Какая разница, старею я или не старею. Любви в моей жизни уже не будет, я точно знаю; даже Гела — и тот через пару месяцев наверняка окончательно переберется в столицу. Это не страшно — признаться зеркалу в собственных чувствах. Никто больше о них не узнает.

Утренний кофе на отделении тоже был изгажен, как и предшествующий вечер дома. Реакция Шрека на рассказ о нашем бессердечии к учительнице из Ставропольского края оказалась неожиданной.

— Без проблем. Щас ринемся спасать, пусть Ефимов не нервничает. Помнишь, как там, у Булгакова: вы не сочувствуете детям голодной Германии? Сочувствую. Но денег давать не хочу. Потому что детям голодной Германии должно помогать сытое правительство голодной Германии. Единовременные подачки никого не спасут. Как говорится, на всех не хватит. Заметьте, девочки — между тем на Иванцову ресурсов нет. Даже рассрочки.

Мы с Варькой сидели под впечатлением от глубины Саниной философии, но если честно, так до конца и не поняли главной идеи выступления. Поохали, покивали и пошли по палатам, начиная, конечно, с VIP-каморки. Ирина Грачиковна очень стеснялась оказанного ей повышенного внимания на утреннем обходе, сильно благодарила за все и даже попыталась сунуть в руку пятьсот рублей. Я отскочила, как будто меня ошпарили кипятком. Внутри все сжалось в комок, вышла в коридор и прислонилась к стенке. Не хватало еще расплакаться при пациентах.

Вы потеряли хватку и отвыкли от реально тяжелых больных, Елена Андреевна.

В плохом настроении прошел еще один рабочий день, и только к вечеру произошла небольшая радость — приехал товарищ полковник; он находился в полном здравии, принес хорошие анализы и забрал новую порцию модных заграничных таблеток. Пару недель назад мы сделали ему томографию; оказалось, иностранные таблетки работают, и очень даже неплохо — метастазы в легких уменьшились, а новых очагов не было вовсе.

Перед уходом бросила взгляд на календарь — сегодня вторник, а точнее, надежда на внеплановое свидание с Парджикия. После четырех по плану стояла станция метро Василеостровская, но Гела позвонил и сообщил о срочной пластике очередных блатных сисек, а вечером самолет в Москву. Расстроилась и поехала за той самой бордово-красной Furla; шопинг или секс, почти равнозначное уравнение. Сумка обошлась в два с лишним часа пробок на Обводном, целых сто двадцать минут наедине с собой. Сначала детальное изучение обновки, потом подготовка к пятничным посиделкам — поиск приличных отелей в Венеции, потому что никто из нашей компании там не был; а потом еще одно важное дело — поискать, где есть скидки на жемчуг в белом золоте. Последние три недели меня мучила навязчивая идея — жемчужные серьги в белом золоте; ни в желтом, ни в серебре, а только в белом, и только в золоте. Сергей Валентинович совсем недавно подарил мне шестой «Айфон», так что картинки с фотографиями прелестных вещиц летали со скоростью света.

Так прошел час; поток стоял, почти не продвинувшись; приятные темы для размышления начали вытесняться усталым раздражением. Через неделю Гела уезжал в Америку почти на месяц, когда вернется в Питер, было совершенно не ясно; потом вспомнила про нашу раковую пациентку и подумала, что все-таки жалко ее. Голодные дети Германии — они далеко, а она тут, рядом. Хотя Иванцову жалко гораздо больше, у нее ни родителей, ни мужа, ни сестер с братьями. Кто поставит на ноги ее маленького сына, в случае чего? Слава богу, мы всего лишь частная клиника, и такие вопросы всплывают на повестке дня крайне редко. Наконец, скоро Новый год; надо шить Катрине платье на школьную вечеринку, и как можно скорее. Через пару-тройку недель все хорошие портнихи города перестанут отвечать на телефонные звонки.

С самого утра небо висело над городом, неопрятное и бесцветное, а теперь начался дождь — в самый раз для осени. Дворники ерзали по грязному стеклу туда-сюда, пейзаж застыл, машины почти не двигались. Мой город, вечно без настроения, вечно уставший. К концу второго часа стояния я переделала все, что возможно было сделать, находясь в пробке с телефоном и Интернетом; приятные фантазии совсем иссякли. Полезно еще поковыряться в медицинских статьях, но серость и уныние потихоньку просочились в маленькое пространство салона машины; заполнили его без остатка, залезли в сознание и поселились там, не давая сосредоточиться на чем-то новом и интересном. Позвонил Сережа и примирительным тоном сообщил, что вернется не ранее пятницы; предстоит какой-то важный банкет с чиновниками из Минздрава, и еще парочка переговоров с поставщиками, а потом финальный отчет перед неведомым хозяином. Муж не мог выдерживать длительной ссоры, и ему было не важно, кто виноват больше.

Хорошей дороги, Сережа.

Три ряда машин, три ряда людей в железных коробках, случайно очутившихся вместе на пару часов, раздраженных и простывших, спешащих поскорее домой — выпить аспирина, потом пригоршня аскорбинки, чай с лимоном и завалиться спать. Все мы тут рабы большого города; рабы груды металла, в котором сидим, и каждый отдает бесценные часы своей жизни, стоит в пробках и платит многолетние кредиты, чтобы потом приехать на своей любимой девочке цвета «металлик» — встреча выпускников или свидание с любовницей, разницы нет.

