Она заметила мою задумчивость и вдруг сказала:

— Вам, кажется, скучно?

Я хотел ответить, как вдруг легкий шум заставил нас обоих оглянуться назад. За нами стоял старый доминиканец, который шел с хор; его желтое, морщинистое лицо, его проницательный, строгий взгляд поразили нас, как вид привидения. Я отвернулся, чтобы он не мог рассмотреть моего лица. Но я не смел отойти, чтобы не обратить на себя внимания окружающих, и явственно услышал следующие слова, которые старик сказал моей сообщнице:

— Синьора, молодой человек, который стоит с вами, пришел сюда не для того, чтобы молиться. По его виду и по вашей рассеянности я замечаю, что у вас идет разговор, неприличный в церкви. Прикажите ему уйти, не то я скажу вашей тетушке, с каким вниманием вы слушаете россказни молодых людей и в таком месте!

Доминиканец скрылся в толпе, и мы стояли несколько времени неподвижно, боясь изменить себе малейшим движением. Потом Лила, подойдя к нам поближе, сказала вполголоса госпоже своей:

— Ради Бога, синьора, поедем: это патер Чиньола, который бывает у вашей тетушки. Кажется, он узнал вас и слышал, что вы говорили.

— Разумеется, узнал: он говорил со мной, — отвечала синьора, которая нахмурила брови с решительным видом, как скоро патер подошел к ней. — Но какая мне до этого надобность!

— Я должен уйти, синьора, — сказал я. — Оставаясь еще хоть минуту, я вас скомпрометирую. Вы знаете, где я живу, так пришлите, когда вам угодно будет что-нибудь приказать мне….

— Останьтесь, — сказала она, схватив меня за руку. — Если вы уйдете, я лишусь единственного средства оправдаться. Не бойся, Лила, и не говори ни слова. Любезный кузен, — сказала она погромче, — дайте мне руку и поедем домой.

— Помилуйте, синьора, — сказал я шепотом, — вся Флоренция меня знает! Выдать меня за вашего кузена решительно невозможно.

— Да меня вся Флоренция не знает, — сказала она, всунув свою руку в мою. — Притом я совершенно закутана, а вы можете надвинуть шляпу на глаза. Притворитесь, будто у вас болят зубы, закройте лицо платком. Да ну же, скорее, вот наши знакомые, и они смотрят на меня. Будьте же посмелее и пойдем проворнее.

Она ускорила шаги, почти таща меня, и таким образом мы дошли до дверей. Я хотел проститься с ней и скрыться в толпе, как вдруг патер Чиньола явился опять перед нами. Он стоял на паперти, будто разговаривая с одним из церковных прислужников. Между тем он искоса на нас посматривал и внимательно следил за нами.

— Не правда ли, Гектор? — сказала синьора, проходя мимо него и нагибаясь так, чтобы лицо ее было между лицом Чиньолы и моим.

Лила дрожала всеми членами, синьора тоже трепетала, но это только усиливало ее мужество. Чиньола шел за нами и не пропускал ни малейшего из наших движений. Карета с гербом Гримани и с ливрейными лакеями шумно подъезжала к крыльцу, и чернь, которая всегда с жадностью смотрит на роскошь, толпилась у самых колес и под ногами лошадей. Экипаж старой графини Гримани в особенности привлекал толпу нищих, потому что она всегда раздавала милостыню. Рослый лакей принужден был растолкать чернь, чтобы отворить дверцы, а мы всё шли под руку. Патер Чиньола преследовал нас инквизиторским взглядом.

— Садитесь со мной, — сказала синьора решительным тоном, выразительно пожав мне руку, и сама вскочила на подножку.

Я не решался; мне казалось, что этот последний отважный поступок совершенно ее погубит.

— Садитесь же, — сказала она с некоторой яростью.

И как скоро я поместился подле нее, она сама подняла стекло, когда еще Лила не успела усесться, а лакей затворить дверцы. И мы уже катились с быстротой молнии по улицам Флоренции.

— Не бойся ничего, моя милая Лила, — сказала синьора, обняв и поцеловав ее. — Патер Чиньола еще не видал Гектора, а синьора Лелио он не мог рассмотреть сегодня так, чтобы после заметить обман.

— О, синьора Чиньолу не обманешь.

— Э, да что мне до твоего Чиньолы! А тетушку я в чем хочу уверю.

— Однако ж синьор Гектор может сказать, что он не был здесь с вами, — заметил я.

— О, об этом нечего и заботиться! — отвечала она. — В случае нужды я его самого уверю, что он был со мной и совсем не был на охоте.

— А люди, синьора? — сказала Лила. — Лакей что-то очень пристально посмотрел на синьора Лелио и отступил в величайшем удивлении, как будто узнал настройщика.

— Ну, так скажи им, что я встретила нашего настройщика в церкви, что ему надо было идти в нашу сторону и что я взяла его с собой, потому что я такая добрая. Мы выпустим его у первой дачи по дороге. Прибавь, пожалуй, что барышня очень ветрена, что тётушка поделом изволит бранить ее, но что я очень добрая госпожа, хоть чрезвычайно неосторожна, и тебе всё же очень жаль видеть, что меня так часто журят. Я знаю, они меня любят. Притом же я дам вам на водку, так они не скажут ни слова. Но полно об этом; нечего и толковать о том, что уже сделано. Скажите мне, синьор Лелио, как вам нравится Флоренция? Не правда ли, что эти закоптелые палацы, закованные с ног до головы в железо, чрезвычайно похожи на тюрьмы?

