— Знаешь, к нам никто не заехал, чтобы выразить соболезнования. — Настя вздохнула, начиная рассказ. — Хотя, чему я удивляюсь? Для всех это была всего лишь старая нянька. Да, она стояла на ступень выше, чем остальная прислуга, но все же. Даже отец Михей не пришел, а все потому… потому…

— Потому что они не знали. — Матвей расстелил одеяло на песке.

— Да. — Девушка села и обхватила себя руками за колени. — В тот день в доме была лишь кухарка, да и та сидела у себя, потому что вряд ли кто хотел ужинать. Гулька испросила разрешения остаться дома, у нее очередной младенец занемог, горничных папенька еще с утра отослал, старший лакей подвернул ногу, младший перебрал браги, оба носов из задней половины не казали. Вроде бы и не таился никто, но как-то само вышло… — Настя поежилась, то ли от утренней прохлады, то ли от воспоминаний. — Вышло то, что вышло. Дохтур уехал засветло, оставив мне пузырек с успокоительными каплями. — Она закрыла глаза, вспоминая и вспоминая свой последний день.

Она помнила чувство потери, что охватило ее. Оно было настолько всеобъемлющим, что заполнило ее целиком, то и дело выплескиваясь наружу слезами. Все сливалось в сплошную серую полосу.

Настя бродила по дому, изредка выглядывая в окна, словно ожидая посланца с того света. Но странное дело тот задерживался, да и остальному миру была безразлична смерть старой няньки. Куры продолжали ходить по заднему двору и копошиться в земле, Семен колол дрова и матюгался, его малолетний сын Васька складывал чурки в поленницу и пытался повторить ругательства.

Вторая пролетка остановилась перед домом ближе к вечеру. Настя как раз стояла у окна и с тоской смотрела на удлинившиеся тени, что перевалились через подоконник и легли на пол гостиной.

— Кого высматриваешь? — спросил папенька. — Если жениха, то напрасно. Он отбыл на юга, здоровье поправлять, в аккурат к свадебке и вертается. Как огурчик будет. — Он раздвинул пальцем занавески, и девушка увидела, как из пролетки вылезает неповоротливый Прохор Фетотыч с саквояжем в руке. — А то будто я не вижу, как ты от него нос воротишь, другая на твоем месте… Да, что с тобой говорить.

— Тятенька я…

— Брысь в свою комнату, — приказал он, но когда Настя уже дошла до двери внезапно передумал: — Хотя, погодь, сперва кофий нам подай. Сумеешь? Али Лариску кликать?

— Сумею, папенька.

— Добро, а то Прохор утомил меня всякими бумажками и ведь сейчас, как пить дать, сызнова начнет, пусть хоть пока рот займет и даст мне глотнуть бренди. — Папенька нервно дернул головой, а Настя еще раз кивнув, побрела на кухню, варить кофий.

Кухня была непривычно пустой, весь дом был непривычно пустым, непривычно шипела вода в чайнике на печи, непривычно пузырился черный заморский напиток, что так пришелся по нраву промышленникам. В прошлый раз, когда она варила эту черную жижу, папенька так ругался, а управляющий тайком сплюнул напиток в чашку. Может и сегодня сплюнет, а папенька заругается, но девушке было все равно. Она поставила на поднос кофейник, две чашки, сахар, сливки, а потом понесла в кабинет. Когда она проходила мимо опочивальни нянюшки, руки предательски задрожали, чашки и блюдца звякнули, но она смогла сдержаться и не зареветь. Это ли не победа?

Она уже почти прошла мимо классной комнаты, когда услышала голоса. По какой- то причине отец и, приехавший несколько минут назад, управляющий разговаривали в классной комнате, а не в кабинете. Ну, не совсем разговаривали, папенька скорее рычал, аки медведь — шатун, а Прохор Федотыч пытался возражать. Слабенько пытался. Отец повысил голос, Настя толкнула дверь подносом, мужчины повернули головы и замолчали.

Управляющий выглядел напуганным и каким-то встрепанным, словно воробей, который искупался в луже. Сюртук расстегнут, воротник засален, словно его долго теребили пальцами, рубашка измята. Настя так и представила себе, как осмелившегося сказать что-то супротив Прохора Федотыча отец хватает за сюртук и вталкивает в первую попавшуюся комнату, дабы объяснить с глазу на глаз всю глубину постигшего управляющего заблуждения.

Под напряженными взглядами мужчин, девушка поставила поднос.

— Кофия откушать изволите, — сказала она и едва подавила нервный смешок, за которым неминуемо последовали бы слезы. Именно так всегда говорила горничная Глашка, а нянюшка всегда забирала у нее поднос. Нянюшка… Настя снова почувствовала, как горе заворочалось внутри, словно медведь в берлоге.

Она разливала черный напиток по чашкам в полной тишине. Никогда еще классная комната не знала такого оглушительного, наполненного вниманием, молчания. Девушка, в свою бытность ученицей, обычно вертелась, как егоза, и задавала сотни вопросов.

— Спасибо, можешь идти, — расщедрился на нормальные слова папенька, вместо привычного «брысь».

