Еще через два дня я первый раз за много лет наконец-то простыла, чему несказанно обрадовалась. Заболела сильно и основательно; с высокой температурой, надрывным кашлем и невыносимой головной болью. Все началось в пятницу на работе, как раз к обеду. В три часа температура поднялась до тридцати восьми, что означало полный заплыв; не меньше чем на неделю. Хорошо, что не в понедельник, еще есть время, чтобы отваляться. Напилась клюквенного морса и выпила парацетамол, потом собралась и вышла из ординаторской. На часах около половины пятого.

Дома никого — Сергей уже полчаса как в дороге на Финский. Тем лучше, буду лежать в одиночестве; Катьку не пущу в гости, во время сессии лучше жить без простуд. Два дня тишины — это прекрасно, товарищи. Слишком много накопилось поводов для размышлений.

Боковым зрением поймала открытую дверь в пустующую VIP-палату. Теперь было трудно заходить туда; и мне, и Шреку. Каждый раз, глядя на дорогую медицинскую койку со всякими рычагами и колесиками, мы оба думали только об одном — а если бы удалось заставить Костика сделать гастроскопию еще тогда, в августе, за несколько месяцев до начала конца. Может, это был последний шанс; а мы проворонили. Именно проворонили, потому что если бы закралась хоть одна неприятная мысль — привязали бы к койке, запихали трубку в горло и не спрашивали. Значит, просмотрели; значит, не были настороже.

Уже села в машину и завела мотор, как накрыл сильный приступ кашля. Оказывается, спортивные девчонки тоже могут кашлять, будто сапожник, не только заядлые курильщики. Так что не все в мире линейно, господа.

Вчера на эндокринологическое отделение привезли девчонку; девятнадцать лет, простое обследование. Мать переживала, дочка сильно полненькая. На рентгене легких лимфогрануломатоз четвертой стадии. Кстати, ребенок некурящий.

Сильная метель, ничего не видно на три метра вперед; рядом машина нового пластического хирурга. «Парджикия номер два», однозначно и слишком явно — харизматичен, весьма успешен, удачно женат и уже успел завести интрижку. Не вспомнить только, как же нового доктора зовут. Мечется со щеткой в попытке откопать свое престижное средство передвижения.

Надо доехать до дома и не впилиться в кого-нибудь. Погода, температура, кашель, голова… вот такие вот слова в этой песне… а новый доктор точно, как Парджикия — модные узкие брюки, ботинки явно итальянские, шарфик Louis Vuitton… боже ты мой, сил нет, как хреново вы себя чувствуете, Елена Андреевна… надо выйти и попросить хоть немного почистить мою кобылку.

Вместо просьбы о помощи у рядом стоящего мужчины я позвонила Славке; взял трубку сам, на заднем плане звуки льющейся из крана воды и вопли санитарок.

— Размылся только. Хотел тебя набрать.

— А я сижу в машине около работы. Температура под сорок.

— Ни хрена… с утра так похолодало?

— Славка, ты спятил совсем. Я заболела.

— Черт, я решил мороз на улице. Давай приеду, довезу до дома.

— На улице тоже плохо, метет. Я домой не хочу, Вячеслав Дмитриевич. Там пусто.

— Ты одна ночуешь?

— Типа того.

— Сейчас буду.

«Сейчас буду» вылилось в полуторачасовое ожидание — пятница, пробки, пришлось вернуться на отделение под каким-то плохо придуманным предлогом. Дежурный парень услышал мой кашель, поморщился и предложил надеть маску. Стало жутко неловко за свою цветущую простуду; вокруг больные, им только моего гриппа не хватало. Пришлось ждать на пожарной лестнице; но все равно я была рада. Ничего не поменялось за десять лет — Славка остался никудышным конспиратором; припарковался на рабочей стоянке прямо под окнами. Слава богу, весь народ нашего корпуса уже смылся домой и оставались только приходящие дежуранты. Вышел из машины, открыл передо мной дверь; на лице улыбка от уха до уха. Увидеть ее — и все понять, без долгого предварительного расследования.

— У меня алиби — улетел в Берлин. Рейс перенес на утро.

— Что-то ты зачастил, доктор.

— Платят, сволочи. Завтра одним днем пять операций.

— Опоздаешь. А как же страдающие головой богатые немецкие граждане?

— Ничего, до обеда потерпят. Вот поворот, Ленка… все привыкнуть не могу. Евро видела почем? С новым курсом я богатый чувак. Кто б сказал, когда в институт поступали, а, Елена Ендреевна?

— А мне, Вячеслав Дмитриевич, вообще кажется… если за мечтой, но только за настоящей, не придуманной — то обязательно копеечка найдется.

В машине доктора Сухарева мне стало еще хуже, потому что за много лет его навыки вождения так и не улучшились. Машина передвигалась неровным резкими толчками, а от этого страшно кружилась голова и тошнота подкатывала на каждом светофоре. Целых полтора часа мучений, и наконец доехали — в нос ударил морозный воздух, облегчение и мысли о целой ночи вместе.

