Едва за ним захлопнулась дверь, из своего убежища выплыла розовая Маша в махровом халате и тревожно спросила:

– Кто это был и почему так непримиримо басил?

Лиза рассказала дочери все. В байку про катание в метро с целью настигнуть упорхнувшее вдохновение Маша не поверила бы. Когда-то Лиза действительно проделывала такое, но уже несколько лет подземка ее разочаровывала – ни интересных лиц, ни забавных диалогов, ни неподражаемых московских чудаков – скука. «Ничего, лет через десять я возрожу традицию, потому что сама становлюсь чудачкой, – обещала Лиза знакомым. – Недавно примеряла дубленки в магазине. Третья по счету – та самая, идет мне невыразимо. В ней тепло, легко, уютно. У меня и вырвалось от души: «Здорово! Будто с войны домой вернулась». Кто бы видел, с какой неприязнью, с каким изумлением уставилась на меня продавщица. А что я натворила? Выразила ощущение, причем актуально – полмира же и сейчас воюет. Да, я часто воображаю, каково человеку перебраться из собственной постели в сырой окоп, а потом из него – в широкую кровать, на чистые простыни, под теплое одеяло. И дай бог, не инвалидом. Это мое право и мое дело. Но все продавщицы как-то догадываются, что мне интереснее мысленно погибать в бою, чем оправдывать покупками их топтание возле вешалок со шмотьем. И им со мной становится жутко и одиноко».

Реакция дочери на описание визита милиционера Лизу слегка испугала. Маша холодно усмехнулась и протянула:

– За что боролся, на то и напоролся, мам. Он всем растрезвонил, будто ты его кислотой облила. Показывал людям забинтованные руки. Он лгал. Он притворялся, чтобы унизить тебя. В итоге получил по заслугам.

– Доченька, ты так свою любовь ко мне выражаешь? Или действительно вконец очерствела?

– Ты знаешь, я тот твой выверт не оправдываю, но тебя понимаю, а его нет. Помнишь, какая дискуссия в Интернете разгорелась, когда кто-то, не удивлюсь, если сам издатель, описал твои похождения? Тебя предлагали судить, лечить и попросту бить. А ведь были и другие мнения. Народ благодарил за то, что постояла за честь нищенствующих писателей. Отвергнутые издательствами авторы вообще призывали распространять твой передовой опыт.

Лиза невольно рассмеялась:

– Да, тогда я вполне могла возглавить организованную преступную группировку «творческих работников». Только к чему ты?

– А к тому. Он тебе спасибо должен сказать. У какого-то обиженного им психопата в мозгах заклинило – кислота на тыльные стороны кистей рук. Иначе гражданин или гражданка могли шваркнуть его по затылку кирпичом, монтировкой, битой. А то и ножиком прирезать. Доведи мое мнение до сведения этого Полянского.

– Точно, именно ехать к нему в больницу я и собиралась. Машенька, если мне позвонит женщина по имени Вера… Нет, если не представится, не уточняй, любая женщина пусть свяжется со мной по мобильнику. Если у нее нет такой возможности, спроси, что передать, и клятвенно заверь, что немедленно мне все сообщишь.

– Ты в своем репертуаре – никому не отказать во внимании. Извини, но иногда мне кажется, ты очень боишься, что когда-нибудь тебя перестанут нагло эксплуатировать. Ладно, уговорила. Я в ванную.

– А я понеслась! – крикнула ей в спину мать.

И действительно бежала дворами до проспекта с максимальной скоростью. Выдрессированная нищетой и пробками, Лиза добралась на такси до остановки маршрутки, которая следовала прямо к больнице. «Те же четыре колеса, по тому же асфальту, сидя, а дешевле в разы», – подумала она, но забыла себя похвалить.

Илья Борисович встретил ее мученической улыбкой, сказать прямо не озарившей, а будто сгустившей полумрак одноместной палаты частной клиники. У Лизы против воли вырвалось:

– Боже, эта дешевая кровать и тумбочка – верх комфорта?

– Верх комфорта – раковина, туалет и отсутствие соседей, – объяснил издатель и выпростал из-под одеяла перебинтованные руки.

– Илья, это не я, – покаянно сказала Лиза. – Клянусь, никого не нанимала и сама тебя не уродовала.

– Знаю, – с каким-то сожалением произнес Полянский. – Ты полегче про уродство. Доктора говорят, что останутся только маленькие светлые пятна, да и они через некоторое время сравняются цветом с обычной кожей. Ожог неглубокий, я успел окатиться водой. За что благодарен тебе – натренировала, заставила почитать, что любой химический реагент нужно срочно смыть большим количеством аш два о. На тебе лица нет. Не волнуйся так. Я сам виноват. Не болтал бы об инциденте, оставил бы все между нами, и пронесло бы.

Лиза, которая только что думала так же, как податливый помидор, нанизалась на шампур жалости и запротестовала:

– Ничего подобного. Сейчас всякие химические составы – модное орудие мести.

– Я в рубашке родился, – шепотом уверил ее Полянский. – А если бы эта идиотка в лицо мне плеснула?

– Ой, в лицо трудно. Тут ненависть должна полностью отключить разум. Стоит представить человеческие глаза… Нет, тебя кто-то пугал. Но вообрази, меня вынесло на твою станцию метро в момент нападения. Милиционер сказал.

