— О нет. — В нежном голосе Джиллиан звучала любовь. — Она бы удивилась, если бы узнала, что я виню себя за случившееся. Она все время дразнила меня за мою серьезность, за то, что, даже будучи маленькой девочкой, я взваливала на свои плечи ответственность за весь мир, желая изменить его к лучшему.

— Просто ты хотела помочь.

— Думаю, что да.

— Ты должна знать, что не можешь нести ответственность за дождливую погоду, за то, что отказали тормоза, и за трагичный поворот судьбы.

— Теперь я это знаю. Но тогда я твердо верила, что несу ответственность за то, что случилось. Эта вера повлекла за собой очень важные последствия.

— Какие?

— Она повлияла на мои отношения со Стефани. После несчастного случая она приходила ко мне в больницу каждый день, часами сидела у моей постели, пытаясь заставить меня говорить. Но я молчала. Я не могла. — Джиллиан замолчала, затем снова заговорила: — Нет, это неправда. Правда заключается в том, что я не хотела. Понимаешь, ту вину, которую я испытывала, я не хотела нести одна, поэтому и переложила какую-то ее часть на Стефани, желая, чтобы она страдала тоже, словно хотела отомстить ей за то, что она жила на вершине холма и у нее была мать слишком эгоистичная, чтобы предложить отвезти меня домой.

— Ты говорила об этом Стефани?

— Нет. Я вообще с ней не разговаривала. Я знала, что причиняю ей боль, и хотела, чтобы страдали она и мой отец. Я ни с кем из них не разговаривала. Это было жестоко с моей стороны, слишком жестоко.

Нет, подумал Чейз. Он сам был жестоким и знал, что четырнадцатилетняя Джиллиан не могла быть жестокой. Он прекрасно понимал, что испытывала хорошенькая юная девушка, чья жизнь была так трагически разбита.

— А сейчас ты разговариваешь с ними? — поинтересовался он.

— Благодаря Клаудии. Я не знаю, что было бы дальше, если бы не она. У меня были серьезные травмы позвоночника и таза. Ведь ты обратил внимание на мою хромоту?

— Она едва заметна.

— В дополнение ко всем этим травмам сильно пострадало мое лицо. Врачи рекомендовали Клаудию. В то время она работала в Сан-Франциско, специализируясь на пластической хирургии для детей, корректируя врожденные аномалии и оперируя раны лица, полученные в результате травм. Она стала специализироваться в этой области, когда вернулась из Вьетнама.

— Вьетнама?

— Во время войны она работала там хирургом. Ее никто не принуждал туда ехать. Она поехала добровольно, так как знала, что там очень нужны опытные хирурги-травматологи.

— Замечательная женщина, — восхитился Чейз, вспомнив исходящее от нее тепло во время их встречи в Пуэрто-Валларте. — И это она убедила тебя снова заговорить. Каким образом?

— Принуждая меня разговаривать, рассказывать ей о моей матери.

— Принуждая? Почему?

— Потому что Клаудиа сама была сиротой. Она совсем не знала своих родителей. Новорожденным младенцем она была оставлена на пороге сиротского приюта. Она всю жизнь мечтала иметь мать. Затем она сказала мне, что со слов отца знает, какой чудесной женщиной была моя мать, о том, что мы с ней были дружны и она хотела бы узнать о ней как можно больше. Думаю, она хорошо знала детскую психологию и играла на ней. Возможно, так оно и было, но было и нечто большее. Детство Клаудии было очень печальным, одиноким, лишенным любви. Мне кажется, она действительно хотела узнать все о моей матери.

«Да. Уверен, что так оно и было. Все сироты мечтают о счастливом детстве и любящих матерях. Просто удивительно, что он и мачеха Джиллиан мечтали об одном и том же».

— Итак, ты рассказала Клаудии о своей матери. А ты рассказала ей, что винишь себя в ее смерти?

— Нет. Я никогда никому об этом не говорила.

— Даже мне?

— Даже тебе.

— Почему ты говоришь мне об этом сейчас? Почему из всех людей ты доверилась только мне?

— Потому что я надеюсь, что на этот раз мы расскажем друг другу все без утайки. Мы должны были сделать это раньше, но не сделали.

— Что я не рассказывал тебе раньше?

— Я не знаю. Ты никогда ничего мне не рассказывал. Бывали дни… и довольно часто, когда что-то тебя тревожило, и ты мог бы поделиться со мной своими тревогами, но вместо этого ты уходил в себя и становился беспокойным.

— И плавал на яхте?

— Да — или играл на гитаре.

«Да, я играл на гитаре».

Чейзу было знакомо мучительное беспокойство, которое заставляло его находить утешение в музыке или в море, и он видел то же самое беспокойство на фотографиях своего брата, когда тот был мальчиком. Но для Чейза Кинкейда это мучительное беспокойство, казалось, закончилось после встречи с Джиллиан. Что же тогда гнало прочь его брата от спасительной любви? Было ли это глубоким предчувствием неминуемого предательства? Или его чудесный дар мечты был таким же тяжелым, как и темный дар зла для Чейза Карлтона?

— Извини, я не могу рассказать тебе о своих тревогах, пока ко мне не вернется память.

