Стефани отдала Джеку всю себя, каждый кусочек своего прекрасного тела, и когда для них настало время слиться в единое целое и когда они оба испытали нужду в этой необыкновенной радости — радости почти отчаянной, ее глаза засияли изумленно и счастливо.

Если бы Джек мог в этот момент говорить, он бы прошептал ей поразительную правду, которая пела в его сердце весь вечер, еще задолго до того, как они занялись любовью, сливаясь в дуэте общей радости: «Я люблю тебя, Стефани. Я люблю тебя».

Но Джек не открыл ей песню любви своего сердца, и позже, обнимая ее, он вдруг обнаружил, что их слияние проходило в полной тишине. Да, эту тишину нарушали прелестные вздохи ее страсти и его тяжелые хрипы; и да, ее выразительные глаза говорили ему с беззастенчивой откровенностью о ее желании. И да, да, он верил, что видел в них даже больше: в сверкающих сапфирах он видел такую же сверкающую любовь.

Для Джека их занятие любовью было радостным, интимным, чудесным слиянием двух сердец. Но что, если для Стефани это только слияние тел, страстное удовольствие без всякого намека на любовь? Джек должен был это узнать. Он был влюблен в женщину, какой он представлял себе Стефани, — в женщину, сапфировые глаза которой красноречиво говорили о ранимости и доброте, и когда они занимались любовью, эти глаза посылали ему кристально чистые выражения радости.

Но что, если он неправильно прочитал эти послания, даже те, которые казались ему абсолютно понятными? Или хуже того, что, если это был заранее заготовленный сценарий и одаренная актриса талантливо играла свою роль? В тот вечер, когда они вместе обедали, Стефани играла роль Кассандры Баллингер. Что, если она все еще продолжает играть эту роль?

Человек, который был уверен, что никогда не полюбит ни одну женщину и никогда не захочет жениться, признал свое поражение. Джек Шеннон, посвятивший свою жизнь защите невинных жизней от жестоких убийц, человек, до сегодняшнего дня владеющий своим сердцем, не знавшим любви, обнаружил, что влюблен как мальчишка.

— Поговори со мной, Стефани.

— Поговорить с тобой? — эхом отозвалась она, а ее сердце кричало: «Пожалуйста, не допускай, чтобы все закончилось так быстро!»

Она знала, что скоро Джек предъявит к ней требования, которые она не сможет выполнить. Но когда он обнимал ее и она страстно желала удержать в памяти чувство, что она желанна и любима, она отчаянно надеялась, что он не предъявит к ней эти требования в первую же ночь их любви. Но она ошибалась.

— Поговорить с тобой — о чем?

— О тебе. — Джек придвинулся к ней ближе, чтобы видеть ее глаза. — Я хочу знать, о чем ты думаешь и что чувствуешь прямо сейчас и что ты думала и чувствовала, пока мы занимались любовью.

Пока они занимались любовью, Джек видел удивление, счастье и желание в ее сверкающих сапфирах; и, несмотря на бушующую силу их страсти, у него создалось впечатление, что хотя она достаточно опытна, но вместе с тем невинна, и он не увидел страха в ее глазах. Но сейчас в них был страх, холодящий душу ужас, и сердце Джека похолодело от страха, пока он ожидал услышать правду: «Я не испытывала ничего, Джек, никакого удовольствия. Ты, конечно, опытный любовник, и все слухи, которые ходят о тебе, — правда. Но сейчас я ничего не почувствовала. Впрочем, я надеюсь, что мы повторим это еще не раз».

— Стефани? — Даже в его шепоте слышался холод. — Поговори со мной.

«Я не м-о-г-у». Она не могла говорить и не могла отвернуться от него. Его настойчивые глаза не позволяли ей сделать это, не позволяли и его сильные руки, которые нежно обнимали ее.

Джек видел страх Стефани — и безнадежность там, где прежде была надежда… потому что он любил ее, ему хотелось покрепче прижать ее к себе и помочь вернуть эту надежду. Он боролся с искушением защитить ее признанием в том, что это он нуждается в защите, это он такой ранимый и одинокий.

— Ты играешь со мной, Стефани, а я не хочу играть. Я не хочу играть с тобой.

Он ждал ее слов, но она молчала, и страх еще сильнее овладевал ее сердцем. Наконец она вырвалась из его цепкого взгляда единственным способом, который был ей доступен, но прежде чем ее веки сомкнулись, нежное голубое сияние сменилось смертельной тоской.

Джек ждал. Но когда ни ее глаза, ни ее губы не открылись, он ее отпустил. Это потребовало от него невероятных усилий. Он чувствовал себя так, словно, отпуская ее, вырывал из груди свое сердце.

Стефани испытывала то же чувство, когда он забрал у нее свое тепло, свою силу и свою нежность. И все же его пристальный взгляд заставил ее открыть глаза, а затем сесть в постели, и, скромно прикрыв простыней красивую грудь, она с тоской наблюдала, как он одевается.

Джек стоял к ней спиной, но по резким движениям его сильного тела она догадывалась о том, что творится в его душе. Злость. Хорошо контролируемая, но очень сильная.

«Ты бы не злился, если бы знал обо мне всю правду, Джек! Ты бы испытал облегчение. Как только ты уйдешь, я напишу тебе всю правду о себе, и когда ты прочитаешь мое письмо, ты будешь очень рад, что ушел от меня».