Все повторилось, как много-много лет назад — с высокой температурой, в Славкиной рубашке, нескончаемый чай с лимоном. Тело горело, и каждое прикосновение отзывалось в десятки раз сильнее. Целый час просидели в ванне, потом около двенадцати завалились смотреть кино — так же, как и тогда, на старой съемной квартире. Только теперь вместо «Зеленой мили» — «Дорога ярости». Длинная-предлинная дорога, на которой каждый день происходит сражение с собственной тенью. Хотя если вдуматься, все это эксклюзивно для неспокойных и ищущих. У таких людей смысл жизни — перевернуть мир вверх тормашками; или хотя бы просто — понять, зачем живут.

Кино закончилось одновременно с действием жаропонижающего, меня снова зазнобило и захотелось спать. Славка сходил на кухню за последней чашкой чая, вернулся и сел на пол между диваном и теликом. Полминуты в тишине; доктор Сухарев сосредоточенно размешивал столетний мед, а потом повернулся ко мне:

— Тошно без Костика.

— Он где-то тут. Даже могу привести аргументацию.

Славка раздраженно махнул рукой:

— Слышь, мать, ты с какого момента стала в загробную жизнь верить?

— Я ничего такого не говорила. Но за шкафом точно что-то есть, Вячеслав Дмитриевич. Разве у тебя в детстве под кроватью никто не жил?

— За шкафом?.. Никого там нет. Если завтра мне или тебе лоботомию сделать — личности не останется. Или кровоизлияние в лобную долю — как раз в нужном месте. Хлоп, и человека нет. Хоть ты десять часов ковыряйся — будет писа`ть, какать, и на этом все. Вот тебе и душа. Получается, одни только нейроны. Кстати, в Штатах нейрохирурги недавно прикололись — развесили на стенах операционной всякие там дурацкие плакаты, буквами с полметра. Типа «Хайль Гитлер» или «Говно не тонет». Короче, потом у кого была клиническая смерть — стали спрашивать, что да как, что видел, что было. Ну, тут все как один — вас видели, себя видели, и сестер, и анестезиолога, и как оперировали меня, как реанимировали; летали под потолком и смотрели. Кто во что горазд, сама понимаешь. Только про плакаты на стенах никто ничего не сказал. Вот так вот.

— Обидно, Вячеслав Дмитриевич.

— А что так кратко-то, Елена Андреевна? Я думал, теперь поподробнее про свои галюники расскажешь. Про ночные хождения… еще про Костин рак. Что молчишь? Разве еще с кем сможешь говорить об этом?

— А что говорить? Ты сам все сказал. Только про загробную жизнь и про душу все равно вопрос. Может, не душа, а поток информации между людьми, между временем, чего еще в учебниках по физике нет?

Славка вырвал из моих рук недопитую чашку.

— Слушай, я вообще не про это хотел говорить. Я про то, что мне уже сорок с копейками, жизнь одна, второй не будет. Костик вон взял и заболел, а потом помер. Какая теперь разница, как ты это увидела. Потом все равно расскажешь, а я послушаю. Решай, Лена, прошу.

— Слава, дай мне пару недель, я соберусь, обещаю.

Славка завалился рядом, сгреб меня в охапку и через пять минут уже спал. Я лежала с открытыми глазами и слушала спокойное дыхание. Маленькая комната, как застывший кадр из черно-белого кино; предметы повисли в пространстве; трехмерная перспектива уходит за окно, поверх старых питерских крыш, далеко и не зная предела. Рядом осталась только Славкина рука на одеяле; будто карандашный набросок великого Микеланджело, совершенное творение, несравнимое по красоте даже с женским телом. Сердце стучало прямо в ушах, глаза потихоньку закрывались. Жаль, не приснится ничего путного. Никто не придет, не подскажет и не поможет.

Утром пришлось вставать около пяти часов; Славка быстро собрался, вызвал такси и на прощание обозначил план работ.

— Лен, на той неделе конференция в Лосево, очередные япошки, фарма. На пятницу и субботу. Я попрошу прислать тебе приглашение. Ну и… вдруг получится с Ефимовым переговорить. Я надеюсь.

Вызвал мне вторую машину и оставил денег на такси. Полдороги я просидела в слезах, со второй половины начался ад — снова резко поднялась температура. Головная боль и сильный озноб; кости крутило, мысли путались, в голове прыгали картинки предстоящего разговора с Сережей.

Такой мужчина, как ты, имеет право на любовь самой преданной женщины. Имеет право на честность. Я ничего тебе не дала, только забирала, постоянно забирала в свой коробок. Я разрушаю твою жизнь; прежде всего — я недостойна твоей заботы, не достойна жить рядом с тобой. Мне нет прощения, да я и не прошу. Я просто хочу наконец-то смыть грязь с твоего имени. Я уволюсь и больше никогда не появлюсь на твоем пути. Прости меня, хотя я даже не представляю, как можно простить все это.


Я видела перед собой лицо Сергея Валентиновича, всегда спокойный взгляд; и даже не могла предположить, какой будет реакция. Только теперь осознала, за все эти годы в нашем доме ни разу не случилось сцены, хоть немного похожей на громкий конфликт.

До квартиры плелась из последних сил, по спине текли реки, голова раскалывалась. Тихо, шторы задернуты; даже кошка предала нас и уехала жить к Катерине.