– Дим, да ты слушаешь меня или нет? Я говорю – может, ты в Иркину комнату переберешься? А то живешь, как в пенале каком!

– Мам, да ладно, я привык…

– Ну, смотри. Что-то ты такой невеселый? Что-нибудь случилось?

– Да нет, ничего не случилось. Просто все кончилось.

– Что кончилось?

– Индейское лето. Осень, мам. Осень.

Дима продолжал жить прежней жизнью: ходил в институт, сидел на лекциях, что-то записывал, не понимая ни слова, но чаще просто закрашивал ручкой клеточки в тетради. Он старательно улыбался матери, которая смотрела на него тревожным взглядом, ездил в гости к Ирке, даже ходил на какие-то тусовки и все время, каждую секунду, ждал звонка от Анны, хотя еще тогда, при прощании, знал – не позвонит.

Хуже всего было ночью, когда расправляла крылья смертельная тоска или мучило нестерпимое желание. Он начал бегать по утрам, а вечером зачастил в тренажерный зал – только так, наломавшись до мушек в глазах, он мог спать ночью. Надеясь перебить клин клином, он пытался даже заводить какие-то отношения – не получалось ничего, ни одна не могла сравниться с Анной: все девчонки казались ему какими-то глупыми, суетными, плоскими, как бумажные куколки, которыми в детстве играла Ирка. Он ощущал себя старше сверстников и словно носил в душе запечатанный сосуд с любовью и болью, от которого леденило сердце. Приближалась сессия, а он не мог себя заставить заниматься: лекции пролетели мимо ушей, конспектов не было, и если бы не мать, он бросил бы институт и ушел в армию.

Спасла его Каринка – из всех девчонок она раздражала его меньше всего. Маленькая, худенькая, черноглазая пацанка, она красила волосы в немыслимые цвета, курила не переставая и училась лучше всех на курсе, идя на красный диплом. На лекциях она сидела рядом и видела его разукрашенные в черно-белую клеточку тетрадки. Она дала ему конспекты, притащила книжки, стала звонить, проверяя, занимается ли он. Димке было смешно, как она за него взялась – будто он двоечник, а она отличница, что его подтягивает. Каринка была очень забавная, умная, простая, без этих девчоночьих штучек, которые он ненавидел, и постепенно они подружились. Она вытаскивала его на прогулки в какие-то немыслимые места Москвы, водила в кино, а по вечерам они подолгу болтали по телефону. Рядом с ней Димка словно становился другим, прежним, как будто никакого индейского лета и не бывало. Но стоило Каринке пропасть из поля зрения, как он забывал о ней и снова погружался в трясину тоски.

Однажды весной она потащила его в Крутицы – смотреть, как цветут абрикосы. Какие абрикосы в Москве? Но они и правда цвели нежным розовым цветом, и Каринка прыгала около них счастливой обезьянкой – с фотоаппаратом, а Димка снисходительно улыбался. Потом они пошли пешком неизвестно куда – Каринка любила такие походы, и на какой-то улице он вдруг увидел Анну и побежал за ней, бросив Каринку – побежал, догнал, тронул за плечо… Это была не Анна. Он извинился и сел тут же на металлическую оградку, отделявшую тротуар от проезжей части. Сел и закрыл лицо руками. Его ударило так сильно, что болело все – тело, душа, сердце, голова, все. Мучительно, невыносимо. Подошла Каринка:

– Эй, ты что? Тебе плохо?

– Мне плохо, – сказал он злобно. – Оставь меня.

Но она не оставила, а взяла за руку и куда-то потащила.

– Садись!

Он сел. Это была разноцветная скамейка на детской площадке.

– Кто это был?

– Никто. Послушай… – он говорил с трудом, через силу. – Послушай… у нас с тобой… никогда ничего… не получится. Если ты… на что-то надеешься… то зря.

– Да я особенно ни на что и не надеюсь, – сказала Каринка растерянно. – Я думала, мы друзья…

– Друзья?

– А разве нет?

Он, наконец, взглянул на нее – Каринка смотрела с участием и все еще держала его руку, зажав горячими ладошками. Он попытался вырваться, но она не пустила. И он рассказал ей все.

– Я не знаю, как жить, ты понимаешь? Забыть я не могу, а надеяться… На что мне надеяться?! Если я надеюсь, значит, я жду его смерти, ведь так? Это невозможно! Я так не могу…

– Горе. Так сильно болит?

– Да.

– Это похоже… на ломку.

– На ломку? Ты… ты что? Откуда ты знаешь про ломку?

Она вздохнула и закурила.

– Мой друг умер полгода назад от передоза. Так что про ломку я знаю все.

Димка смотрел во все глаза, слушая, как она спокойно рассказывает про своего Антона: дружили с детского сада, в школе сидели за одной партой, после школы он начал колоться, сто раз пробовал завязать, лечился, начинал колоться снова, и вот полгода назад… Полгода назад? В ноябре? И никто ничего не заподозрил! Она была все такая же, спокойная и слегка ироничная, только курить стала больше. И его собственные страдания вдруг показались такими мелкими на фоне этой беды.

