Улыбаюсь воспоминаниям. Переднее сидение в машине — самое теплое, потому занимаем его по очереди. Когда наступает мое счастливое время, и я забираюсь в кабину, дверь внезапно открывается, и спасатель — тот самый, с которым мы разговаривали еще днем, — накидывает мне на плечи одеяло из личных запасов. Улыбаюсь ему.

— Какой, однако, ты ловкий, ковбой.

— Ну хоть кому-то надо быть ловким, — подмигивает он и захлопывает дверцу, не сказав больше ни слова.

Водитель скорой, ставший свидетелем этой сцены, весьма гаденько так усмехается, и вдруг заявляет:

— Хорошо быть красивой девчонкой, а, Елисеева? И все-то вокруг нее прыгают.

От этих слов так противно становится. Когда я окончила университет, у меня было отнюдь не одно предложение места работы, но я поставила на женщину-главврача. В смысле стажировка у Капранова имела больший вес, но Павла, как ни смешно, раз и навсегда склонила чашу весов. Оценили иронию? Знала, что сколько ни работай, все равно скажут, что хлопаньем глаз место выбила, а то и пожестче. Где-то далеко, на Западе, поговаривают, борьба с сексизмом идет полным ходом, но Россия, разумеется, об этом ни сном, ни духом. И дабы не травмировать своей половой принадлежностью тонкую душевную организацию водителя скорой, с которым периодически пересекаюсь по работе, возвращаюсь в кузов. Теперь, когда у меня есть одеяло, местечко под солнцем, тьфу, печкой другим врачам нужнее.

Последние часы мы по очереди выходим на холод только чтобы констатировать очередную смерть, но около двух ночи меня начинает ужасно клонить в сон, и я добровольно покидаю машину. Прогулка поможет. Сосуды сузятся, кровь разгонится, и тело придет в боевую готовность снова. Хотя бы на время. Подхожу к главному по спасательным работам.

— Жаль, что вам приходится здесь сидеть, и навряд ли мы найдем выживших, но ничего не поделаешь, — сообщают мне еще раньше, чем рот успеваю раскрыть.

— Я знаю, — отвечаю. — Вы уже на первом этаже?

— Да. Вход разбираем. Там жертв будет больше всего. Готовьтесь.

Сглотнув, начинаю рассматривать стоящий неподалеку гидравлический домкрат. Только бы не видеть тела, пока это не является необходимым...

— Еще один, — кричат спасатели. — Сейчас поднимать будем.

Но проходит секунд пять, и настроение мужчин меняется кардинально.

— Мать честная, он жив! В треугольник попал! Не поверите, чугунная ваза спасла!

Сорвавшись с места, бегу туда, но меня перехватывают поперек поясницы и заставляют изменить траекторию. Не так. Не тут. Затопчешь оставшихся под обломками. Наконец, добравшись до места и не дожидаясь спешащих коллег, начинаю осмотр. Дыхание есть, реакция зрачков тоже, живот мягкий, кровоток к конечностям наличествует, как и рефлексы... Переломан, голова в крови, гематомы по всему телу, ушибы внутренних органов, разумеется, но... все не критично. Ему даже переохлаждение пошло в плюс — не допустило обильных кровотечений, а не замерзнуть насмерть помогло пальто. Невероятно! Пока связываюсь с больницей, вынуждая в срочном порядке раздобыть операционную, слышу:

— Это ж охренеть. Вот ведь счастливчик.

Да уж, как же не счастливчик, если на него упало здание... Пока мы едем в скорой, я пытаюсь определить личность. Но документов при нем нет. Как и телефона. А лицо обезображено до неузнаваемости. Жаль...

— Сдается мне, быть тебе Счастливчиком, пока не очнешься, друг, — тихо шепчу я. — Только ты обязательно очнись, а то быть похороненным под таким именем стыдно!

Скорая оглушающе кричит, не забывая жаловаться каждому встреченному на несправедливость нашей жизни и заявляя о своем привилегированном положении. Еще бы. В работе врача есть что-то героическое. Возможно, выбирая именно эту профессию, мы подписываемся под обвинением в комплексе Мессии.

— Что тут у нас? — спрашивает Павла, распахивая кузов.

Пересказываю те крохи, которые выяснила на месте, а затем, наверно окончательно выжив из ума, я бросаюсь с обрыва:

— Павла Юрьевна, вам не помешает лишняя пара рук. Позвольте помочь! Я его сама выкопала...

— Сначала в душ греться, а затем прими что-нибудь от простуды и поспи немного. Пара рук нам понадобится только в том случае, если будет здоровой.

С этими словами она уходит, а я... с трудом сдерживаюсь, чтобы не ударить кулаком в стену. Останавливает только одно: руки надо беречь. И так сегодня досталось.

Меня будит свет. В смысле первую минуту я старательно его игнорирую в надежде, что потревоживший вусмерть умотавшегося ординатора небожитель уйдет, однако тот явно не собирается. И, кажется, я знаю, в ком достает на то наглости.

— Идиотка, — сообщает Капранов, едва я приоткрываю один глаз, чтобы проверить догадку.

— И вам... доброй ночи.

Да, сплю в больнице. Целый день (тот, что прошел после катастрофы) пробегала между пациентами, и так умоталась, даже домой не поехала — за руль садиться побоялась. Но поспать мне точно не судьба. Разжалованным до идиотки сон не положен. Тем временем, наставник входит, закрывает за собой дверь и бросает мне на живот какой-то пакет. Начинаю на ощупь перебирать содержимое. Рылся в моей сумке и принес лекарства. Вздохнув, откидываюсь на подушки, но внезапно обнаруживаю что-то новенькое.

