Лиза Фитц - И обретешь крылья…

Он захотел меня объять там, где я была необъятна. Как дровосек, он врубался в лес и звал: «Где ты?» Я была как серебряная паутина, натянутая между деревьев. «Я хочу тебя!» — означал его звонок.

Он пробил брешь в защите моей крепости. Взятие крепости — штурм Бастилии! Такой напор энергии настолько меня напугал, что мне уже хотелось оставить все как есть.

Я пыталась продержаться до тех пор, пока он не присмиреет, не станет осмотрительнее.

Но почему, собственно, он должен быть таким, каким я хочу? Только потому, что в его теперешнем виде я его не выдерживаю?

«Я научу тебя выдерживать».

Через семь дней я снова была в Мюнхене. Мы встретились на вечеринке. Он подошел ко мне, такой хрупкий, что во время рукопожатия показалось, что в моей руке ничего нет. Впоследствии я раскормила его, а тогда он ел очень мало. А волосы! Прическа напоминала щетку для унитаза. Сверху — цветочный горшок, внизу — птичье гнездо, с высовывающимися наружу птичьими клювами. Борьба за прическу длилась около полутора лет. Сказать об этом один раз — значит вообще ничего не добиться, в лучшем случае, после пятого напоминания он мог начать как-то реагировать.

Со мной это случилось в первый раз — чтобы кто-то так внезапно и сильно захотел на мне жениться. Решительные мужчины всегда производили на меня сильное впечатление. И когда он, втолкнув меня в тихую комнату и уложив на кушетку, уселся рядом и принялся отстаивать свое решение, мои протесты звучали уже довольно вяло.

— Янни, — говорила я, — ты не знаешь что делаешь, потому что еще не вполне осознал, на ком женишься!

— Хвост собачий!!! — Янни неожиданно пришел в ярость, что вообще было для него типично, чем сильно напугал меня, — не нужно объяснять мне «кто есть кто», что мне можно и что мне нужно делать — я сам в состоянии это решить, бэби!

На то, чтобы привыкнуть к этому его «бэби», мне понадобилось не меньше года. Он был так безбрежен и неукротим, что я просто не знала что делать, что этому противопоставить. Мало чему так трудно сопротивляться, как натиску решительного мужчины, который, к тому же, так привлекает тебя.

Этот мир принадлежит кобелям — а уж они подгоняют болтливых баб.

Мы расположились на квартире моих друзей, где я пережидала время между переездами, так как меняла жилье и была на тот момент совершенно бездомна.

Янни уговаривал меня три дня, это была речь-марафон. Он уговаривал меня даже в кровати и на полу, часто до трех часов ночи. В постели у меня закрывались глаза, а он говорил, говорил, говорил, обосновывал, аргументировал, рассказывал, и тот факт, что все, что он говорит, — чистый монолог, его нисколько не смущал.

Он разыгрывал свои номера, рассказывал о своей рок-музыке, которая меня магически притягивала, и вконец меня укатал! Почти обо всем, что он говорил, я думала: «А ведь он, пожалуй, прав!» Несмотря на свое бурное прошлое, я еще не имела опыта и не понимала разницы между словами и делами. Я позволила уговорить себя на супружество, а мое рациональное оправдание этому звучало так: «Я просто поставлю опыт и докажу, что замужество ничего не значит! Вступление в брак совсем необязательно предполагает связь на всю жизнь. Можно жениться, можно разойтись, можно раздражать консервативных родственников, шокировать их своим невозможным мужем, можно ошарашить людей уже одним только этим». Я тогда еще не понимала всего масштаба происходящего. Представление — это одно, поступок — совсем другое. Я еще не догадывалась, что отрезаю всю свою прежнюю жизнь, а будущую связываю с каким-то сумасшедшим парнем.

— Дай мне съездить в Кельн на неделю. Когда я вернусь, то сообщу окончательное решение…

— Нет, — возразил он, — если я тебя сейчас отпущу, ты сбежишь!

«Ну и ладно. Можно ведь разок и замуж сходить», — подумала я. Что и сделала, не выжидая положенного, официального четырехнедельного испытательного срока. В этом нам помог бургомистр, друживший с моими родителями.

— Раз уж ты так хочешь поскорее выйти замуж, — сказал он, — я сделаю это для тебя, Лена!

Через семь дней мы с Янни были мужем и женой.

У всех открылись рты; все газеты писали об этом. Мои родственники были против и потому безмолвствовали. Они не признали его, дикого пса, полуперса, бродягу, рок-музыканта, мюнхенца с мягкой, мудрой душой. Моя мама принимала меня за душевнобольную.

Это было легкомысленно, авантюристично, мужественно, наивно — и очень интуитивно. И это стало важнейшим периодом моей жизни. Янни стал моим учителем и дрессировщиком. А я, в свою очередь, приглаживала и прилизывала его для высшего общества. Он не позволял перевязывать себя розовой ленточкой, но мы развивались вместе и в конце концов срослись в одно целое. Замужество, беременность, ребенок стабилизировали меня настолько, что год спустя я стояла будто на бетонном фундаменте. И я действительно осуществила с ним все свои мечты!

