, у вас еще дрожат руки.

Он поднес чашку к ее губам, уговаривая сделать осторожный глоток. Сладкое тепло потекло по горлу, разлилось в груди.

– Умница. Так-то лучше, правда?

Эмма кивнула.

Отставив чашку, Эш подал ей руку и помог подняться. Придерживая Эмму за талию, он развернул ее спиной к себе, чтобы расстегнуть пуговицы.

– Нужно избавить вас от него, – сказал Эш. – Иначе вы только намочите плащ, и мне не удастся вас согреть.

Эмма попыталась улыбнуться дрожащими губами.

– Начинаю подозревать, что вы давно это задумали.

– Если бы я все это задумал, то подыскал бы гостиницу получше да и платье заказал с пуговицами покрупнее. – Его пальцы замерли. – К черту! Это проклятое платье все равно придется выбросить. – Ухватившись за край корсажа, он решительно рванул ткань – пуговицы вылетели из петель.

Помилуйте!

Эмма покачнулась на носках, у нее снова закружилась голова. Окружающие предметы потеряли четкость.

– Не знаю, что со мной произошло, – сказала она, растирая виски. – Я никогда не падала в обморок. Наверное, Мэри слишком туго зашнуровала корсет.

– Я скажу, что произошло. Я, глупец, позволил вам стоять под ледяным дождем одетой лишь в тонкий шелк. И вы продрогли до мозга костей.

Эмма решила, что муж прав, но ради того поцелуя с радостью простояла бы под дождем целую ночь.

Действуя очень расторопно, герцог избавил жену от намокших предметов туалета – ни малейшего намека на чувственность, только забота и ласка, которые наполняли ее сердце небывалой нежностью. Шелковое платье, влажные нижние юбки, корсет. Когда пальцы Эшбери убирали мокрые пряди с ее влажной озябшей шеи, все тело Эммы покрылось гусиной кожей.

– Поднимите руки.

Теперь ее бросило в жар от его повелительного тона.

Эмма подчинилась, подняла руки над головой. Он потянул влажную ткань вверх, щекоча груди. Соски, которые под дождем сжались от холода, теперь заныли от более приятных ощущений. Наконец он стянул с нее белье и отбросил в сторону, и она осталась в одних чулках.

Эшбери развернул жену лицом к себе, растирая ее руки и охватывая взглядом все тело, потом резким движением распустил узел шейного платка, чтобы использовать его в качестве импровизированного полотенца и насухо вытереть ей кожу и волосы.

Теперь, когда огонь бросал слабые отсветы и наполнял комнату ровным теплом, Эмма почувствовала, как жаркий румянец покрывает ее шею и лицо. Зубы перестали выбивать дробь, да и пупырышки гусиной кожи на руках начали таять.

Она замерзла, а он ее согрел. И это значило для нее такую степень заботы, какой она не видела ни от одного мужчины. Неважно, что забота явилась в облачении из хмурых гримас и колких насмешек.

Она любила его и за это.

Любила его, любила, любила, любила!