Лайл был озадачен. Он забарабанил пальцами по столу.

– Тридцать тысяч фунтов, – наконец произнес он. – Конечно, тебе нужна экспертиза специалиста. По правде говоря, я не стал бы с этим возиться. Это очень длительная процедура. И дорогая к тому же.

– Да, – сказал Вейн, и глаза его злорадно заблестели, – но в этом случае все очень просто. В конце концов мы же знаем, за сколько она была продана на аукционе «Кристи», верно?

– «Кристи»?

– Перестань, Гарри. Этой картины никогда не было в Лэнглите. Я не поленился навести справки у «Кристи», и они любезно предоставили мне родословную картины, или как это там называется.

– Происхождение.

– Вот именно. Понсонби купил ее у вдовы лорда Райта, а Райт купил ее в Париже у торговца картинами по имени Мейерман в 1919 году, а до этого она не покидала Парижа. И ты не дарил ее Лисии.

Лайл поднес стакан к губам; сейчас его рука так сильно дрожала, что он пролил несколько капель себе на галстук.

– Почему ты не спросишь об этом Лисию, старина? – сказал он. – Меня это не касается.

Вейн пристально посмотрел на него.

– Во-первых, потому что она избегает меня, а во-вторых, у нас сегодня премьера, и выяснять отношения за несколько часов до начала спектакля было бы неразумно. К тому же я просто хотел услышать от тебя, Гарри, правду, но ты солгал мне.

– Не имею ни малейшего представления о чем ты говоришь.

– Нет, имеешь. Она солгала мне, Гарри, а ты ее покрываешь. И это было совершенно бессмысленно, потому что никто не знает Фелисию лучше, чем я…

Вейн осекся, увидев внезапное выражение ненависти на лице Лайла. Каким бы дряхлым он ни был, его глаза были злыми, как у ядовитой змеи, рот превратился в узкую полоску, бледные губы были крепко сжаты. Вейн давно привык к неприязненному отношению Гарри Лайла к себе, но это было что-то совершенно иное и более резкое.

– Знаешь Фелисию? – резко переспросил Лайл. – Ни черта ты о ней не знаешь, дурак несчастный.

Неожиданная вспышка гнева по своему накалу была под стать эмоциям короля Лира. Лайл, кажется, больше не мог сдерживать свой гнев и раздражение.

– Гарри, – сказал Робби как можно спокойнее и вежливее, как человек, старающийся успокоить взбесившуюся собаку, которая приготовилась броситься. – Я никогда не понимал, почему ты так меня не любишь, но теперь это уже не имеет значения. Я всего лишь хотел узнать, просила ли тебя Лисия подтвердить ее ложь, но сейчас, пожалуй, я уже знаю ответ.

– Не люблю! – Лайл почти выплюнул это слово. – Я не не люблю тебя. Я тебя презираю.

Вейн покраснел, но терпеливо продолжал.

– Тебе не кажется, что это зашло слишком далеко? Что я сделал такого, чтобы ты питал ко мне такие чувства? Если бы я мог раньше жениться на Фелисии, я бы сделал это. Кто мог предположить, что Чарльз создаст столько трудностей с разводом и что в это еще вмешается война? Если бы не это, мы бы уже давно создали семью, и, я думаю, были бы избавлены от многих неприятностей.

– Семью! – рявкнул Лайл так громко, что несколько человек обернулись в его сторону. – Семью? Какой же ты дурак! У тебя столько же шансов иметь семью, как у меня снова стать двадцатилетним!

– О чем ты говоришь?

Теперь Лайл дрожал. Он придвинулся к Вейну и мрачным шепотом прошипел:

– Она не может иметь детей, черт бы тебя побрал! Она так тяжело рожала Порцию, это-то ты знаешь?

– Она мне рассказывала, конечно.

– Конечно! – возмущенно произнес старик. – Она сказала тебе об этом, но опустила очень важную часть. Роды были просто кошмаром. Врачи все испортили. Слава Богу, Порция осталась жива – хороший, здоровый ребенок, но Фелисия больше не могла иметь детей – об этом ей сразу сказали. Мне кажется, она не слишком расстроилась, может быть, даже обрадовалась. Она столько всего пережила, что я не думаю, чтобы она согласилась еще раз пройти через все это, но в любом случае она просто не может. Так что если ты ждешь, что Фелисия подарит тебе сына и наследника, то можешь забыть об этом. Хотя, по моему мнению, ты и не очень-то работаешь в этом направлении.

Вейну безумно хотелось схватить старика за горло и придушить, но он не мог устроить скандал на публике.

– Откуда ты все это знаешь? – спросил он, но не успели эти слова сорваться с его губ, как он уже знал ответ, будто детали головоломки, которая не давала ему покоя все эти годы, вдруг встали на свои места. Он разговаривал с человеком, который не просто был дядей Фелисии – сидевший перед ним человек страдал от ревности как любовник. С самого начала Гарри затаил на него злобу за то, что он увел у него Фелисию.

– Гарри, – сказал он очень тихо, – ты любил ее, правда?

Взгляд старика потеплел, глаза наполнились слезами.

– Конечно, – ответил он. – Она – моя племянница.

– Но ты любил ее гораздо сильнее, совсем не по-родственному, верно?

На секунду Лайл превратился в прежнего гордого влюбленного.

– Гораздо сильнее, чем ты, – бросил он. – Всегда любил. И всегда буду любить.

– А Чарльз? Ты его тоже ненавидел?

– Нисколько. Хороший парень. Я сам его выбрал.

– Сам выбрал?

Лайл фыркнул.

– Ну, должна же она была за кого-то выйти замуж, верно?

