— Неужто испугалась, Принцесска? — спрашивают у меня, отрывая от невеселых мыслей. Знакомимся: Леонид Архипов, ординатор, закрепленный за отделением общей хирургии, но давно мечтающий подвинуть меня в нейро, а ныне — всего лишь проходящий мимо. И, прости Господи, какая ж то жалость! Нет, он не плохой парень, совсем наоборот; мы даже пару раз зависали вместе после особо сложных дней, выплескивая друг на друга все свои беды и невзгоды и никогда впоследствии этим не пользуясь, но, дьявол, здоровую конкуренцию никто не отменял. И он — последний человек, которого я хотела бы встретить. Однако первый, кто нужен девочке на операционном столе, потому что зануден настолько, что знает назубок все операции.


— Подменишь меня у Горского? — спрашиваю.


— Постой, там реально пересадка митрального клапана, и ты предлагаешь ее… мне?


Думаю, объяви я ему о том, что у меня с минуты на минуту может сердце встать, так бы не удивился.


— С какой стати? — Ну да, неоперабельный случай. В смысле, он полагает, что у девочки неоперабельный случай, и я решила подшутить, отправив его зашивать пациентку… Вот только это не пациентка неоперабельна, а сам Архипов. Сколько можно мяться у дверей и перепроверять на предмет паршивости коллегу?


Приступ внезапной злости быстро сменяется прежней апатией. Мы с миром отторгаем друг друга. Он, точно паразита, окутывает меня коконом равнодушия и получившуюся кисту прилепляет к койкам постоперационных пациентов, на которых я выменяла великолепную, блистательную пересадку митрального клапана… Теперь ставлю капельницы и записываю в карты уровни кислорода в крови…


Решка на монетке, точно загодя, усадила меня в инвалидное кресло. Кажется, будто обе ноги перебиты, но, честно говоря, здоровой себя мнить тоже не слишком умно. День подыгрывает: он спокоен, полон привычных запахов медикаментов, тучами сгущающихся грустных мыслей и попыток свыкнуться с собственным малодушием. День игры в «а что, если». И главный вопрос: «а что если я так и не смирюсь, и мне придется отказываться от операций каждый раз»? Бессмысленное занятие. Мы никогда не получаем ответов на свои вопросы. Есть некая особенная форма издевательства над человечеством в том, что нельзя просчитать, сколько карт осталось в уготованных нам колодах. А потому правильных ответов просто не существует. Говорят, решай сердцем. Ну и как же тогда поймать за хвост вожделенную мифическую объективность, за которой все и всегда гоняются? Журавль в небе…


Сегодня отделение интенсивной терапии спокойно, однако это не значит, что завтра пресловутый «синий код» не будет звучать каждые две минуты. Мечтаю и молю, чтобы состояние блаженной неги продлилось как можно дольше… Часы. Винтик к винтику, и ни одной реанимации. Есть какая-то невероятная прелесть в том, что планы работают. В том, что усилия по их созданию не пропадают понапрасну. В том, что не все сделанное бесполезно и в скором времени потеряет свой смысл.


Но прелестно и прекрасно все не везде, и Архипова я встречаю намного раньше, чем хотелось бы. Не нужно поработать в хирургии всю жизнь, чтобы понять: в слове «долго» надежды бесконечно много, а от слова «быстро» она позорно сбегает.


— Что случилось? — спрашиваю, хватая его за руку.


— Оставь! — на пустом месте взрывается парень, невежливо вырывая локоть из моей ладони. Я не уверена, что таким образом он не пытается отогнать от себя навязчивые видения. Если обвинить в случившемся меня — полегчает. Собственно, пусть кричит. Ничего от его криков со мной не станется… Но Архипов, как я уже говорила, парень хороший, правильный, и, взглянув на девушку, которую он только что чуть не ударил, начинает сожалеть и почти извиняться.


— Жен, понимаешь, я никогда такого не видел. Аорта в момент расслоилась, и кровь начала хлестать так, что Горский побелел как полотно. Сразу стало ясно — девчонку не спасти.


От этой новости мои глаза самопроизвольно наполняются слезами. Сидя утром в кабинете Дмитрия Дьяченко, который подписался под моим некрологом, я не заплакала. Дико оплакивать саму себя, ну вот я и не стала. А девочку — пожалуйста. Она — не я. Она — всего лишь тень, эхо, переотражение… Эмоции те же, но смысл…


— Слушай, ты чего? Извини, я накричал, но… Елисеева, — встряхивает он меня. — Если так и будешь прикидываться зомби, я тебе что-нибудь вколю! Клянусь!


— Я в порядке.


— У тебя губы синие! В порядке она…


— Доктор Елисеева, — спасает положение Горский, вспомнивший о том, что я ему задолжала объяснение.


Я оборачиваюсь, потирая губы пальцами, надеюсь, что так они станут более естественного цвета. Горский влет разглядит симптомы, ведь он кардиохирург, а на моих губах ни грамма помады. Ординаторы выносливее косметики. Та на вторую смену не задерживается никогда, и даже если я прихожу в больницу накрашенной и с безупречной прической, через пару часов от них не остается даже воспоминания. Точнее, нет, все еще хуже: тушь и подводка обычно превращают меня в енотоподобное чудовище, которому не стоит приближаться к пациентам младше восемнадцати и старше семидесяти — так сказать, во избежание. Посему, моя косметичка чуть ли не в вечной увольнительной. В отличие от хозяйки.


