Лиза Фитц - И обретешь крылья…

Да, вы можете смеяться, вы, олухи. Смейтесь над сложным, идиоты; над каким-нибудь неуклюжим клоуном сможет смеяться всякий дебил! Зачем еще вы пришли на мое представление?

Интересно, что у вас внутри — неужели такая же дрянь, как и снаружи?

Во втором отделении все проходы были полны. Я атаковала, реплику за репликой словно молот обрушивая на головы сидящих в зале. Откуда взялись эти фразы, ведь еще недавно я не могла вспомнить ни одной?! Смех в зале, смех, смех, смех. Ага, вот теперь они могут смеяться! Они опьянены мной настолько, что мне удалось вывести их из комы! Они ведь погребли свои мозги в спокойных, благополучных домах, они не живут, они существуют! Читают ли они что-нибудь кроме иллюстрированных газет и пошлых романов? Судя по тому, как они выглядят, — вряд ли! Смеяться можно было бы начать гораздо раньше, мои любимые, это я знаю из своего опыта!

Итак, номер «на бис», еще один, и — все!

И вдруг… что такое?.. Они все встали и начали петь… Я что, сошла с ума?.. или это они там, внизу, все посходили с ума?

Happy birthday to you, happy birthday to you… Кто им сказал?.. По щекам потекли слезы… Happy birthday, dear Lena…

Боже мой, как я неблагодарна!.. Happy birthday to you!

Эта песня согрела мое сердце. Пустой гардероб. Запаковать свои вещи, убрать комнату.

«Вы были бесподобны, фрау Лустиг!» Букет цветов. «Огромное спасибо. Желаем вам всего самого лучшего в этот день! И, конечно, само собой разумеется, на следующий год мы увидим вашу новую программу!» Новую программу… о чем это он?

Хочется только чувствовать теплое тело рядом и спать… и никогда больше не выступать, нет, только любовь… но ведь только что она у меня и была… любовь стольких людей… все это напрасно… нет, не напрасно… не знаю, ничего больше не знаю.

Торак наморщил лоб и взглянул на меня.

— Как часто вы выступали в этом году?

— В этом году… — стала вспоминать я, — где-то от ста до ста пятидесяти раз.

Он уважительно кивнул.

— Вы напоминаете одного моего знакомого боксера, моя любовь. Но у вас все не так плохо… Вы пока только боитесь этого!

Он сделал небольшую паузу.

— Вы говорите, что ваша чувственность не пострадала… Согласитесь, это очень интересно! Помните, что я рассказывал вам о Дионисе? Он удовлетворяет, но в то же время и разрушает. Он высвободил вашу сексуальную энергию, чего вы так долго и страстно желали, но при этом разрушил ваш душевный кокон. Он содрал ту толстую шкуру, которой вы до тех пор прикрывались. К тому же, он разрушил те защитные укрепления, которые выстроил вам ваш муж, — и вы оказались нагой!

— А где же в то время была упорядочивающая сила Аполлона? — спросила я.

— В дисциплине, которая дала вам возможность столько выступать.

— Это верно.

Я замолчала и задумалась о том, что встряхнуть и привести в движение меня можно только разозлив и вызвав на поединок. Грузоподъемность вполне тренируема. Кто не отвечает на вызов, остается слабым. Кто не тренируется — лежит сломленный.

— Я по природе правдолюбка, и мне отвратительна всякая ложь, хотя в Древней Греции она считалась искусством. Мне хочется быть смелой, и я предпочту скорее новую жизнь, чем, изолгавшись, поддерживать старую, и продолжать лгать себе и другим!

Он улыбнулся.

— Пожалуй, вы правы… и, пожалуй, традиционны…

— Почему же?!

— Чтобы от такой почти театральной драмы отношений испытывать своего рода декадентское наслаждение — не бывало ли с вами такого?

— Нет. Тогда это все было очень болезненно. И для меня всегда невыносим разрыв между внутренним состоянием и внешним поведением. Я смотрела на Симона как на больного. Меня ужасали его лицемерие и дешевые трюки… «Отвяжись! — кричала я ему. — Ты встал поперек моей жизни и свободы!» Со временем я перестала взрываться и стала замыкаться в себе. Самое смешное в этих вспышках ненависти и бешенства было то, что они абсолютно ни к чему не вели. Это были грандиозные драматические представления, которые, по большому счету, служили целям «выпускания пара».

— Ну разве это не удивительно?

Торак наклонился и посмотрел на меня проницательно и вопросительно, высоко подняв брови. Его черные глаза таинственно мерцали.

— Почему немец со своей приспособленческой рыбоподобностью так не любит итальянца и держит его за дурака? А потому что сам не способен выдать что-нибудь помимо расчетливости, правил хорошего тона и чистоплотности! Потому что извержение чувств его пугает больше ада.

Тут пришла моя очередь рассмеяться. Я согласилась и сказала:

— Да, действительно. Он, скорее, будет лет двадцать молчать, а затем в один прекрасный день, после обеда, расстреляет всю свою семью. Или, в лучшем случае, еще до этого умрет от инфаркта. Или от пьянства.