– Ты хочешь сказать, что у вас был ребенок? – Вейн ощутил, как его охватывает ужас, парализуя его тело и мозг. Он хотел бы закричать, вскочить, ударить старика, почувствовать гнев, отвращение, возмущение, но не мог. Он ощущал себя жертвой какой-то ужасной катастрофы. Ему хотелось узнать все о прошлом, но звук голоса Гарри вызывал у него тошноту.

Лайл кивнул.

– Да. Знаешь, она очень хотела его сохранить. Даже слушать не хотела о том, чтобы избавиться от него, что было бы самым разумным. Пару недель в Швейцарии в клинике в Лозанне или Женеве, и все было бы отлично, но она отказалась, Бог знает почему. Хотя нет, я знаю почему. Видишь ли, ее мать была последовательницей учения «Христианская наука».[136] Она умерла в Найроби от аппендицита, хотя любой самый скверный хирург легко мог бы ее спасти. Она запугивала Фелисию разными историями о врачах, и бедная девочка ей верила. Даже будучи взрослой, она не хотела иметь дела с врачами, и в результате ее менее пугало рождение ребенка, чем аборт.

Лайл вздохнул. Теперь он говорил будто сам с собой.

– Ее мать – вот это была женщина! Честно сказать, слишком хороша для моего брата, совсем как Фелисия для тебя. Я бы обязательно отвез ее в больницу, даже если бы для этого потребовалось связать ее и тащить силой, но мой брат Нед считал, что надо позволить людям делать то, что они хотят. Таким образом он по-своему выражал свое равнодушие к окружающим и желание, чтобы его оставили в покое. Я хочу кое-что сказать тебе, Вейн – я никогда не говорил об этом даже Фелисии. Ее мать была самой красивой женщиной, какую я знал, женщиной, которую я хотел больше всего на свете. Она погубила свою жизнь, растратила ее на Неда, когда могла иметь меня, стоило ей только заикнуться – и она это знала. Знаешь, она меня тоже любила. О, я не хочу сказать, что она не любила Неда, но меня она любила больше. Иногда я думал, что Фелисия могла быть моей… – Он замолчал и затряс головой, будто испугавшись того, что собирался сказать Вейну. – Ну, пожалуй, лучше не думать, правда?

– Да, – твердо ответил Вейн. – Гораздо лучше. – Он закурил сигарету, довольный тем, что еще был способен это сделать. – Лисия сказала тебе, что у нее связь с Марти Куиком?

– Конечно. Ну, а чего ты ждал, приятель? Ты не обращаешь на нее внимания – так она говорит, и я ей верю. Не обижайся, но я скажу тебе откровенно: что касается Лисии, то ты никогда не чувствовал ее. Она очень горячая девочка, совсем как ее мать. Ты должен уделять ей много внимания. – Он искоса посмотрел на него. – В постели и вне ее.

Вейн почувствовал, как огромная усталость навалилась на него. Оставалось только надеяться, что ему удастся сыграть свою роль сегодня вечером.

– Но почему именно Куик? – спросил он. – Она сказала тебе об этом?

Лайл уронил голову на грудь. Во время всего их разговора он не переставая пил.

– Я спросил, почему Куик? – повторил Вейн громче.

Гарри открыл один глаз. Он был искренне удивлен.

– Почему, друг мой? – сказал он вполне дружеским тоном. – Да потому, что он – не ты, разве ты не понял? Он полная твоя противоположность – и совершенно ей не подходит, так что она наказывает одновременно и тебя и себя. И меня, пожалуй, тоже. – Он криво улыбнулся, заставив Вейна подумать, не было ли у него недавно удара. – И все же именно тебя, Вейн, она любит, вот в чем ирония судьбы. Ради тебя, приятель, она способна убить.


– Вы ужасно выглядите.

– Я в полном порядке, не волнуйся.

– Вы, конечно, все точно рассчитали, но раньше вы никогда не начинали гримироваться в последний момент. Особенно если грим такой как сегодня.

– Гиллам, ты же не моя нянька. Ладно-ладно, извини. Фелисия уже здесь?

– Конечно, нет, Робби. Ей же, слава Богу, не надо красить себя черной краской с головы до ног.

– Ты прав. Я не знаю, что сегодня у меня с головой. Гиллам, будь другом, попроси кого-нибудь принести мне поесть.

– Поесть? Перед началом спектакля? Уже почти три часа. И вы только что вернулись с ленча.

– Так получилось, что мне не удалось поесть. Достань мне сэндвич. Бисквит. Чай. Все что угодно. Прошу тебя. Я умираю с голоду.

Они стояли на железной винтовой лестнице, которая вела в гримуборные ведущих актеров театра – эта штуковина была задумана как будто для того, чтобы дать главным исполнителям максимальную возможность в буквальном смысле «сломать ногу» перед выходом на сцену. Ступени были неудобными, стертыми, подверженными коррозии, спускаясь по ним, даже самые храбрые актеры и актрисы нервничали, но лестница была оригинальной и старинной, и Вейн отказывался даже думать об ее замене.

Он прошел в свою гримерную. На столе перед зеркалом были аккуратно разложены орудия его труда, освещенные ярким светом мощных ламп – тюбики грима, баночки кольдкрема, накладки, воск, клей, пудра. Он вдохнул знакомые запахи. Электрический камин вместо старого, который топился углем, горел ярко, но давал больше света, чем тепла. Вейн встал к нему поближе, и дрожа от холода, начал раздеваться. Над камином висел его любимый портрет Гаррика, которому когда-то принадлежал этот театр. Гаррик тоже играл Отелло на этой сцене, гримировался в этой же комнате, спускался по тем же железным ступеням. Были ли у него проблемы с Дездемоной? Наверное, не такие, как у меня, сказал себе Вейн.