Лорель впивается в меня взглядом, но я представить не могу, почему.

– Милый, – говорит Анника. – В моей реабилитационной группе сегодня в шесть вечера начинается ночь семьи. Я хочу, чтобы ты пошёл со мной.

Я оставляю нож на столе, беру тяжёлую разделочную доску из дуба и засыпаю огромную гору лука в кастрюлю, чтобы повара из этого вскоре что-то приготовили.

Но кухня кажется уже переполненной.

Я демонстративно выхожу через заднюю дверь, не говоря ни слова, не тратя время на то, чтобы смыть с ладоней запах лука, рассчитывая, что гордость не позволит маме пойти меня уговаривать. Из-за гордости, наверно, она сперва отправила поговорить со мной Лорель. Но я в ней ошибся, она всё-таки идёт за мной, даже бежит, чтобы догнать. По крайней мере, сейчас она одна останавливает меня у входа в клуб занятий йогой.

– Вольф, просто выслушай меня.

– Я занят, – отвечаю я. – Что тебе надо?

Она наклоняет голову вбок и, прищурившись, смотрит на меня.

– Чем ты таким занят все те дни, что тебя нет?

Я безразлично пожимаю плечами, абсолютно не хочу рассказывать кому-либо, а особенно маме, о новых домиках на деревьях.

– Ты почти взрослый, – говорит она. – Я хочу провести с тобой время, прежде чем ты уйдёшь и будешь жить своей жизнью.

Сейчас она хочет провести со мной время. Я решаю не намекать на то, что последние семнадцать лет идея провести время со своим сыном приходит ей в голову нечасто.

Немного поздновато для этого, – хочется сказать мне, но я ничего не говорю. Молчание часто оказывается лучшей стратегией. С этим не поспоришь.

– Ну, что? Эй, я со стеной разговариваю?

– Нет, – отзываюсь я, направляясь к сараю, где стоит мой велосипед с прицепом, нагруженный материалами для крыши. Тем, кто спрашивает, я говорю, что отвожу ненужные доски и другие предметы из деревни парню в городе, который строит курятники из переработанных материалов.

Но она протягивает руку и хватает меня, когда я пытаюсь проскользнуть мимо.

– Вольфик, прошу тебя.

– Просишь о чём?

– Я немного у тебя прошу. Пойдём со мной? Ты мне нужен там.

Больше всего я ненавижу в себе потребность быть необходимым. Особенно я хочу быть необходимым маме. Я хочу этого не умом, не той частью, которая мыслит взвешенно и логически. Я хочу это примитивным, рептильным мозгом, рефлексы которого настолько древние, что не принимают во внимание доводы логики.

Грудь сковывает гнетущее чувство, в то же время мне хочется высвободить руку и убежать, но я стою. Я не соглашаюсь, но она знает, что я пойду с ней.

– Встреть меня на стоянке где-нибудь в полшестого, хорошо?

Она по-матерински тепло сдавливает мне руку и теперь смотрит на меня покорно и уязвимо. Я киваю и, наконец, обретаю свободу.

Так как сбежать на велосипеде не получилось, я иду через поля к лесу и скоро оказываюсь в тени под покровительством деревьев. Дорогу я знаю, пожалуй, лучше кого бы то ни было. Я иду по таким малоприметным тропинкам, что только олени знают об их существовании, и углубляюсь всё дальше и дальше в лес.

Мама скажет, что избавляется от зависимости. Скажет, что она трезвая (ей нравится слово «трезвый», оно как справка, по которой отпускаются все прошлые грехи). Но, на самом деле, она страдает от алкозависимости.

Я не помню того времени, когда это ещё не было её главной характеристикой.

Моё несчастье в том, что я её единственный ребёнок, поэтому, когда она решает примкнуть к рядам порядочных матерей, она направляют всю свою неконтролируемую энергию на меня. От этого остались неприятные детские воспоминания. Например, на мой двенадцатый день рождения она испекла пирожные брауни и украсила их сорняками, в результате чего у моих друзей либо были галлюцинации, либо они серьёзно отравились.

Или, когда мне было девять, она повезла нас с Лорель и Паули в город смотреть кино, но она про нас забыла, и мы полночи искали её машину. Автомобиль мы нашли во дворе какого-то бара, а мама на заднем сиденье занималась любовью с незнакомым типом.

Моё самое неприятное воспоминание, тем не менее, случилось, когда от нас ушёл папа. Мне было шесть, и Анника колебалась между депрессией, запоями и периодами угрызений совести, когда ей надо было убедиться, что со мной всё в порядке. Я в то время ходил в школу в Уолдорфе, потому что в деревне школу ещё не открыли. Однажды она появилась в школе рано утром, чтобы меня забрать по какой-то причине, которую я уже не помню. Но она была пьяна, или под наркотой, или ещё под чем-то, и, после того, как она, запинаясь, зашла за мной в класс, учитель отказался нас отпускать, потому что она явно была не в состоянии вести машину. Так что Анника выдала тантру ярости на глазах у детей, которые рисовали пальцами на бумаге, и я стоял там с голубой краской на пальцах и смотрел, как надрывается мама, пока не приехала полиция и не отвезла нас на заднем сиденье служебной машины в деревню.