— Не мое, — сообщаю.

— Глицерин. Для губ и рук. Прости, кремов от Шанель не держу.

Поняв, что от меня так запросто не отстанут, сажусь и покорно начинаю растирать вязкую массу по ладоням.

— Как пациент?

— Передрались за него. Субдуральную гематому удалили, плюс часть кишечника, печени, селезенку, затем в конструктор из костей поиграли. Клевый малый. Собрал в пакет его волосы, продать собираюсь. Не знаешь, где в интернете продают космы на парик? Хотя, зачем тебе, ты итак девочка золотая.

Поморщившись, перевожу разговор в более конструктивное русло:

— Очнется?

— Должен. Крепкий организм. От триады Фалло загибаться не спешит.

Ну, если наставник и замечает такую противоречивую мелюзгу, как мораль, то разве что ради прочувствованного плевка в ее сторону. Злюсь и молчу. Молчу и злюсь. Если бы еще помогло...

— Клево ты, однако, подставилась. Павла ходит с видом кота, сожравшего канарейку. И перья, застрявшие у нее меж клыков, черные и кудрявые. — После этого ко лбу прижимается ладонь, но, судя по всему, жара у меня нет, иначе бы парад издевательств продолжился. — Пей таблетки. — И протягивает мне бутылку.

— С какой радости такая забота? — спрашиваю у Капранова, едва проглотив горькие пилюли.

— Слежу, чтоб ты жизнь не покончила самоубийством в отсутствие дозы.

— Дозы?

— Операций, — миролюбиво поясняют.

Андрей Капранов — человек, который разговаривать нормально то ли не умеет, то ли не считает нужным. Он кичится своим остроумием и упражняется в этом деле практически все время. Причем, яд у него вырабатывается не как у змей, а моментально. Пару раз я всерьез рассматривала возможность врезать ему по яйцам. Дабы проверить, не там ли хранится опасный для жизни токсин. Вдруг бы помогло...

Но, кстати, именно сегодня все подколы какие-то плоские. И точно, садится рядом, глаза трет. Обычно мы с Капрановым ладим, но принести таблеточки да температурку измерить... Такая гиперзабота — что-то новенькое. Спорю, дело не в распространившейся подобно чуме новости о моих редкостно дружных пороках сердца...

— Пациент умер? — спрашиваю, догадываясь о причинах странного поведения наставника. Не думала, что доживу до момента, когда пятиметровая броня учителя треснет по швам... вообще-то полагала, будто ее даже погнуть нереально.

— Увы, нет. Один из первых поступивших проснулся. Без долговременной памяти. — Я вздрагиваю. — У него есть жена и сын...

Ассоциации, ассоциации... Капранов ни за что не признает, но, сдается мне, мальчишка — ровесник его собственного сорванца.

— Было кровотечение, пришлось вырезать височную долю, и все как по нотам, но лучше умереть, чем вот так существовать. Каждые десять минут забывает все к чертям собачьим. Вот и думай после этого, что предпочтительнее: иметь болезнь и знать о ней, или получить камнем по башке и все — считай, жизнь закончилась, дальше исключительно существуешь. Хуже всего жене придется. Либо всю жизнь мучиться, либо быть погребенной под придирками множественных родственников. Только выбор невелик, жертвы обстоятельств они. А вот ты сама себе яму роешь.

Почти, ну почти почувствовала себя эгоисткой. Однако не знает он, что это, не ему судить! И консенсусу не бывать. Кстати, со мной солидарны:

— Я спать, а ты иди к пациенту. Павла вознамерилась тебя к Счастливчику приставить. Даже имя лечащего врача в карту уже вписала. Чтоб наверняка.

Потерев лоб и тяжело вздохнув, покидаю дежурку и направляюсь искать Мельцаеву. После недавних полевых работ все тело разламывается, даже шагать больно. Благо, главврача нахожу быстро.

— Капранов сказал, что вы хотели меня видеть, — говорю сухо. Детская вспыльчивость, наверное, виновата, но я безбожно зла на Павлу.

— Да. Следи за Счастливчиком, — меня снова передергивает от данного обращения, — дождись, когда проснется, проверь функционирование мозга, попытайся узнать имя, чтобы мы сообщили родным, и усыпи снова. Ему будет безумно больно.

Стою и жду дальнейших указаний. Но их не поступает. И уже минуту.

— Постойте, и это все? Ни других постоперационных, ни приемной...

— Это все. Нет, погоди. В час дня завтра у тебя встреча с психиатром.

Ах вот оно что. Меня освободили от паразитной нагрузки. Перспектива настолько радужная, что нервная дрожь пробирает. Открываю карту. Что ж, помимо показателей там действительно значится мое имя. Капранов не соврал.

Вздохнув, направляюсь к палате, в которой наряду с еще четырьмя пострадавшими разместили моего подопечного. Рука и обе ноги на растяжках, бинты обвивают все тело. Ну, конечно, он счастливчик, как же иначе? Всем бы такое везение — устроить многонедельный привал на больничной койке, после которого его будет ждать ужасно болезненная физиотерапия. Вздохнув, сворачиваюсь калачиком в кресле напротив.