Окончив институт, они продолжали созваниваться и встречаться, но реже: дела, работа – Димку взял в свою туристическую фирму Иркин муж, а Димке было в общем-то все равно – турфирма, так турфирма. Даже интересно. Каринка тоже устроилась куда-то, Димка так и не вник, что это у нее за работа – она особенно и не рассказывала: да я просто офисный планктон, неинтересно! Деньги платят, и ладно. Среди планктона у Каринки образовались какие-то приятели, на которых она жаловалась Димке – придурки! Он сам тоже время от времени встречался с какими-то одноразовыми блондинками, мучаясь от отвращения к самому себе, потому что после каждого такого «эпизода», как он про себя называл эти быстротечные связи, тоска наваливалась с новой силой.

Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы Каринка не вывихнула ногу. Она позвонила ему, и он приехал в травмопункт на другом конце Москвы, у черта на куличках. Каринка сидела в коридоре, вытянув забинтованную ногу в подвернутой брючине джинсов, и шмыгала носом. Димка выдал ей носовой платок и после нескольких неудачных попыток передвижения на трех ногах просто поднял Каринку на руки и вынес к машине.

В дом он тоже внес ее на руках и в лифте держал – она как-то подозрительно затихла, дыша ему в шею и щекоча лицо короткими разноцветными волосами. Она была легкая, как перышко, но совсем не такая худая, как ему представлялось, и обнимать ее было приятно. Совершенно неожиданно они поцеловались: сначала легко, а потом основательно, с чувством, но тут лифт остановился, Димка внес ее в квартиру и положил на кровать. Каринка таращила на него свои черные глаза, медленно моргая, а он вдруг увидел, что на животе у нее майка задралась, а джинсы съехали вниз – маленькая черная родинка чуть пониже пупка, у самого края джинсов. Она поспешно натянула майку, ужасно покраснев – Димка успел увидеть, что даже живот стал розовым.

– Ну, я пойду, да?

– Иди…

– Ты справишься?

– Конечно. Иди-иди.

Но он никуда не пошел и смотрел на нее как зачарованный. Потом сел к ней на кровать, задрал майку, нагнулся, несколько раз поцеловал родинку, дрожащими руками расстегнул молнию на ее джинсах и осторожно потащил вниз – Каринка приподнялась, помогая ему, и от этого простого движения бедер у него совершенно помутилось в голове. Он снял с нее джинсы, стараясь не сделать больно забинтованной ноге. Под джинсами оказались крошечные кружевные белоснежные трусики, чуть было не съехавшие заодно – он успел увидеть завитки темных волос, но тут она придержала трусики рукой и подтянула. «Что я делаю?» – подумал Димка и снял с нее майку. Грудь, схваченная белым кружевным лифчиком, была небольшая, но очень… выразительная, и Димка удивился.

Его переполняло какое-то невероятное, безмерное удивление: почему? Почему он раньше ничего этого не видел? Пацанка, друг, свой парень – так думал он про Каринку, идиот! Почему он никогда не замечал, какая она хорошенькая, нет, не хорошенькая – прелестная! Без вечных джинсов и майки, без сигареты – прелестная, трогательно хрупкая, с разноцветными волосами и забинтованной ногой. На другой ноге у нее остался белый носочек с испачканной подошвой, и этот носочек просто свел его с ума. И он совершенно не понимал, что делать!

Димка вдруг испугался того, что неизбежно должно было последовать за этим носочком, и больше всего ему хотелось быстро сбежать, но тогда зачем он вообще все это затеял, зачем он ее раздевал, и если сейчас уйти… Если он сейчас уйдет, он никогда ее больше не увидит, это уж он понимал совершенно отчетливо. Но Каринка была такая миниатюрная, что он чувствовал себя каким-то… каким-то бегемотом и боялся причинить ей боль. Да еще нога! Черт. И зачем они целовались в лифте… И почему они не догадались сделать это раньше? Сколько времени пропало зря!

Каринка лежала, закрыв лицо руками, вся смугло-розовая в этих немыслимых белых кружевцах, а он стоял, как дурак, и умилялся, разглядывая ее. Наконец он сообразил, что надо раздеться самому, лег рядом и, отведя ее руки, поцеловал дрожащие губы. Она тут же обняла его за шею, прижалась всем телом – он забыл про бегемота, и все получилось у них просто замечательно, несмотря на забинтованную ногу. Но потом, обнимая ее, Димка просто не представлял, что надо говорить! Ну да, все прекрасно, но… может, не надо было? Может, это все осложнит? А вдруг после этого рухнет вся их дружба? Он отдал бы все на свете, чтобы знать, о чем она думает, рассеянно выводя пальцем круги у него на груди.

– Так пить хочется…

– Я принесу. – Димка вскочил, радуясь, что нашлось дело, а то ему казалось, что вокруг них даже воздух сгустился – еще немного, и они никогда не выберутся из постели, так и окоченеют в смятых простынях. Он принес ей воды, оделся.

– Я хотела тебя попросить… – Каринка не смотрела на него. – Ты не сходишь в аптеку? Там мне мазь выписали…

– Конечно. Я мигом.

Когда он ушел, Каринка встала и, прыгая на одной ноге, добралась до ванной. Из зеркала на нее смотрело бледное отражение с несчастными глазами.

– Мы все испортили? Как ты думаешь?

Отражение не отвечало, и Каринка заплакала. Что теперь будет? Она занимала совершенно четкое место в Димкиной жизни и знала это: подруга дней моих суровых, так это называлось. Самый близкий друг, самый верный, которому можно позвонить хоть в два часа ночи, которому можно рассказать все и который… Который! Ей казалось, что Димка порой забывал, что она «которая», а не «который»! А вот сейчас… вспомнил. Да еще так… решительно вспомнил. И как ей жить дальше? Как?