Мы оба рассмеялись, и мне показалось, что все-таки что-то нас связывает. Потом он сказал:

— Фундаментом для любви является обоюдное внимание, сказали вы. И всякий, не колеблясь, согласился бы с вами, но… не кажется ли все это вам несколько бескровным — все это внимание?..

— А вы полагаете, что отношения подчинения-господства и борьба в их пределах — это все намного болезненнее?

— Да.

— А кто не побеждает, тот сам бывает побежден?

— Я так думаю. Презрение, унижение, господство — все это разжигает огонь страсти…

— Но у меня уже не осталось к нему никакого уважения. Я не могу испытывать ничего подобного по отношению к человеку, который показал себя таким трусом!

— Ну почему же?

Он подался вперед, оперся локтями на колени, положил голову на руки и лукаво посмотрел на меня.

— Но разве каждый из нас не имеет права на личную трусость? И почему вас это так задевает? Вы ведь могли уйти, когда бы захотели, не правда ли! Но вы не ушли.

— Да, но я ведь просто человек!

Торак снова рассмеялся.

— И этот человек, — продолжал он, — хотел сохранить свою личную свободу. И расстаться с ней только ради такого мужчины, который был бы абсолютно надежен и отвечал всем требованиям!

Я выпрямилась на стуле, чтобы придать своим словам должную значительность. Я находила, что Торак слишком часто смеется. Мне это не нравилось.

— Но почему вы, в таком случае, не доверились правлению Немецкого Национального Банка, сударыня?..

— Что?

— Вы вовсе не собирались ее никому вручать, эту свою свободу, любовь моя!.. Вы просто трусили, что он сбежит, если вы начнете слишком широко ею пользоваться. Ну и скажите на милость, кто из вас после этого трус?..

Тут я разозлилась.

— Знаете что, Торак? Вы такой большой учитель! Вот и почитайте-ка мой дневник, сделайте отметки на полях и поставьте мне наконец оценку. А я пока съезжу на тренировку. Вернусь через два часа.

— Да, — улыбнулся Торак и заметно сдрейфил. — Это пойдет вам на пользу и очистит вашу энергию. Я, к сожалению, не могу тренироваться вместе с вами.

Я сунула ему в руки свой дневник. Торак благодушно развалился на кушетке и открыл его на первой странице. А я ушла. Пусть теперь узнает обо мне из написанного и выдает свою бесконечную мудрость в письменном виде!

МЫ ДЕЛИМ МУЖЧИНУ

В июне того года, когда его жена была на третьем месяце беременности, Симон окончательно перебрался ко мне. Все попытки покончить с нашей любовью потерпели крушение.

— Если мы не сделаем этого сейчас, то не сделаем никогда, — сказал он. Я тоже так думала. Он прислал мне записку: «Наши отношения должны стать главным произведением всей моей жизни». Я вставила эту записку в рамочку и повесила над своей кроватью.

Цвел ракитник, квакали в пруду лягушки, тихо качались от ветра колосья в поле, нижнебаварский ландшафт спокойно нежился под лучами летнего солнца, а со скамьи перед домом открывался вид на большой живописный луг с ручьем и тянущимся через него стадом овец вдали. По саду проносились время от времени зайцы и косули, на крыльце дремала кошка.

Замечательные минуты и, прежде всего, очень эротические; остатки проблем, душевной работы. Я часто бросала на него взгляд… какой большой, дикий, великолепный мужчина! Ментальная динамика как у трактора — но очень эротичен.

Я могла бы найти себе другого спутника жизни, но давно заметила, что всегда притягиваю мужчин, которые обладают интеллектом гораздо проще устроенным, чем мой собственный. И они меня, в свою очередь, притягивают, потому что гарантируют мне «связь с почвой», эти «люди из народа». Среди артистов очень легко можно выпасть из среды — или даже погибнуть, — когда выясняется, что ты слишком буржуазен для богемы.

В любом случае, с Симоном, несмотря ни на что, мне было хорошо. Он начал понемногу раскрываться. Дни, когда он ездил к своей жене, были редки, и мы с осторожностью начали наводить мосты. Я радовалась совместному двухнедельному отпуску, который мы запланировали на ближайшее время, и заранее думала о том, как с умом упаковать все необходимое. Как приучил меня Янни.

И тут пришла еще одна, уж не знаю, какая по счету, печальная весть.

— Моя жена настаивает на том, чтобы я поехал отдыхать с ней. Она говорит, ей безразлично, что было и что будет, но ехать на отдых в таком положении одна она не хочет, а я когда-то обещал ей, что в этом году мы поедем отдыхать вместе. И, кроме того, она угрожает, что, если я не выполню это ее желание, она сделает что-нибудь с собой или с ребенком.

Ее условием на мой отпуск с Симоном был ее отпуск с Симоном. И если я хочу спасти оставшуюся неделю совместного с ним отдыха, то нужно собрать последние остатки великодушия и согласиться на эту уступку. Он сидел передо мной и избегал смотреть на меня своими прекрасными, янтарного цвета глазами. Волосы крупными прядями спадали на его лоб и плечи, скрещенные руки беспомощно, как чужие, лежали на столе. Мое сердце летело к нему, но наткнулось на стену и, ударившись о нее, упало замертво.