Время. Чертово время, которого прошло столько, что он запутался.

Потянулся к телефону на тумбочке. Ярким огоньком зажегся дисплей. И высветил пропущенный вызов. Алиса. Илья зло хохотнул. Второй раз уже. Никак не отстанет. Звонит. Теребит. Дергает. Будто не понимает, что ему больно. Будто нарочно ковыряет даже не начавшую затягиваться рану, ожидая, когда кровь хлынет. Будто бы хочет знать, сколько в нем помещается крови.

Швырнул телефон в сторону. Тот ударился о стену и развалился – тушка, крышка, батарея.

Дурак. А который час так и не посмотрел.

Илья поднялся с постели. Поплелся было в душ, но и туда не дошел. Облегчился, сполоснул лицо. Явился на кухню. Кот жалобно мяукнул из-под стола, а Макаров задумался, когда в последний раз давал ему пожрать. Не вспомнил. Полез за кошачьими консервами, а под руку попался стакан с недопитым накануне коньяком. Чем не повод дожать? Может, хоть голова меньше болеть станет?

Коньяк обжег горло и покатился вниз по пищеводу в желудок. Кстати, сколько не ел сам, не помнил тоже. Видимо, решил составить Францевичу компанию и сдохнуть рядом.

В кухне тоже было душно. Но зато он точно понял, что все-таки уже совсем утро. Шторы здесь никто так и не задернул. За окном серело. Еще один день, которым он счета не знал. Какая разница сколько прошло? Нет, время отмерялось не часами, не сутками. Время отмерялось ударами сердца, мучительным стуком в висках, тошнотой, то и дело заставлявшей его корчиться в спазмах. И болью, которая не желала отступать.

Альки больше не будет.

Она его предала, и ее больше не будет.

Макаров резко вздрогнул и схватил со стола начатую бутылку коньяка. Знал, что той надолго не хватит. Знал, что придется спускаться и покупать еще. Но то пофиг. То потом. Сейчас нужно все заглушить, чтобы снова провалиться в черную яму без дна, надеясь, что хоть там станет немного легче. Когда ничего не чувствуешь – должно же быть легче?

В следующий раз он пришел в себя от звонка в дверь.

Тот звучал отчетливо, уверенно и явно не первый раз.

«Алька?» - полыхнуло в голове. И тут же погасло. Если она могла звонить, то почему бы не заявиться? Чтобы продолжать мучить.

Макаров поднялся со стула, едва не придавил кота и, шатаясь, направился открывать.

На пороге оказался Веник.

Бесстрастно осмотрев Илью с головы до ног, ввалился в квартиру и закрыл за собой дверь.

- Проходи, - пробормотал Макаров, глядя мимо нежданного гостя.

- Да уж прошел, - скривился Веник. – Ты бы форточки, что ли открывал.

- Сегодня пробовал. Холодно.

- То-то развел тут русский дух. Самобытный такой.

Он прошел сначала на кухню, распахнув створку окна, то же сделал в комнатах. По дороге везде собрал бутылки, в которых еще что-то оставалось. Некоторое время Илья наблюдал за его перемещениями по квартире из коридора. Потом нервно хмыкнул и поинтересовался:

- За этим приперся?

- Вообще-то за резюме, - бросил Веник, проходя мимо него к мойке в кухне. – Помнится, кто-то собирался работать не у папы.

Илья поплелся за ним. Подхватил со стола свой стакан, в котором все еще плескалась благородного янтарного цвета жидкость. И жадными глотками осушил его, будто пил воду. Потом посмотрел на Громова и пробормотал:

- Было дело.

- Ну я вижу, дела изменились, - в мойке зажурчало все недопитое Ильей. – Мордой под бодрящий душ сам встанешь или помочь?

- Громов, не лезь, куда не просят.

- Значит, по доброй воле не желаешь, - ухватив его за шею, он сунул Макарова под струю ледяной воды.

Та залила его носоглотку, отчего он дернулся, зафыркал, закашлялся, стал вырываться, но Вениамин Громов был тем еще боровом – хрен выскользнешь. Илья вцепился в его руку, пытаясь заставить разжать пальцы. Вот только злость, которая в это мгновение полыхала в нем, будто бы начала остужаться. И постепенно гасла. Всхлипнул и, почти как тряпичная кукла, повис под краном.

Веник закрыл воду и отпустил Макарова. Вытер руки о полотенце, нашедшееся на табуретке.

- Кончай бухать! – со знанием дела сказал он, роясь в холодильнике.

- Тебе какая разница? – выдохнул Илья, продолжая стоять над мойкой и опираясь на нее. Взгляд его стал более ясным и спокойным, но не обещавшим ничего хорошего.

- Да в сущности никакой, - сообщил Громов, открывая кошачью еду. В ногах его с дикими воплями недолго метался Францевич, после чего пулей взобрался через табуретку на стол, суясь мордой в банку. – Только кота вот жалко. Потому что ты – идиот, а кот – тварь бессловесная.

Несколько минут Илья наблюдал за тем, как несчастное животное поглощает корм. И вдруг вспомнил, как Алька послала его за сметаной в тот первый день, когда он приволок котенка в квартиру. Однажды почти так же он приволок к себе и Алису. Чтобы потом вышвырнуть.

