Он держит ее в дрожащих пальцах и пытается прикурить с моей зажигалки. Его тело, бледное, покрытое редкими веснушками, кажется сейчас особенно жилистым и худым. Мой мозг все еще отказывается поверить в то, что этот простак, вчерашний ботаник и маменькин сын, смог одолеть такого здоровяка, как Бобби.

— Дальше мы поедем к тебе домой, отмоемся, выскоблим грязь из-под ногтей, наденем чистую одежду и поедем к Элли.

— Ты… скажешь ей? — Смотрит на меня выжидающе.

— Что?

— Ну… — Он сглатывает, ежась на ветру.

Я глубоко затягиваюсь, выпускаю дым и наблюдаю, как его клубы разносит по светлеющему небу.

— Скоро все об этом узнают. О том, что насильник получил по заслугам. А подробности… — Пожимаю плечами. — Подробности им знать не обязательно. Даже Элли.

Майки соглашается, кивает и бросает окурок в огонь. Теперь мы повязаны кровью. Повязаны тайной. Теперь мы ближе друг к другу, чем когда либо прежде, но это кажется самым правильным на свете.

— Пора. — Засыпаю угли песком.

Мы садимся в машину и уезжаем. Два часа в пути, первые лучи солнца, холодный душ, горький кофе, и вот наши неспокойные сердца и растерянные лица уже на пороге больницы, где лежит наша Элли.

Элли

— Стой, милая. — Пожилая медсестра по имени Лилиан бросается ко мне, едва заметив, что я бреду серым призраком вдоль стены своей палаты. — Элис Кларк, тебе еще рано вставать!

Ее руки смыкаются на моей талии как раз вовремя — силы очень быстро покидают меня, и это огорчает, ведь я так надеялась дойти до душевой без посторонней помощи.

— Не нужно, — прошу тихо, — я сама.

— Милая, ты еще очень слаба.

«Это потому, что мне не хочется жить. Вот и всё». Но я не произношу этого вслух. Наверняка, женщина и не такого видала в своей работе.

— Мне очень нужно, понимаете? — Мой голос хриплый и какой-то чужой.

— Понимаю. — Вздыхает женщина. — Давай, помогу.

Берет меня под локоть и доводит до смежной двери, открывает ее, включает воду и помогает снять больничную ночнушку. Развязывает сзади завязки, а я стою, прислонившись плечом к холодной стене и сжимая зубы от боли. Все мое тело — один сплошной синяк. Это странно, потому что, кроме ударов в лицо, я ничего не помню. Кажется, был еще пинок коленом в живот…

Распрямляюсь, и точно… низ живота взрывается такой болью, что искры летят из глаз.

— Вставай. — Говорит Лилиан, проверив воду рукой.

— Спасибо. — Делаю шаг, смущаясь своей наготы.

— Я выйду, но буду рядом. Зови, если что, хорошо?

— Хорошо.

— Даже если просто закружится голова.

— О’кей.

— Твой отец не простит мне, если ты упадешь и ударишься о кафель.

«Мне уже ничего не страшно. Не то, что какое-то там падение». Смотрю исподлобья, дожидаясь, когда она покинет комнату, и только потом отворачиваюсь и встаю под струи воды.

Думала, слез у меня больше не осталось, но они продираются сквозь веки и все капают и капают из глаз. Мне так стыдно, так обидно и больно. За поруганную честь, за разбитые мечты, за несбывшиеся надежды.

Вода бьет решительным потоком в пол душевой, врезается в кожу острыми теплыми каплями, а я реву, подставляя ей спину, и все никак не могу остановиться. Плачу, потому что не сразу нахожу мыло, стоящее слишком высоко на полочке сбоку в пластмассовом флакончике. Плачу оттого, что флакон слишком скользкий и не держится в руках. Плачу, потому что не нахожу губку или мочалку, а мне нужно срочно смыть с себя всю грязь, въевшуюся в кожу, нужно смыть со своего тела его пот и его гнусный запах.

Он совершил самое жестокое — взял без спросу то, что ему не принадлежало. Ворвался в самое чистое, самое женское, священное и хрупкое. Разрушил, исковеркал, замарал, уничтожил. Он забрал то, что я так бережно хранила, что мечтала подарить тому, кого всем сердцем полюблю. И это уже не исправить. Никак.

Я плачу, и мои мысли постоянно возвращаются в тот момент, когда он сделал это со мной. Эти отрывки, всплывающие в памяти, как болезненные флэшбэки, которые приходят вспышками во сне и наяву и снова заставляют меня переживать произошедшее: кажется, я опять чувствую вес его тела на себе, чувствую стальные пальцы на своем горле и недостаток кислорода, слышу его дыхание, ощущаю мерзкий запах перегара, остро бьющий в ноздри.

Я снова чувствую, как он разрывает меня изнутри, беспощадно и яростно, как вторгается, повреждает и оставляет за собой жгучие травмы и разрывы. Синяки заживут — так говорит доктор, но шрамы на душе — они останутся со мной навсегда. Останутся и кошмары, в которых мучительная ситуация с безуспешными попытками вырваться будет повторяться вновь и вновь.

Бобби навсегда останется в моей жизни горькой бессоницей, чувством вины, потерей аппетита, невыносимой апатией, страхом перед близостью, Бог знает, чем еще… И я пока не представляю, как со всем этим можно справиться. Как можно пережить…

Окунаюсь под горячие струи, намыливаю шею, лицо, волосы. Смываю, намыливаю и вспениваю еще раз. И еще. Тру кожу пальцами, затем ногтями. Пытаюсь содрать с себя грязь, которую невозможно смыть, как ни пытайся.

