Это был меткий удар — почти. Я понимала, что это не аргумент, а всего лишь поверхностный, мещанский взгляд на вещи, плюс сознательная подлость.

Да ты должна молить всех своих богов, чтобы через двенадцать лет ты выглядела хотя бы приблизительно так, как я сейчас! — думала я. Но вслух ничего не сказала, ибо здесь я была агрессором, вторгшимся в ее дом, а я не хотела никакой борьбы, никакой конфронтации. Я хотела только одного — понимания и сближения, насколько это возможно.

— Не будь такой отсталой… — сказала я мягко, — времена идут, все вокруг меняется. Вокруг нас масса пятидесятилетних мужчин, которые живут с двадцатилетними девушками.

Она язвительно приподняла брови. Я знала, что она сейчас скажет то, что сказал бы на ее месте любой консервативный человек с подобным уровнем мышления. Именно это она и сказала.

— Я думаю, что все-таки с мужчинами в таких ситуациях все обстоит несколько иначе!

Да, понимания тут явно не получалось. Пожалуй, что в результате недельного, нет, скорее месячного диалога, мы, возможно, смогли бы прийти к пониманию, но к чему вся эта миссионерская работа, если из исходных предпосылок есть только стойкость?

Зазвонил телефон. Это был Симон. Когда он ссорится со мной, подумала я, то тут же звонит своей жене! Хорошо устроился — одной из нас он всегда может поплакаться в жилетку. Той, которая на этот момент с ним особенно добра.

Чтобы сделать мне больно, она говорила с ним мягким, ласковым голосом, прекрасно зная, что меня это заденет. Несмотря на мои возражения, она сразу ляпнула, что я сижу у них дома и наша беседа, по ее мнению, оказалась не особенно плодотворной.

— У тебя еще дела? Да? Хорошо, милый, я поняла, буду ждать, до скорого.

Она положила трубку и с довольным видом посмотрела на меня, понимая, что и второй удар ей удался — это явно читалось у нее на лице.

Когда я взглянула на нее еще раз, мне вдруг пришло в голову, что, пожалуй, как раз такая жена и нужна Симону. С одной стороны, она вела себя нежно и казалась беззащитной, будя в нем, таким образом, древние инстинкты кормильца и защитника и предоставляя возможность почувствовать себя большим и значительным; а с другой — своим инфантильным упорством, тупостью и бесстыдным упрямством постоянно провоцировала на проявление в избытке имеющейся сексуальной силы. Она была типичной самкой из тех, кому достаточно быть мужской подстилкой. Всем своим видом она показывала, что всегда будет нежной и мягкой, всегда будет отдаваться и всегда будет держать свой язык за зубами. И мужчина остается мужчиной, а женщина — женщиной.

Нерешительность и слабый характер Симона, его ветреность и безответственность в житейских делах, его аморальность и инстинктивность, пожалуй, нуждались в такого рода маленькой, бездуховной, ограниченной, достаточно продувной бабенке, в этом пауке, который, как он говорил, хочет опутать его с головы до ног. А его подсознательный протест выливался в формы супружеской неверности со мной.

Я и дотоле была уверена, что он во всем этом нуждается, но не отдает себе в этом отчет. В любом случае он смутно, неясно подозревал, что, несмотря на все ее недостатки, именно здесь, возле нее, должно быть его место.

Я позволила себе быть нескромной и поинтересовалась, не было ли между ними близости за последнее время. Она ответила очень уклончиво, в том духе, что не мог же ребенок появиться сам по себе.

— Он клялся мне небом и землей, что между вами ничего не было в последнее время, — сказала я. — И я просто хочу выяснить, не наврал ли он в очередной раз. У меня ведь тоже есть терпение, и я чувствую, скоро упадет та капля, которая переполнит чашу.

Я испытующе посмотрела на нее. Она сидела и загадочно улыбалась. Я не вытянула из нее ни того, исполняет ли он еще свои супружеские обязанности, ни того, согласна ли она, чтобы он ушел ко мне.

— Он заботится сейчас обо мне так, как никогда прежде, — упрямо произнесла она и уставилась в одну точку перед собой. — Он каждый день звонит мне по два-три раза и радуется нашему ребенку не меньше меня! Я знаю, что мой муж не бросит меня на произвол судьбы! На все остальное мне наплевать! Я не хочу нервничать и потерять ребенка. А ты можешь не надеяться, что я просто так, без борьбы, расстанусь со своим мужем!

Я спросила у нее, почему же тогда вот уже год, как он собирается уйти от нее? Он ведь сам мне часто говорил, что у них нет ничего общего, что в доме никогда ничего не происходит, что они только и делают, что спят или смотрят телевизор. Что их совместная жизнь кажется ему пустой и застоявшейся, как болото. И что он не видит в ней перспектив развития.

— У нас никогда не бывает скучно! — упрямо повторила она, по меньшей мере, три раза.

— Мы очень многие вещи делаем вместе, занимаемся спортом. У нас всегда что-нибудь происходит!

Она немного помолчала, затем тихо сказала:

— Но если в столь недолгом супружестве уже появилось такое чувство, то тогда действительно все это не имеет, пожалуй, никакого смысла…

Я села в машину и уехала. Как фурия я неслась через маленький городок.