— Да, конечно. А пока, если ты не возражаешь, я расскажу тебе о том, о чем мне следовало тебе рассказать давно. Не думаю, что это как-то оживит твою память, но все же…

— Я хочу, чтобы ты мне все рассказала, Джиллиан. Расскажи мне все, о чем ты не рассказывала раньше.

— Хорошо, — согласилась Джиллиан. — Это касается того несчастного случая. Ты знаешь, что мой отец мужчина достаточно красивый, а мать была просто красавицей. А вот я была дурнушкой. Это меня не волновало. Я была довольна тем, что имею. Во время несчастного случая у меня сильно пострадало лицо. Кожа на нем была изорвана в клочья, поэтому Клаудиа не могла восстановить мое старое лицо. Она сделала мне новое.

— Поэтому я не нашел в альбомах ни единой твоей фотографии, когда ты была девочкой?

— Да.

— Но где-то же они есть. Может, у Эдварда и Клаудии?

— Ты хочешь увидеть мои фотографии, когда я была маленькой девочкой?

— Ты этого не хочешь?

— Да, хочу. — Джиллиан могла бы отказать ему, но она пообещала себе говорить ему только правду. К тому же в его серых глазах была такая нежность. — Если хочешь, мы можем поехать к ним прямо сейчас. У меня есть ключ от их дома, но сначала я должна позвонить Клаудии.


— У них тоже есть ключ от нашего дома? — спросил Чейз двадцать минут спустя, когда они подъехали к особняку в колониальном стиле в Брентвуде.

— Да, и у Брэда тоже.

Чейз догадался, что в нормальных семьях так заведено — иметь ключи от домов родственников. Никогда в своей жизни он никому не доверял ключи от тех мест, где жил. Правда, ключи от его машины сейчас находились в охране Морского яхт-клуба, но это было вызвано необходимостью. Когда он исчезнет, они откроют его машину и найдут письмо к лейтенанту Джеку Шеннону, если окажется, что эта чувствительная и любящая маленькая девочка, о которой он только что узнал, выросла в красивую хладнокровную убийцу.

Фотоальбом находился в отделанной деревянными панелями библиотеке, расположенной на первом этаже. Чтобы рассматривать фотографии вместе, им пришлось сесть рядом на тахту, и когда Джиллиан слишком быстро переворачивала страницы, Чейзу приходилось дотрагиваться до ее руки, чтобы остановить ее.

Медленно, очень медленно они продвигались от младенческих фотографий к фотографиям, когда она училась ходить, а затем к фотографиям маленькой девочки. До сегодняшнего дня, начиная с кабинета его брата в Клермонте, Чейз никогда не просматривал семейные альбомы. Его удивило большое количество фотографий в альбоме его брата, но оно не шло ни в какое сравнение с тем количеством фотографий, на которых была изображена Джиллиан. Не в пример его брату, ищущие серые глаза которого все время смотрели поверх камеры, сверкающие изумрудные глаза Джиллиан смотрели прямо в объектив. Это не было кокетством или тщеславием, а просто честным и непосредственным восприятием жизни и честной и очевидной любви к тому родителю, который ее снимал.

— О, посмотри на Стефани! — воскликнула Джиллиан, когда они дошли до страницы, где начинались фотографии, запечатлевшие девичью дружбу. — Нам было только девять, но посмотри, какой красавицей она была уже тогда.

— Мне кажется, что вы обе были красавицами, — сказал Чейз. — Мне нравится, как ты выглядела тогда.

— О, спасибо. Меня вполне устраивало, как я выгляжу. Главное, кем я была на самом деле и какой собиралась стать. Я не мечтала стать эффектной и искушенной в житейских делах женой киномагната.

— Это было так трудно?

— Нет, — ответила она, и ее красивые глаза стали еще выразительнее. «Это не было трудно… потому что рядом был ты».

Это было откровенное и явное признание в любви, и, глядя на нее, Чейз понял, что очарован ею. Но какой-то толчок в сердце подсказал ему, что она с ним делает. Она его соблазняет. Это осмысление пришло бы к нему раньше, но сейчас Чейз играл на чужой территории. Джиллиан Кинкейд соблазняла его тем, чего он никогда не знал, — любовью.

Чейз не знал любви, но в искусстве соблазна ему не было равных. Когда она обратила к нему сияющий взгляд, в его глазах отразилось желание. Они соблазняли, очаровывали, как, впрочем, он и планировал, и он будет соблазнять ее, пока она с трепетом не признается в совершенном ею зле.

Джиллиан была сейчас ранимой, трепещущей и полной надежды. И хотя это был холодный расчет, Чейзу очень хотелось поцеловать ее. Ему хотелось затеряться в исходящем от нее тепле, позволить ей своей нежностью забальзамировать раны его сердца.

«Совсем как мой брат. Когда я смотрю на нее, все мои бесплодные поиски, моя отчаянная погоня за иллюзиями теряют всякий смысл. Я нашел то, что искал. Она моя мечта».

И кошмар.

Чейз не поцеловал ее. Обещание страсти погасло в его глазах, а сознание наполнилось воспоминаниями о брате, который погиб, и посланиями смерти, которые он ощутил сегодня утром.