В кабинете Горского никогда не пахнет медикаментами. Потому что он выращивает цветы. Его руки обладают неким волшебством, которое заставляет оживать практически все, к чему он прикасается. Кроме сердец маленьких напуганных девочек.


— Елисеева! — окликают меня и, видимо, не первые. Иногда я задаюсь вопросом: а правда ли то, что нельзя разделить тело и сознание? При наличии хорошего воображения абстрагироваться от реальности проще, чем оставаться в ней. Думаю, это и есть магия…


— Мне жаль девочку, — отвечаю невпопад. У меня сегодня все невпопад.


— Я знаю, что тебе жаль, — раздраженно говорит он, не давая горечи пробиться сквозь баррикады гнева. — Тебе весь день жаль. Ты ведешь себя странно. Вялая, несобранная, застываешь столбом и смотришь в одну точку. Что происходит?!


— Триада Фалло (сложная врожденная патология сердца, морфологическую основу которой составляют три компонента: дефект межпредсердной перегородки, стеноз (чаще клапанный) легочной артерии и гипертрофия правого желудочка).


Горский хмурится.


— У девочки не было неклапанных аномалий…


— Зато у меня есть.


Секунд десять ошеломленно глядим друг на друга. Я жду, что он начнет допрашивать, снимки смотреть или ругать, что раньше не призналась, а он смотрит так, будто ждет, что я сейчас рухну на пол и забьюсь в конвульсиях. Думаю, он из-за девочки так расстроен. Сердобольные врачи — просто мазохисты. По себе знаю.


— Уходи, Елисеева. Ты просто… иди, — говорит Горский.


И, чувствую, что если не уберусь добровольно, то он меня схватит за шкирку и вышвырнет, справедливо рассудив, что навредить мне еще больше навряд ли сможет. Собственно, я не в претензии. Закрываю дверь, и, как ни странно, чувствую, что с души свалился целый пуд золота. Того, которое молчание.


Сантино


«Что за ненормальный город?» — задаюсь вопросом, вытирая кровь с подбородка. Не успел приехать, как уже стою в подворотне, а вокруг трое агрессивно настроенных отморозков. И первый из них — лысый недомерок с гнилыми зубами, — скалясь, водит ножом перед самым моим носом. Неужели он полагает, будто воплощает собой ночной кошмар? Все равно ведь на большее не решится. Запугивает, удостоверяется, что лезвие на виду. Но я точно знаю, где проходит грань между реальной опасностью и пустыми угрозам. Этот блефует.


— Ты, сопляк, — шипит он, выдавая стандартный набор фраз из репертуара типичного экранного гангстера.


Хоть бы думал, что за хрень несет. Этот тип не меньше, чем на двадцать сантиментов меня ниже — и обзывает сопляком? И ведь серьезно думает, что раз достал, ударив из-за угла, имея за спиной парочку дружков, то сорвал джек-пот.


— Столичная паскуда! Ты на кого попер? — Надо же! И смысла ноль, и звучит совсем как в низкопробном кино.


— Ну и кто ты хоть будешь, недомерок? — спрашиваю.


— Тот, что тебя порежет на мелкие кусочки. Где бабки? — игнорируя «недомерка», верезжит мелкий.


Ни один уважающий себя бандит оскорбления бы не спустил, а дебил передо мной даже не знает, чем ответить. И что, вот с этим делиться нажитым непосильным трудом? Пока я размышляю о степени презренности компашки, мальчишка (а он, кстати сказать, действительно еще мальчишка, даром что беззубый), начинает то ли трястись от напряжения, то ли подпрыгивать, совсем позабыв о ноже, который болтается в руке. Так, ясно, с уровнем опасности я не угадал. Вооруженный новичок хуже мастака. Может, тут и прикопает. Случайно. Хотя, в принципе, разницы нет, ведь менее мертвым я не стану…


— Мы же сказали: если собираешься влезть в наше дело, придется платить. — Нож убирается от лица, потому что недомерок начинает использовать новое средство запугивания: жвачку, которой демонстративно чавкает. И таращится, вытянув шею, сгорбив плечи. Ему бы еще табуретку для большей эффектности.


— Да пошли вы все, — усмехаюсь на манер самоубийцы.


А он вдруг начинает вопить. Яростно, но тоненько, будто девчонка, и бросается на меня. Не будь у каждого из шайки по стилету, я бы раскидал их в момент, но приходится осторожничать и уворачиваться. С недомерком все просто: ему хватает одного удара, чтобы устроить привал прямо на свежевыпавшем снежочке. А вот остальные нападают вместе, и это плохо. Пока разбираюсь с одним, другому удается чиркнуть меня лезвием по предплечью. Мрази. Бросаю короткий взгляд на этого типа. Он сразу показался мне самым опасным и, как ни удивительно, разумным. Собственно, что и требовалось доказать. Настоящий лидер-провокатор прячется за спинами шушеры.