Стефани не ожидала увидеть когда-нибудь снова его темно-голубые глаза и тем более ту удивительную нежность, с какой он всегда смотрел на нее. Но, закончив одеваться, Джек повернулся к ней и посмотрел на нее с необыкновенной нежностью, а потом взволнованно произнес:

— Я беспокоюсь о тебе, Стефани Уиндзор. Я действительно беспокоюсь о тебе.

Он повернулся и решительным широким шагом направился к двери, чтобы навсегда исчезнуть из ее жизни. Отчаянные мысли путались и заикались в голове Стефани, создавая болезненный хаос: «Н-е у-х-о-д-и! П-ож-а-луйста, п-п-пожалуйста. П-п-п…»

— Я люблю тебя, Джек!

Эти слова сорвались с губ Стефани неожиданно, удивив ее, а еще больше Джека. Когда он повернулся к ней снова, ее изящные пальчики закрыли эти губы, предатели ее ума, но верные, такие верные посланники ее сердца.

Ум Стефани никогда бы не зафиксировал подобных слов и даже не позволил бы себе подобных глупых мыслей. Но эти слова вырвались из ее сердца, и их не надо было тщательно редактировать, потому что они были там всегда, спрятанные в потаенном уголке, и лишь терпеливо ждали, когда же наконец смогут вырваться наружу.

Сейчас эти счастливые слова сказало ее сердце, и они были самыми честными словами, которые она произносила в своей жизни… и самыми глупыми… и самыми бесполезными.

Когда Джек вышел из тени около двери и оказался в круге золотистого света лампы, Стефани, униженная, испуганная, посмотрела на него, ожидая реакции. Она была уверена, что знает, какой эта реакция будет. Возможно, он и правда беспокоился о ней, но это неожиданное признание ее сердца, несомненно, его удивило, и сейчас он посмеется над ее несдержанностью и скажет, что никогда ее не любил.

Но когда золотистый свет лампы осветил лицо Джека, Стефани увидела на нем нежную улыбку и сверкающие от счастья глаза.

Ее сердце взлетело к небесам… но тут же как подкошенное рухнуло на землю. Удивление и насмешка были бы гораздо лучше для нее, потому что сейчас Джек захочет узнать правду, и она увидит его разочарование, когда он ее узнает.

— Чудесно, — нежно произнес он, сев рядом с ней на кровать и погладив ее по щеке. — Я тоже люблю тебя, Стефани.

Его признание вызвало поток слез из ее глаз. Но это были слезы боли, а не радости, которая должна была бы сопутствовать его словам.

— В чем дело, дорогая? Неужели это такая ужасная трагедия влюбиться в полицейского? У меня где-то завалялся диплом юриста. Я могу поместить его в рамочку, и ты повесишь его у себя над кроватью.

Его слова вызвали на ее лице короткую дрожащую улыбку, но она быстро исчезла, и осталось лишь унылое покачивание головы, сверкающий, но безнадежный взмах волос, пронизанных лучами солнца.

— Расскажи мне, Стефани. Пожалуйста, расскажи мне все.

Она не могла думать. Из ее головы исчезли даже заикающиеся мысли: их унес страх, захлестнувший ее.

Но вдруг, помимо ее воли, слова сами сорвались с ее губ.

— Я заикаюсь, — отчетливо произнесла она.

Джек сразу все понял: осторожность, с какой она всегда говорила, неуверенность, перед тем как начать говорить, контрольную манеру выражения мыслей, которые в конечном счете выливались в слова. В Гарварде у него был сокурсник, который считался «исправленным» заикой. Его осторожный стиль речи был очень похож на стиль Стефани.

Исправленный. Какое ужасное слово, подумал Джек, глядя в прекрасные небесно-голубые глаза, подернутые облачком стыда. Исправленный — это все равно как исправившийся убийца, словно заикание было преступлением, или как исправившийся наркоман, словно ее спотыкающаяся речь была индульгенцией, срок которой истек.

— О, Стефани! — ласково воскликнул Джек. — Я понимаю, что твое заикание доставляет тебе массу неприятностей и очень тебя печалит. Но, любимая, меня это совершенно не волнует. Я всю жизнь искал такую женщину, как ты. И я никогда не верил, что встречу женщину, которая меня полюбит.

По лицу Стефани катились слезы. Джек поцеловал ее мокрое лицо и прошептал:

— Я хочу услышать твои слова, Стефани. Я хочу слушать их.


Она открыла ему свой позор, свое разочарование, она рассказала ему всю правду. Слова слетали с ее губ неотрепетированными, и, рассказывая, она ни разу не споткнулась и не заикнулась.

Почему? Стефани не переставала этому удивляться.

«Потому что он любит тебя, — отвечало ее сердце. — И если случится, что ты упадешь, он будет рядом, чтобы залечить твои синяки, и держать тебя в объятиях, пока ты снова не сможешь кружиться в танце и радоваться жизни. Любовь Джека вернула тебе речь, а вместе с ней и возможность почувствовать себя наконец свободной».

Джек полюбил маленькую девочку, которая была заключена в одинокий мир молчания, и возненавидел ее родителей, которые так жестоко приговорили ее к пытке одиночеством. Он был очень благодарен Джиллиан Монтгомери, девятилетней девочке, щедрость и доброта которой спасли Стефани от полной изоляции.