Сначала я искала Симона у себя дома. Потом в итальянском ресторане, потом в греческом. Затем снова у себя дома, где оставила ему записку, чтобы, не застав меня там, он ни в коем случае не уезжал, а дождался бы меня. Потом я позвонила его жене, но никто не снял трубку. Тогда я поехала к ней сама. Очевидно, она не подошла к телефону, окончательно исключив меня из своего умиротворенного приемом гостей сознания. Но дома никого не было.

Я ринулась назад. И тут вдруг увидела его, звонившего из телефона-автомата. Когда он увидел меня, у него был такой вид, будто он хочет запереть дверь телефонной будки. Я ворвалась к нему. Я орала на него, я била его, я несколько раз заехала ему в пах, пиная ногами. Он пытался удержать меня. В его глазах метался страх. Он всегда так заботился о своей репутации!

— Да успокойся же ты! — повторял он снова и снова.

Ему было страшно стыдно — ведь все происходило прямо на улице его родного городка. Я знала, что больше всего ему сейчас хочется хорошенько отхлестать меня по щекам, чтобы привести в чувство, но он боится это сделать. А я продолжала колотить его и сквернословить на всю улицу.

— Ты почему уехал? — орала я на него. — Для каких таких важных переговоров? Почему ты тут же кинулся звонить своей жене? Где ты был? Я тебя везде искала!

— Я поехал в гольф-клуб и позвонил тебе через десять минут оттуда. Но тебя уже не было дома. Я знал, что ты полетишь к Бритте, потому и позвонил туда. Я подумал, что, может быть, вам и правда стоит поговорить друг с другом!

Начался дождь. Вода лилась с неба и текла по нашим рукам, глазам, волосам.

Как в фильме, подумалось мне. Я презирала его и, в то же время, любила.

— Пойдем, — сказал он. — Поехали к тебе.

— Я страшно хочу есть! У меня целый день во рту маковой росинки не было!

— У меня тоже, — сказал он.

Мы отправились обедать.

— Ты знаешь, почему я уехал?

— Нет.

— Я уехал, потому что ты была права — тебе действительно все время приходится меня ждать. Да еще с этим отпуском все так неудачно получилось.

Я промолчала.

— И случилось кое-что еще более неприятное, потому-то я и уехал… Дело в том, что я вообще никуда не могу сейчас поехать! В Розенау у нас серьезные проблемы с персоналом. А мой отец, с тех пор как узнал о наших отношениях, отказывается помогать мне. Раньше он бы обязательно помог. Но не сейчас.

Нет, никогда не нужно уступать этим людям там, где они этого требуют.

Моя жертва, на которую я пошла, отпустив Симона на отдых с женой, обеспечив себе самой каких-то несчастных пять дней совместного с ним отпуска, оказалась совершенно напрасной. Он послал к черту все наши с ним отношения, которые должны были стать «делом всей его жизни», из-за парочки клиентов, которые в этот выходной день могли вообще не появиться. Все это было нестерпимо унизительно. Почему я терплю эту гротескную несовместимость наших стилей жизни, точек зрения, ценностей, масштабов? Мы два совершенно разных мира, и я никак не могла понять, что же нужно сделать, чтобы изменить ситуацию. А, может, в этой несхожести и заключается та притягивающая нас друг к другу сила? В половине двенадцатого позвонила его жена; обменявшись с ней парой слов, Симон положил трубку.

— Она сказала: «Извини, что я тебе позвонила».

Он молча уставился перед собой в одну точку с ничего не выражающим лицом. Непрочность ситуации он пытался зацементировать ложью. И нехватка персонала в Розенау, как я уже поняла, тоже была очередной ложью. Он просто не хотел — или не мог — уехать со мной, оставив здесь Бритту.

— Почему ты все время врешь? — спросила я напрямик. — Почему не можешь найти в себе мужества хоть раз в жизни сказать правду, несмотря на то что тебе это неприятно?

— Я не привык к этому, — просто сказал он. — Когда в течение стольких лет врешь по любому поводу и тебе нужно это делать, чтобы, например, избежать затяжных супружеских ссор, то потом уже не можешь вот так вот взять и сразу измениться. Это просто не получается. Может быть, со временем…

Мы обессиленно повалились в кровать. Я снова выкурила сразу три сигареты. После пяти лет воздержания я опять начала курить, так как это приносило моим измученным нервам хоть какое-то облегчение.

Перспектива как провести следующий год с этим мужчиной, так и потерять его казалась мне одинаково удручающей. Ни первое, ни второе не казалось достойным выходом из ситуации.

На поддержку Янни я уже вряд ли могла рассчитывать, как в профессиональном отношении, так и в личном. Внутренне я стояла среди руин, а снаружи на меня непрерывно сыпались различные предложения. Пресса требовала интервью, телевидение просило об участии в ток-шоу, постоянно звонили журналисты и редакторы, предлагая совместные проекты, у всех были на меня свои виды. Все ожидали моего участия — и обманывались в своих ожиданиях. Вся моя энергия была направлена на личную жизнь; все, чего я достигла за последние годы, было поставлено на карту.