Я старался поддерживать разговор в веселом тоне. Но я был очень недоволен. Приключения, в которых всем рисковала женщина, а вся вина падала на меня, были мне совсем не по вкусу. Подвергаться за меня опасностям и несчастиям и не позволить мне отвратить их — значило обходиться со мной очень неуважительно.

Я против воли снова погрузился в тягостное молчание. Синьора несколько раз пыталась прервать его, но потом тоже замолчала. На лице Лилы изображалось отчаяние. Мы выехали из города. Я два раза замечал, что пора остановить карету и выпустить меня. Но синьора оба раза этому решительно противилась, говоря, что мы слишком близко от города и можем еще встретить каких-нибудь знакомцев.

С четверть часа уже мы не говорили ни слова; это положение становилось чрезвычайно неприятным. Я был недоволен синьорой за то, что она ввязала меня в приключение, в котором я не мог действовать по своей воле; еще более недоволен собой за то, что позволил вовлечь себя в непростительные ребячества, весь стыд которых должен упасть на меня, потому что развратить или скомпрометировать пятнадцатилетнюю девушку — дело низкое и гнусное даже в глазах самых не совестных людей. Я хотел уже решительно остановить кучера и выйти, как вдруг, оборотившись к моим спутницам, увидел, что синьора молча обливается слезами. Я вскрикнул от удивления и по какому-то неудержимому влечению схватил ее за руку, но она вырвала у меня свою руку и бросилась в объятия Лилы, которая тоже плакала и, рыдая, прятала лицо свое на груди ее.

— Ради Бога, милая синьора, о чем вы так плачете? — вскричал я, спустившись с подушки так, что почти стоял перед ней на коленях. — Если вы не хотите, чтобы я ушел от вас в отчаянии, то скажите мне, не это ли несчастное приключение извлекает у вас слёзы и не могу ли я отвратить несчастий, которых вы боитесь?

Она приподняла с плеча Лилы свою прелестную головку и взглянула на меня с некоторым негодованием:

— А, так вы думаете, что я боюсь? — сказала она с упреком. — Вы видите, что я плачу, и говорите сами себе: бедная девочка, она боится, что ее побранят!

Она снова принялась плакать горькими слезами, закрывая лицо платком. Я старался ее успокоить, умолял ответить мне, посмотреть на меня, объяснить мне печаль свою. Я был так растроган и до того увлекся дружеским и отеческим чувством, что посереди нежных имен, которыми я называл ее, у меня вырвалось имя одного ребенка, которого я некогда очень любил. Несколько лет уже я привык давать это имя всем хорошеньким детям, которых мне случалось ласкать.

— Синьорина! — говорил я ей. — Милая моя Алеция!..

Я остановился, боясь, как бы она не обиделась, что я назвал ее чужим именем. Но она, по-видимому, нисколько не оскорбилась этим, посмотрела на меня с некоторым удивлением и позволила мне взять свою руку, которую я покрывал поцелуями.

Между тем карета неслась с быстротой ветра, и я не добился объяснения, которого мне так хотелось. Вдруг Лила сказала, что вилла Гримани уже видна и что нам непременно надо разлучиться.

— О, неужели я должен расстаться с вами, не узнав ничего? Сколько же времени томиться мне в этом ужасном беспокойстве?

— Приходите сегодня в парк в час ночи, — сказала она. — Я буду в маленькой аллее, что идет вдоль стены, у статуи, которую вам легко будет найти: стоит только идти от решетки всё вправо.

Я еще раз поцеловал ручки синьоры.

— Ах, синьора! Синьора! — сказала Лила с выражением кроткого и печального упрека.

— Лила, не докучай мне, — сказала она с запальчивостью. — Ты помнишь, что я тебе говорила сегодня утром?

Лила, казалось, была в отчаянии.

— Что же такое говорила тебе синьора?

— Она хочет убиться, — отвечала Лила, рыдая.

— Убиться, синьора? — вскричал я. — Вам, когда вы так прекрасны, так веселы, так любимы!

— Так любима, Лелио! — вскричала она с видом глубокого отчаяния. — Кто ж меня любит? Никто, кроме матушки и моей доброй Лилы!

— И бедного артиста, — сказал я, — который не смеет сказать, что он вас любит, а между тем готов пожертвовать жизнью, чтобы только вы не хотели умирать.

— Вы лжете! — вскричала она с силой. — Вы меня не любите!

Я судорожно схватил ее руку и как бы в остолбенении смотрел ей в глаза. Вдруг карета остановилась. Это Лила дернула за шнурок. Я выскочил из кареты и, кланяясь, старался принять униженное положение настройщика. Но лакей не мог не заметить, что глаза у барышни и служанки заплаканы. Он пристально посмотрел на меня, и когда карета уезжала, он несколько раз оборачивался, чтобы взглянуть на меня. Мне казалось, что в его чертах есть что-то знакомое, но я не смел глядеть ему прямо в глаза и никак не мог вспомнить, где я видел прежде это толстое, бледное, волосатое лицо.