– Вызвал кто-нибудь? – оживился издатель, и в его смиренных карих глазах желтой тигриной искрой блеснула кровожадность.

Лиза решила не допускать разнобоя в показаниях:

– Просто каталась, мозги проветривала. А ты, оказывается, почитываешь наши романы. Только в дурном современном детективе преступник может выманить человека, которого хочет подставить, как можно ближе к месту неприятного события и либо не явиться, либо опоздать. На него же мгновенно падает подозрение.

– Падает! Если бы! Как говорится, это настолько глупо, что может и сойти. И сходит, поверь, – досадливо фыркнул Полянский. – Ладно, оставим детективы. Я уверен, что нападение – происки конкурентов. Кто-то нашел нераскрученного автора, пишущего в твоем стиле. Книги твои продаются неплохо, имя создается активно, вот и захотелось поживиться на чужом успехе. Вспомнили историю с кислотой. Расчет элементарен: мы с тобой ссоримся и расстаемся. Тебя более не печатают, территория свободна.

– То есть при любом раскладе подставляли меня? – изумилась Лиза.

– Мне представляется, что тебя.

– Ценой твоих нервов? Твоих рук? И много среди вас, писательских кормильцев-поильцев, таких изуверов?

– Когда не лично обжигаешь человека, кажется, что ничего страшного не произошло. Наверняка наняли какую-то сумасшедшую.

– Которую ты не издал?

– Возможно.

– А ты уверен, что на тебя покушался не низкорослый хилый юноша? Знаешь, облиться духами и приклеить ногти, если тебя только это убедило, мог кто попало.

– Оскорбить стараешься? Я определяю пол по наитию. Ни разу в жизни не ошибся.

– Извини меня, конечно, но твоя юная супруга на тебя ни за что не сердится? С молодыми бывает…

– Снова оскорбляешь? Уже открытым текстом. Все-таки я ее выбирал, я ее три года проверял, мы с ней венчались…

– Прости, прости, – торопливо отступила Лиза. И уныло констатировала: – А ты на меня злишься.

– Повторяю, я на себя злюсь.

– И я на себя.

Оба понимали: нужно обсудить или вехи продвижения Лизиного романа, или качество здешнего лечения. Лиза была склонна оседлать первую тему, Илья Борисович – вторую. Но судьба была милостива к обоим за их муки: в палату вошла толстенная немолодая медсестра – символ опыта и традиций ухода за больными.

– Илья Борисович, сейчас начнется обход, – строго предупредила она. И еще строже обратилась к посетительнице: – Дайте человеку поправиться, выписаться, а потом донимайте разговорами.

Писательница с облегчением попрощалась и вприпрыжку кинулась на улицу. Настроение Полянского показалось ей сносным, она-то готовилась к жалобам и даже упрекам. «Наверное, ему вводят какие-нибудь веселящие и обезболивающие препараты, – подумала Лиза Шелковникова. – Посмотрим, каково будет без них. Озверел народ вконец. Подкараулить хорошего человека со склянкой кислоты, улучить буквально миг между выключением света в гараже и шагом за порог, на относительно светлую еще улицу, молча, почти вслепую, если капюшон был глубоко надвинут, плеснуть… Может, не вся жидкость и попала на руки, может, он отделался легче, чем предполагала эта гадина… И все равно не каждому такое выпадает…» Лиза не успела досочувствовать Полянскому, а то и вновь впасть в самоуничижение – сумка подпрыгнула на плече от бравурной мелодии.

– Ма-ам, – взывала в трубку Маша с другого края города, – тебе звонила твоя Вера Верескова на домашний. Извинялась, передала, что ей не удалось вырваться. Дословно: «Охранники поменялись сменами, дежурил не тот. Но у меня все нормально». Тут где-то рядом с ней мужской голос сказал: «Дорогая». Она пообещала перезвонить тебе и отключилась. Как прошел визит к Полянскому?

– Он даже не пытался меня выгнать. Говорил о себе твоими словами: сам виноват.

– А ты и растаяла. Не верь. Человек занимается самосудом только с целью самооправдания.

– Дочь моя, оставь в матери хоть каплю наивности и веры в людей. Как ты живешь в таком мраке?

– Да я не страдаю из-за того, что кто-то обо мне худшего мнения, чем я о себе.

– Это прекрасно. Но когда-нибудь от чужого мнения о тебе напрямую будет зависеть твое благополучие, – не сдержала менторских наклонностей Лиза.

– Скажи после этого, кто из нас во мраке. Мама, я ухожу по делам. Пока.

– Пока, – рассеянно согласилась писательница, в которой уже распелась довольная душа: кто мог обратиться к Вере в клинике «дорогая»? Конечно, ее режиссер. «Скорее за ноутбук», – подумала Лиза и вдруг сообразила, что Маша медлит и не обрывает связь. – Доченька, не задерживайся, ты же знаешь, как я волнуюсь, когда твоя джинсовая штанина не пришпилена к моей. Звони и отвечай на мои звонки.

– Конечно, – радостно ответила Маша.

«Она приучена существовать в ауре моей тревоги за нее. Ребенок еще, не надо ей замуж. А может, наоборот, по Игнату скучает и прячется в привычной материнской заботе», – подумала Лиза и порысила домой.