Энди Тейл - Хозяйка дома у озера

— Не шути так. — Она прижала руки к щекам. — Я чуть было не пошла на поводу у папенькиного управляющего. А ведь ты прав, я не подумала о том, что никто кроме нас с Прохором Федотычем больше не остался здесь. — Девушка опустила руки. — Иногда я думаю, что это наказание. Только затрудняюсь ответить для кого, для него или для меня.

— Настя, сядь. — Матвей закончил возиться с тарелками и отодвинул для нее стул.

— Я очень не хочу тратить наш день на сожаления.

— А придется, — мрачно сказала она, садясь за стол. — Потому что… потому что…

— Потому что именно ты отравила нашего грозного управляющего, а теперь мучаешься угрызениями совести? — спросил Матвей, садясь напротив.

— Давно знаешь? — Настя опустила голову, темный локон почти коснулся тарелки.

— Ну, секунды две, — ответил Матвей. — Ты сама сказала, что мое отравление кажется ему справедливым, вот я и предположил самое очевидное. — Она налил в бокалы воду и потребовал: — Рассказывай.

Она замотала головой.

— Настя, посмотри на меня, — попросил мужчина, и девушка медленно подняла голову. В ее умоляющих глазах была такая тоска, что он чуть не пошел на попятный, чуть не сказал, чтобы она забыла об этой чепухе и попробовала рыбу. Как-никак столетняя диета — это вам не шутки. — Я сейчас скажу кое-то неприятное, а тебе придется выслушать. Настя, ты мертва более ста лет. Прохор Федотыч тоже мертв. Умерли и твоя нянька и твой отец. Но я жив. И это моей жизни угрожают. Но я могу с этим разобраться. И разберусь. Не заставляй меня делать это вслепую, я должен знать, что случилось тогда. В твое время все проблемы решали мужчины? Так вот, за сто лет ничего не изменилось. Боишься, что я узнаю о тебе что-то плохое? Вспомни наши первые дни, я сам не образец добродетели. И прости за замечание, но хуже уже некуда.

Настя продолжала смотреть на него, а на щеках девушки разрастались два красных пятна, словно от лихорадки.

Смущение или ярость?

— Позволь мне помочь тебе. Помочь нам.

Она отвела взгляд и какое-то время смотрела в сторону, и когда он почти уверился в том, что взял неправильный тон, и девушка не проронит ни слова, она заговорила. Сперва тихо, а потом все громче и громче, заставляя события столетней давности оживать перед глазами.

Настя не помнила, что ее разбудило. Возможно, хлопнул ставень от ветра, а может, ночной крик совы. Она помнила, как открыла глаза, а потом закрыла их и зарылась в пуховое одеяло, надеясь вернуть сон. Но тот сбежал от девушки, как сбегал по утру к кухарке кот Васька с драным ухом. Она помнила, как ворочалась с боку на бок, помнила, как со стоном спустила ноги на пол и каким холодным он ей показался. Она даже чуть не передумала и не забралась обратно в постель.

Лучше бы передумала. Но в ту ночь дом тонул в темноте. Теплой, уютной и знакомой дол каждой скрипучей доски, до каждой ромашки на обоях, и даже квадрат света, что ложился на пол в коридоре, казался привычным, ведь он появлялся тут каждый вечер, когда зажигали свечи, или когда в окна заглядывала луна.

Ее шаги были легки и неслышны. Слишком неслышны. Настя всего лишь хотела выпить молока и, может быть, стащить пирожок с требухой. Она на цыпочках миновала спальню нянюшки. Та все время ругалась из-за пирожков, называя их баловством, и тут же бросалась накрывать на стол, подавая, как минимум три перемены блюд, чтобы дитятко от недоедания, не дай боженька, не спала с лица.

При воспоминаниях о нянюшке «дитятко» тихо хихикнуло.

Настя не помнила, что ее разбудило. Возможно, хлопнул ставень от ветра, а может, ночной крик совы. Она помнила, как открыла глаза, а потом закрыла их и зарылась в пуховое одеяло, надеясь вернуть сон. Но тот сбежал от девушки, как сбегал по утру к кухарке кот Васька с драным ухом. Она помнила, как ворочалась с боку на бок, помнила, как со стоном спустила ноги на пол и каким холодным он ей показался. Она даже чуть не передумала и не забралась обратно в постель.

Лучше бы передумала. Но в ту ночь дом тонул в темноте. Теплой, уютной и знакомой дол каждой скрипучей доски, до каждой ромашки на обоях, и даже квадрат света, что ложился на пол в коридоре, казался привычным, ведь он появлялся тут каждый вечер, когда зажигали свечи, или когда в окна заглядывала луна.

Ее шаги были легки и неслышны. Слишком неслышны. Настя всего лишь хотела выпить молока и, может быть, стащить пирожок с требухой. Она на цыпочках миновала спальню нянюшки. Та все время ругалась из-за пирожков, называя их баловством, и тут же бросалась накрывать на стол, подавая, как минимум три перемены блюд, чтобы дитятко от недоедания, не дай боженька, не спала с лица.

При воспоминаниях о нянюшке «дитятко» тихо хихикнуло. И тут же зажала себе рот руками, потому что как раз приблизилась к спальне папеньки. Хотя это было излишним, отец предпочитал проводить ноченьки в кабинете в компании своих лучших друзей — хрустальных штофов.