Я ничего не хочу.

Только одного — чтобы эта грязь покинула мое тело.

Но, кажется, та въелась даже в мозги.

«За что все это? За что? Неужели, когда-то произошедшее уйдет и перестанет быть для меня навязчивым кошмаром? Это невозможно»

От мыслей, что мне придется однажды встретиться с Бобби лицом к лицу, в суде или на улице — не важно, меня захлестывают ледяной страх, жгучий стыд, печаль, горечь, растерянность. Горло сдавливает цепкими щупальцами паники. «Нет, нет, нет, только не это. Я не хочу. Не могу. Пожалуйста, нет».

Слезы льются градом, смешиваясь с водой и утекая в сливное отверстие.

И я продолжаю раздирать ногтями свою кожу, ожесточенно скоблить в попытке смыть позор, о котором знает, наверное, каждый прохожий в этом чертовом городе. Умом понимаю, что стыдно должно быть не мне, а этому моральному уроду, но ничего с собой поделать не могу. Мне плохо. И больше не хочется жить. Не хочется быть собой, хочется кем-то другим…

— Элис. Стой, стой, девочка, не надо так. — Сильные руки женщины перехватывают мои пальцы. — Тсс… Вот так.

Не боясь промокнуть, Лилиан прижимает меня к себе, и я застываю в ужасе, потому что понимаю, что боюсь теперь любых прикосновений, но вскрикнуть не смею. Поэтому молчу и дрожу.

— Всё пройдет. Скоро всё пройдет. — Обещает она, выключая воду свободной рукой.

Гладит меня по спине, и мы стоим вдвоем, обнявшись, посреди мокрой душевой.

— Вот, держи. — Оборачивает вокруг меня мягкое полотенце. — Тебе нужно согреться.

Женщина бережно вытирает с меня капли воды, а я обнимаю себя руками и трясусь. Громко стучу зубами. Один взгляд на свое тело повергает меня в дикий ужас — синяки, они повсюду. Растекаются многочисленными фиолетово-бурыми пятнами по матово молочной коже и выглядят как злобные кляксы, напоминающие о минутах, растянувшихся однажды в дикую вечность.

— Не понимаю. — Дрожу, зажмуриваясь. — Не понимаю, как так вышло. Почему… Как я позволила этому случиться?

— Тише, Элис, это не твоя вина. Просто бывают такие люди. — Утешает меня Лилиан.

— Я… — громко всхлипываю. — Я должна была сопротивляться!

— Ты сопротивлялась. — Она подсушивает полотенцем кончики моих волос. — Ты очень сильная девушка, и тебе повезло остаться в живых, а это самое главное. Вот увидишь, все раны заживут, и со временем все забудется. Будешь счастлива, любима, выйдешь замуж, родишь мужу несколько малышей.

— Нет!

Для меня ее слова, точно издевка. Ничего из того, что говорит Лилиан уже не сбудется, потому что я не могу, не хочу…

— Обязательно все так и будет. Просто нужно время.

Она помогает мне надеть обувь, больничную ночную рубаху и провожает к постели. Ложусь. Заботливо, как мама, которой у меня нет, она раскладывает мокрые пряди моих волос по подушке, укрывает одеялом. Садится рядом и, неловко покашливая, расправляет складки на своей форме.

— Хочешь позавтракать?

— Нет. — Из последних сил мотаю головой.

Этот ужас никогда не закончится. Меня бьет такая сильная дрожь, что, кажется, кровать ходит ходуном. Я закрываю глаза и мечтаю, что, когда их открою, время вернется назад, а мне удастся снова стать беззаботной девчонкой, не ведающей о силе и глубине людской жестокости.

— Тогда я, пожалуй, знаю, чем тебя порадовать. — Эти слова заставляют меня распахнуть веки. «Она что, издевается?». Но Лилиан робко улыбается и смотрит на часы. — Знаю, что еще рано для посещений, но я видела, что твои друзья уже пришли. Хочешь их видеть?

Я тяжело вздыхаю:

— Нет.

— Они ждут чуть ли не с рассвета.

— Не знаю…

Ее лицо расплывается в доброй улыбке.

— Кого из них позвать? Твой отец не говорил, кто именно из них твой… С кем ты… — Она прикусывает губу. — Я и сама не поняла, они оба… такие…

Решаюсь ей помочь:

— Ни с кем из них. Мы просто друзья.

Она с пониманием кивает.

— Так бывает, но все же… Скажи, и я…

— Пусть оба войдут.

Лишь бы закончить этот бессмысленный разговор.

Женщина уходит, и через минуту в палате появляются Майки и Джимми. Они врываются ко мне, словно ветер, так же порывисто и шумно. В их глазах смятение, радость от встречи, боль, нежность, преданность и что-то еще, чему я сразу не могу дать определения.

Они оба какие-то не такие. Немного дерганые, колючие, не усидчивые. Даже когда садятся по обе стороны от кровати, продолжают странно переглядываться и нервно улыбаться.

— Все хорошо? — Интересуюсь я, когда за Лилиан закрывается дверь.

— Да. — Глаза Джимми блестят. — Лучше скажи, как ты сама?

Застываю. Не знаю, почему, но его слова ножом впиваются в грудь. «Как я?» Что это значит? Наверное, я выгляжу безнадежно-потерянной и вместе с тем почти безумной, потому что он тут же осекается и хватает меня за руку.