Она ушла. И выронила поднос только в коридоре. Он стукнулся об пол, а Настя закрыла лицо руками и всхлипнула. А когда отняла ладони, оказалось, что она стоит напротив нянюшкиной опочивальни. Она не помнила, как дошла сюда и даже не понимала зачем. Настя посмотрела на дверь. Нянюшка единственная из прислуги, кто жил в господской половине. Не прислуга, но и не барыня. Девушка помедлила. До нее донеслись отдаленные голоса, видимо, управляющий и папенька продолжили прерванное ею объяснение. Настя, как во сне толкнула дверь и вошла, лишь на миг помедлив на пороге. Она не боялась, нет. Она была в этой комнате сотни раз и еще один ничего не изменит, особенно того, что ее старая нянька мертва.

Сперва она смотрела только в пол, на мыски своих, виднеющихся из-под платья туфель. Потом все же подняла голову и бросила взгляд на кровать. На то, что лежало на ней, не то, что было скрыто шалью.

— Няня, — прошептала она и вдруг поняла, что ничего больше не будет, что это окончательно.

Больше не будет ни строгих взглядов, ни ласковых касаний рук, ни молитв по ночам об ее Насти здравии и защите. Девушка осознала, что ее жизнь в этот день изменилась, достигла какого-то рубежа, и ничто уже не будет прежним. И она не будет. Настя подошла к кровати, подняла руку и коснулась щеки мертвой женщины, прямо сквозь шаль.

— Прощай нянюшка, — прошептала девушка и снова заплакала.

Она не знала, сколько так простояла, касаясь лица нянюшки, сколько слез выплакала, но когда она выпрямилась, дышать стало легче. Словно старая женщина все еще была здесь, словно она как всегда положила свои маленькие руки на плечи воспитаннице и проговорила, что-то успокаивающее, вроде привычного «все под богом ходим, не робщи, девочка, не робщи».

— Не буду, нянюшка, — пообещала она, наклонилась и поцеловала старую женщину в лоб, ощутив губами лишь мягкую ткань шали.

Из комнаты она вышла успокоенной, и пусть горе продолжало грызть ее изнутри, как голодный зверь, но этот тягучий неправильный день наконец-то закончился.

Настя хотела вернуться к себе и попробовать заснуть, завтра предстояло готовиться к похоронам, столько всего предстояло сделать, но она что-то услышала, какой-то звук, отвлекший ее от мыслей о погребении… Ушей коснулся хрип, словно кто-то подавился рыбьей костью. Дверь в классную комнату была приоткрыта. Настя много раз впоследствии спрашивала себя, что было бы, пройди она в тот день мимо? Что было бы не загляни она внутрь? Но она заглянула.

27. Его день (8:00)

Девушка вздрогнула, когда Матвей обнял ее за плечи, она заморгала, словно с трудом возвращаясь в настоящее.

— Тебе холодно?

— Да, — не стала отрицать Настя и прижалась к груди мужчины.

— Ты не рассказала об озере.

— Это оказалось труднее чем, я думала. Я никогда никому не рассказывала об этом.

Они замолчали, размышляя каждый о своем. Настя посмотрела на озеро, на старые рассохшиеся мостки, опоры которых казались обнаженными костями какого-то доисторического животного.

— Мне кажется, или воды стало меньше? — Он поцеловал девушку в висок.

— Она вернется к закату. — Настя грустно улыбнулась. — Все возвращается к закату, озеро-то проточное.

Где-то вдалеке залаяла собака. Над водой показалась алая полоска зари.

— Вон там он жил. — Она указала рукой на темнеющий лес. — Они жили.

— Кто? — На этот раз Матвей прижался губами к шее девушки.

— Ильины, — ответила она, и словно услышав ее ответ, в лесной темноте зажегся огонек, свет в далеком чужом окошке. — Прохор Федотыч и Митька, он ведь тоже вдовый был, как и папенька.

— И судя по всему, там до сих пор кто-то живет. — Матвей тоже смотрел на свет. — Надо же, дом сохранился.

— А почему нет? Мой же стоит. — Она повернула голову, и их губы на краткий миг соприкоснулись.

— И кто там живет? — спросил он только для того, чтобы что-то спросить, а не сорваться и не схватить Настю, не повалить ее на покрывало и не…

— Сейчас? Местный дохтур.

— Дохтур — это хорошо. — Матвей стал целовать ее, и это было еще лучше. Его губы двигались неспешно, наслаждаясь каждым мгновением. Но когда мысль опрокинуть девушку на покрывало, стала казаться все более и более правильной, единственно правильной из возможных, Матвей услышал звук. Немного неуместный в свете того, что он собирался сделать. Он услышал рычание и повернулся. В метре от них стоял пес и скалил зубы.

— Привет, Охо, — поздоровался Матвей, ища взглядом его хозяина.

Пес продолжал рычать, игнорируя дружелюбие в голосе мужчины.

— Он меня не любит, — пожаловалась Настя.

— Это он зря. — Матвей со вздохом поднялся.

— Охо! — К ним быстрым шагом приближался Владимир. — Простите, если помешали. Не думал, что кроме нас еще есть такие ранние пташки. Этот зверь поднимает меня ни свет ни заря. — Мужчина потрепал пса по холке, но тот почти не отреагировал на ласку, лишь нервно дернул хвостом, продолжая смотреть на Настю. — Но раз уж так сложилось, приглашаю вас к себе на кофе. — Владимир указал на еле заметную просеку в темной громаде леса. — Я живу вон там сразу за линией электропередач.