Настя быстро прошла по коридору, миновала классную комнату, гостиную, почти остановилась у папенькиного кабинета. Здесь коридор делал поворот уводя к половине для слуг, к кладовой и кухне. Она всегда миновала двери папенькиного кабинета на цыпочках и, кажется, сама не замечала этого. Но это днем, а ночью… Часы в гостиной пробили два часа. К этому времени папенька уже успевал весомо скрепить дружбу с зеленым змием бутылкой бренди и не особо прислушивался к звукам из коридора.

Обычно… Но сегодня, не успела Настя сделать и шага, как услышала голос. Видимо именно в эту ночь дружба с зеленым змием дала трещину, потому что голос отнюдь не заплетался. Она уже давно не слышала таких уверенных ноток в отцовском тоне. Абсолютно трезвом. Настя даже остановилась в двух шагах от тонкой полоски света, что пробивалась между неплотно прикрытых дверных створок и пересекала коридор, словно нож. Темная часть до и темная часть после. Настя еще не знала, что этот луч разделит и ее жизнь на «до» и «после».

— …и обнулить активы, — закончил говорить папенька.

— А коль уразумеют? — почти шепотом спросил его собеседник.

И Настя удивилась еще больше. Час для визитов был совсем неурочный. Девушка задержала дыхание и заглянула в щелку. Папенька стоял посреди кабинета со стопкой в руке. С наполненной стопкой, что характерно. И вот тут она ощутила первый укол беспокойства. Хотя казалось бы не с чего…

Девушка не видела ночного визитера, он стоял чуть ближе к камину, только его размытая тень ложилась на узорчатый ковер.

Отец бросил взгляд на дверь, и она отпрянула, задержав дыхание.

— Конечно, уразумеют. И придут в неистовство. — Отец рассмеялся, словно сам факт чьего-то неистовства, привел его в хорошее расположение духа.

— А коль изловят? — снова прошелестел неурочный визитер, и Настя не узнала голоса, хотя и было в нем что-то знакомое, что-то уже слышанное раньше. — Каторга?

Настя перекрестилась и снова заглянула в щелку. Слова, которые звучали этой ночью в папенькином кабинете категорически не нравились девушке. Не место таким разговорам в приличном доме.

— Каторга, — с удовольствием согласился папенька. И поставил полную стопку на стол.

Святые угодники, что ж это на белом свете деется? Настя второй раз перекрестилась, снова посмотрела на стол, на рюмку, на штоф, из которого отпили разве что на треть, и заметила прислоненную к столешнице трость. Девушка тихо пискнула и закусила губу, до того поразил ее вид этой простой деревяшки с костяным набалдашником в виде собачьей головы. Но было поздно, папенька в три шага оказался у двери, по другую сторону которой еще секунду назад стояла девушка.

Она никогда в жизни так быстро не бегала. Она ощущала себя даже не ланью, а кроликом, на которого охотиться волк. Дичью, у которой бешено колотиться сердце. Девушка пришла в себя толь в собственной опочивальне. Заставила себя тихо закрыть, а не захлопнуть дверь и прижалась к ней ухом. Несколько секунд ничего не было слышно, кроме ее хриплого дыхания, а потом она уловила тяжелые шаги. Девушка задержала дыхание, словно там, за дверью, его могли услышать.

Папенька миновал ее дверь, но не успела она с облегчением выдохнуть, как его шаги замерли в аккурат напротив опочивальни нянюшки, скрипнула дверь… Настя с облегчением выдохнула. Нянька совершенно точно спала, девушка сама видела, как та выпила свои сонные капли, а после них, хоть балаган устраивай, не проснется. Дверь скрипнула снова, снова раздались шаги, на этот раз быстрые и стремительные. Папенька возвращался в кабинет, даже не замедлив шага около ее комнаты.

Девушка торопливо забралась в постель, стуча зубами. И совершенно не была уверена, что от холода. Постель успела остыть, она не пойдет просить грелку и не будет подкладывать дров в камин. Она просто завернется в одеяло и представит, что ничего этого не было: ни трезвого папеньки, ни ночного визитера, ни странных слов. Не женского это разумения дело — мужские разговоры. Что собственно случилось? Настя не в первый раз встает, чтобы стащить чего-нибудь вкусненького с кухни и не в первый раз застает папеньку бодрствующего посреди ночи. Не в первый и не в последний. Тогда отчего она дрожит не в силах согреться? Зачем убежала, словно заяц-русак от лисы? Ну, увидел бы ее папенька, ну забранил бы, ну, назвал бы бестолочью. Ничего бы не случилось, окромя обиды. Что же ее так испугало? Что же на самом деле?

А испугали ее неправильные слова: «каторга» и «обнулить активы».

Но почему?

Потому что она уже слышала их раньше. Ум у нее, может, и женский, но на слух Настя никогда не жаловалась.

Девушка уткнулась в подушку и зажмурилась, пытаясь отогнать непрошенные воспоминания. Забыть слова, полную рюмку, мужскую тень на ковре и трость. Да, ей уже доводилось видеть ее. И не раз. И не раз хотелось сломать. Но девушка не могла себе этого позволить. Только не барышня ее воспитания и только не по отношению к жениху, не к ночи будь он помянут.