Жизнь удалась, господа. Стоим намертво, доставайте носовые платки побольше.

Рядом девушка на пятерке «БМВ», «губы, нос и, вероятно, грудь», что-то оживленно обсуждает по телефону. Ей одной весело на ближайшем квадратном километре. Сосед слева — белоснежно-грязный «Мустанг» — раздраженно постукивает короткими изнеженными пальцами по рулю и упорно смотрит вперед, как будто от его напряженного взгляда толпа машин раздвинется и уступит спасительное пространство, как море перед Моисеем. Я вглядывалась в лица, пыталась угадать, чем дышат эти люди, чем живут, какое самое светлое воспоминание согревает их по вечерам, когда они остаются в одиночестве. Много разных людей вокруг, и все одного и того же цвета. Чем дальше, тем сложнее различить их черты; дождь и надвигающаяся темнота, все постепенно превращалось в черно-белый унылый фон.

Немного впереди, справа — довольно пожилой темно-синий «Форд Мондео», а в нем мужчина; усталые сутулые плечи, большой светлый шарф некрасиво намотан поверх куртки. Зачем этот шарф в машине? Уже целую вечность стоим… душно и тоскливо. Мужчина положил левую руку на руль. Такая красивая, большая мужская ладонь. А потом повернулся. Повернулся, прищурился, как делают люди, недавно начавшие страдать плохим зрением, и несколько секунд всматривался в темнеющее пространство. А потом наклонился и положил руку на боковое стекло. Оставалось минут десять до конца мучений; наконец, мы выехали из ада и припарковались в маленьком закутке, около какой-то булочной. Разве можно теперь забыть запах свежей выпечки с маком, мигом заполонивший салон, когда передняя дверь открылась и мужчина сел на соседнее сиденье.

— Здравствуйте, Елена Андреевна. Где тут ваше ДТП?

— Здравствуйте, доктор Сухарев, только ДТП как всегда — не мое, а ваше. Дарю.

Ужасно большой и сильно потрепанный бежевый шарф. Время от времени случается чудо — встречаются люди, умеющие читать мысли друг друга. Славка стянул с шеи лишнюю бутафорию, и только теперь я смогла увидеть его по-настоящему. Ничего не поменялось, совершенно ничего. Только спина еще более ссутулилась, и пиратских длинных кудрей как не бывало — аккуратные черные волосы с проседью, единственный след времени. Славка взял меня за руку; мы сидели молча, разглядывали друг друга как когда-то, давным-давно. Каморка папы Карло в приемном покое, хирургический корпус — там осталась наша жизнь. Я подумала, сколько же времени я его не видела? Так захотелось вспомнить точно, до одного дня, не ошибиться ни на час, сколько прошло времени с того момента, когда я собрала вещи и ушла в темноту из нашей съемной квартиры. Сколько времени я была без него. Сколько времени я была одна.

— Ты стала очень красивая.

— Прошло много лет, Вячеслав Дмитриевич. Годы не красят дам.

— Ты никогда не была такая, как сейчас. Я рад…

— Я тоже очень рада, что вижу тебя. Думала, что уже никогда, даже мельком. Сказали, что ты уехал работать в Германию.

— Я собирался. Не поехал.

— Почему?

Славка отвел взгляд. Помедлил еще пару секунд, а потом полез в карман и достал старый потертый бумажник. В одном из отделений лежала розовая резинка для волос.

— Уже решил, что потерял. А потом стал документы на рабочую визу собирать, нашел. Сел, подумал… Какая разница, Лен, где оперировать? Мозги у всех одинаковые, что там, что тут. Ты ж понимаешь.

— Я знаю. Разницы и правда нет.

Славка с новой силой вцепился мне в руку.

— Костик разве не говорил, что я в нашей богодельне остался?

— Я не спрашивала.

— Я понял… а я все ждал, вдруг найду что-нибудь интересное у кого-нибудь… ну, в башке… что-нибудь эдакое, что ты меня просила найти, помнишь?.. и тогда будет повод тебя увидеть, рассказать.

— Ничего не нашел?

— Может, и нашел… Да струсил, как всегда… Я люблю тебя, Лен.

— Я тоже люблю вас, доктор Сухарев.

— Много раз хотел прийти, просить прощения.

— Не за что просить, Слава. Разве можно просить прощения за те два года?

Славка провел рукой по моей щеке.

— Черт, я ж не один. Я же не один, Елена Андреевна. Раз ты тут сидишь, рядом.

— Ты никогда не был один.

Мы перелезли на заднее сиденье, уткнулись друг в друга и молча смотрели, как мимо идут люди. Идут каждый по своим делам, не обращая на нас никакого внимания. Я прижалась к нему и даже через куртку почувствовала: ничего не поменялось — такой же худой, костистые широкие плечи, все тот же запах. Не важно, какой одеколон, еще немного табака и операционная.

— Я ехал на отделение.

— Зачем?