Только вот кот его не предавал.

- Хочешь, себе забери, - выдавил Илья.

- Заберу… Он прикольный!

- Черт!

Макаров провел ладонью по волосам, стряхивая воду, отвернулся к плите, зажег конфорку – не с первого раза, но получилось. Набрал воды в джезву и поставил ее на огонь. Не оборачиваясь, спросил:

- Кофе будешь?

- Нет, - Веник взял в руки Францевича, довольно начищавшего мордочку, пристроил под пиджак. – Бывай, Макаров. Очухаешься – зови в гости.

Илья обернулся, в мгновение оказался возле него и выдрал кота из рук. Как это вышло, и сам толком не понимал. Для чего – тем более.

Отдать кота.

Смыть краску со стены.

Поклеить обои.

Завезти оставшиеся вещи ее матери.

Набраться мужества.

План прост до зубной боли, но поделать с собой он ничего не мог. Держал в руках теплого, трепыхающегося кота, возмущенно фыркающего и пытающегося вырваться, как он сам несколькими минутами ранее – из-под крана. И думал только о том, что Алька этого зверюгу любила. И о том, что Алька любила его. Должна была любить. Не могла не любить.

Макаров мотнул головой, смахивая рой мыслей, которые зажужжали в черепушке, заставляя его снова испытывать болезненные ощущения. И проговорил:

- Резюме я тебе потом сам завезу. Все нормально.

Громов ухмыльнулся и свалил так же самостоятельно, как заявился в его квартиру.

А Макаров остался стоять посреди кухни, пытаясь справиться с диким желанием прекратить все это – просто позвонить Алисе и спросить, какого хрена в ту ночь от Ника она вернулась к нему.

Почему-то именно это засело в нем занозой, причиняющей боль. И вытащить не получалось, и грозило воспалением. Впрочем, воспаление определенно уже случилось.

Следующие два дня он провел как в тумане, но больше уже не пил. Хотя и есть не мог. Вид еды вызывал отвращение – его все еще мутило. Впрочем, еда – это громко сказано. Из не испортившегося в холодильнике остались только яйца на дверце. А мысль о яичнице снова поднимала в нем волну, заставляющую внутренности сжиматься в спазме.

Так и сидел на месте. То спал, то не спал, то изучал проклятую стену с потеками и смытым муралом. И дышал воздухом, льющимся из открытых окон, удивляясь тому, что совсем не холодно. В сравнении со всем остальным это имело наименьшее значение. И он до сих пор путал время суток, не задумываясь, который может быть час.

Утро пятницы встречал на крыше. Смотрел на окна домов, слышал, как переругиваются дворники, смачно матерясь, но при этом не теряя веселого тона. Из чьей-то квартиры уже звучала музыка. И редкие машины проезжали переулком, оглашая мир вокруг недовольным ревом. Илья снова начал слышать звуки. И снова начал различать мир вокруг – пусть и бескровный, бледный, едва шепчущий о том, что он существует, что есть не только четыре стены. Он успел об этом забыть за последние дни. Может быть, потому что остался один. Ничего и никого не хотел.

Одно знал точно – никогда в жизни он не был счастливее, чем в те месяцы, когда у него была Алиса. Несмотря ни на что. Все отступало на второй план.

А теперь все рухнуло. И он впервые осмелился произнести это – пусть только мысленно.

Рухнуло. Оставалось лишь признать.

Макаров медленно спустился в свою квартиру. Подошел к тому месту, где все еще валялся разлетевшийся в куски телефон. Поднял детали с пола и собрал. Включил. Стал ждать информации о пропущенных. И дождался нескольких смсок. Дважды звонила Мышь. Восемь раз – мать. Один – отец.

Алька больше не звонила.

С чего бы ей теперь звонить, если он до этого трубку не брал? Все предельно ясно.

К горлу снова подкатила тошнота, Макаров судорожно глотнул. И, не понимая, что и для чего делает, набрал ее номер. Оператор сообщал, что абонент недоступен, а он никак не мог понять, почему. И не отдавал себе отчета в том, что умоляет Альку включить телефон. Будто нет ничего более важного на свете, чем ее ответ сейчас.

Нужно быть полным идиотом, чтобы надеяться. А он набирал ее и надеялся. Постоянно, безостановочно, будто сошел с ума. И даже не задавал себе вопроса, для чего ему это нужно.

Помнил только ее взгляд, когда она собиралась и убегала от него.

Разве можно таким взглядом смотреть, когда не любишь? Его тогда пробрало. Пусть и не дал себе расплыться по полу. Но задело – до самого нутра задело. Она ведь ждала до глубокой ночи. Он это как-то сразу понял, когда увидел пиццу, стоявшую на столе. Потом просто собрал все в пакеты и выбросил – видеть это свидетельство ее ожидания было невыносимо. А сейчас вдруг всплыло – и уже не отделаться.

Любила же она его? Говорила, что да… Можно ли отдаваться с такой страстью, как было в их последнюю ночь, не испытывая никаких чувств? Он ведь помнил, помнил это ярче всего остального.

И снова все обрывалось об единственное, что неустанно подбрасывал разум. Такой она была с ним после Ника. Не состыковывалось. Не увязывалось одно с другим.