Каждый раз, когда я вижу полицейский автомобиль, я думаю о маме, о том ужасном дне и моём наполовину законченном подсолнухе, который я рисовал пальцами, на фоне небесно-голубого неба. Хотел бы я сохранить тот рисунок, чтобы сжечь.

После возвращения из реабилитационного центра она изменилась так, что меня это скорее беспокоит, чем успокаивает. Она теперь верит в высшие силы, делает всё постепенно и посвящает себя Господу-с-большой-буквы-Г. Даже Махеш не осмеливается с ней спорить.

Я думаю, что женщина вроде Анники, которую воспитали университетские профессора из Гейдельберга в духе господства науки и литературы, научили подвергать всё сомнению и ставить учение превыше всего – это пример бунтаря. Бунт сначала проявлялся в жизни в Садхане, а теперь – в обращении восстания в то, что нельзя ни доказать, ни опровергнуть.

Вера.

Я хотел бы верить в неё хоть чуть-чуть, но не могу.

Я не знаю, как давно погрузился в медитацию, следуя по оленьим тропам, но я вздрагиваю, когда вижу, что неосознанно вернулся на опушку леса, с которой виден дом Николь. Сейчас там нет припаркованных машин, но я вижу её на улице, она носит доски через двор в старый сад и на огород.

Я прижимаюсь к стволу дерева, вдыхаю слабый затхлый запах подгнившей листвы и наблюдаю.

Я не знаю, зачем подсматриваю, но неприятные ощущения от сна, которые преследовали меня, начали таять, и она снова стала реальным человеком, с руками в рабочих перчатках, тыльной стороной которых изредка убирает со лба пот. После перерыва она снова идёт с той же едва уловимой элегантностью, которую я заметил при первой встрече.

Я вижу, что, по крайней мере, в том, как она ставит одну доску на другую, сооружая клумбу, она чем-то похожа на меня. Мы оба что-то строим. Она не боится ни тяжёлого труда, ни пота, ни грязи.

Было бы неправильно стоять тут и смотреть, словно хищник высматривает добычу, пока она в одиночестве занимается своими делами. Я должен либо пойти к ней и предложить чем-нибудь помочь в том, что она делает, либо уйти.

Так что я разворачиваюсь и направляюсь обратно в лес, сопротивляясь притяжению, которое создаёт её присутствие.

Я выбираю одиночество, потому что так безопаснее.


* * * 

В город мы едем на старом Мерседесе, кожаный салон которого пробуждает одно из самых ярких моих детских воспоминаний. Мама всегда опасно водила машину, поэтому я настоял на том, чтобы вести самому. Так как в её отсутствие машина была у меня, на водительском месте мне должно было быть удобнее, но всё же большую часть времени автомобиль стоял на стоянке, потому что на велосипеде мне нравится ездить больше, и теперь мне кажется, что на соседнем сиденье находится опасное животное. Впервые я остался на какое-то время один на один с Анникой после того, как она вернулась.

Мне, по меньшей мере, неловко.

Я стараюсь сосредоточиться на дороге, пока она пытается уложить год в пятнадцать минут, тараторя всё больше и больше об откровениях, открывшихся ей во время терапии. Большинство из них касаются её отношений с мамой, гнева на моего папу, двойственного отношения к трезвости.

Она преподносит это как сводку последних новостей, но я уже слышал их. Она напоминает сломанную пластинку, которую починили, но она близка к рецидиву, только на этот раз она абсолютно уверена в том, что всё заработает.

Будто бы в сорок три года всё её дурные привычки прошлого стёрлись.

Может быть, в моих словах много горечи.

Потому что так оно и есть.

Я сижу на встрече анонимных алкоголиков. Когда Анника представляет меня собравшимся, мне кажется, что она создаёт себе новый образ. Ответственная Анника. Очищенная Анника. Божественная Анника.

От всего этого желудок сводит, потому что это – часть той лжи, в которую она хочет меня втянуть. Даже само моё присутствие – это часть лжи.

Позже мы выбираемся из муниципального центра, покрашенного в что-то среднее между бежевым и жёлтым. Когда строили эту конструкцию из шлакоблоков, даже не пытались сделать что-то привлекательное.

Я замечаю эти детали, потому что мне нравится думать о формах и линиях объектов, о том, как перекликаются форма и функция, о задачах того или иного стиля, о том, как взаимодействуют – или, в данном случае, не взаимодействуют, практичность и красота.

Я чувствую, как за час пребывания в том месте я насквозь пропитываюсь запахом просроченного кофе и сигаретным дымом.

– Ну, расскажи мне, как у тебя дела? – спрашивает меня Анника по дороге домой.

Я крепко сжимаю руками руль и смотрю прямо перед собой, в голове пустота. Сомневаюсь, что мама когда-нибудь ещё интересовалась моими делами. Я снова думаю: «Почему сейчас?»