ЛОЖЬ

— Сегодня такой прекрасный день, давай съездим куда-нибудь.

Симон согласился. Еще в начале я увлекала его небольшими экскурсиями. Однако они были очень редки. Целыми днями он работал, вечерами был уставший, а выходные делил между своей женой и мной.

Мы отправились в Бургхаузен, в старую крепость. Там прошли через древние, поросшие мхом стены, поплевали в крепостной ров и направились в камеру пыток, сохранившуюся еще со средних веков. Несмотря на осознание того, что вот уже несколько столетий эти страшные орудия стоят без применения, при взгляде на них нас охватила дрожь; впрочем, эта дрожь была даже приятной. В нашем столетии и в нашей стране обращение с преступниками стало, слава Богу, гораздо гуманнее и все эти ужасы отошли в далекое прошлое. По крайней мере, в данный момент.

И все же… это помещение как-то необъяснимо притягивало нас. Я не могла отважиться взглянуть на Симона из страха обнаружить что-то такое, о чем не знала, что оно есть, а когда наши взгляды встретились, мне показалось, в них промелькнуло что-то странное, какое-то потаенное знание о нас самих, превышающее обыденный опыт. Это было очень древнее знание, бесконечно глубокое.

В одном углу мы обнаружили особенно пугающий инструмент. Деревянные козлы, с поперечной балкой наверху, поверху которой шли острые гвозди. Осужденный должен был висеть на ней головой вниз, упираясь в эти гвозди подколенными впадинами.

«Часто применявшийся способ пыток для наказания женщин, разбивающих чужие семьи», — значилось на табличке. И дальше: «Они оставались висеть в таком положении до тех пор, пока под тяжестью собственного тела не нанизывались на острия и кровь не начинала стекать по голове, после чего они теряли сознание».

Мы долго не произносили ни слова, чувствуя, что здесь нас окружает что-то странное, непонятное.

Мы еще некоторое время задержались в этом жутком месте, среди извращенного инструментария и рыцарской романтики, и устремились из темницы на свободу, к чистому воздуху, к другим мыслям. Кроваво-красный шар солнца почти совсем уже зашел за крепостную стену, становилось прохладно.

Симон по большей части молчал. Он сделал только пару замечаний о том, что те, прошедшие, времена были безумны. А так, он просто шел рядом со мной и весь был в настоящем. И, как всегда, большой, широкий, теплый, смахивающий на быка. Его способность присутствовать «телесно», излучая чувственность, подогревала меня каждую секунду проводимого вместе времени, побуждала обнимать, прижиматься к нему, брать за руку.

Это было новое для меня чувство, до этого я так или иначе избегала такой «телесности» в отношениях с мужчинами. Другой человек своим постоянным присутствием начинал тяготить меня. Это всегда было проблемой для моих партнеров, а тем самым и для меня.

Прежде всего, это выражалось в частой смене партнеров. С Симоном все было совершенно иначе. Я знала его уже пять месяцев, а тяга к нему все росла.

Мы отправились назад, ближе к выходу, на огромный луг, где уселись под большим деревом. Я откинулась назад и обозревала лежащий под нами город. Бродили последние посетители, на крепость опускались сумерки. Симон сидел рядом и смотрел на меня. И ничего не говорил, кроме того, что любит и нуждается во мне. И смотрел на мое тело. Затем он обнажил мою грудь. А потом я почувствовала его руку под юбкой и страх, пополам с удовольствием, что нас могут увидеть. Я раздвинула ноги и надевала себя на его руку еще, и еще, и еще… Он приник ртом к моим ногам, и я ощутила его губы и язык, ласкающие мои бедра, и выше, выше… На этом лугу, под деревом, я лежала, распластавшись по земле, и чувствовала себя маленькой, похотливой девчонкой в руках своего старого, еще более похотливого отца, который, изнывая от желания, ласкает еще девственный бутон между ног дочери-подростка.

Когда я пришла в себя, то находилась в состоянии, пограничном между сном и бодрствованием. Смутившись, я взглянула на Симона с таким видом, как будто мы вместе таскали яблоки из соседского сада, и мне показалось, что он хорошо знает, о чем я только что фантазировала.

А три дня спустя случилось следующее.

Я сидела дома и работала. Раздался звонок в дверь. Когда я открыла, передо мной стояла жена Симона с моим письмом в руке. Он ведь собирался ей все объяснить, и она должна была быть готовой к разрыву. В своем письме я просила ее о понимании и пыталась объяснить ситуацию, насколько это возможно.

— Я могу пройти? — задиристо вопросила она, немного слишком громко и явно заученно.

— Да, конечно, проходи, — ответила я. — Может быть, чашку кофе?