Элеонора Гильм - Искупление

Последний путь. Последнее прощание. Грубо вытесанный гроб, обложенный хвойными лапами, медленно выплывает из дома. Белое и мертвенное в окружении зеленого и вечно живого. Заяц, Семен, Яков и Игнат без надрыва несут усохшее в болезни тело. Оно еще здесь, в родном дворе. А дух уже где-то там, в небесах, парит, Аксинья уверена, приближается к райским кущам.

Двое саней, процессия из двух десятков человек проводила Анну, жену Василия Воронова, в соседнюю деревню. При неказистом храме вырыт ледник, где до лета ожидают своего погружения в матушку-землю десятки покойных из окрестных деревень. В марте-апреле, когда снег и лед стекут буйными ручьями в Усолку и Каму, обряды погребения следовать будут один за другим. Суровая правда суровых краев.

Серое небо сдавливало голову. Снежинки изредка падали на бренную землю, грезили о последнем снегопаде, но он все не начинался, и напряжение природы передавалось человеку. Аксинья шла следом за санями, не отрывая взгляд от матери. Чем ближе Александровка, тем больше пригибала ее к земле черная мысль: все, не будет больше ласкового взгляда и улыбки, нежного «доченька» или «Оксюша», безбрежного прощения и принятия дочери-греховодницы такой, какая она есть, без всяких обвинений и укоров. Казалось, что так будет всегда – рядом мать с поддержкой и помощью. Будто не знала, что смерть всегда приходит и забирает любимых. Брата. Отца…

Видна уже александровская церковь. Занесена посеревшим снегом, будто стала еще меньше и неказистей, вросла в землю, один крест возвышается над округой, напоминая о славе Божией. Отец Сергий довольно крякнул и прибавил шаг, завидев родной храм. «Умаялся. Бедный», – с неожиданным состраданием подумала Аксинья. Год назад ненавидела она пастыря, что терзал ее покаянием. Красный пьянчуга никуда не исчез, и привычка беспрестанно облизывать губы осталась. А откуда-то в душе взялась благодарность. Аксинья сама удивилась себе. И неожиданно закричала:

– Матушка моя! Зачем же ты меня оставляешь? Мату-у-у-ушка!

Она вцеплялась пальцами в занозистые бочины саней, прижималась губами к савану. Залитые едкой влагой глаза уже не различали путь, пару раз Аксинья, поскользнувшись, упала бы в щедро рассыпанные по дороге лошадиные кучи, но твердая рука вела ее. Чей-то низкий голос шептал:

– Успокойся ты, Аксинья, успокойся. Что нашло на тебя? Ты сильная, выдержишь. Не то еще выдерживала.

– Давай глаза вытру, горе ты мое, – уже женский голос, ласковый, будто материнский. «Параскева», – поняла Аксинья, избавленная усилиями подруги от слезной пелены. Шмыгнула носом, будто малое дитя, вцепилась в подругу.

Злющие ободранные собаки встретили их диким лаем. Одна вцепилась в подол летника Аксиньи, стала трепать беличью оторочку.

– Брысь, псина! – прикрикнул мужик, шедший по правую руку от нее, для верности пнул собаку по облезлому заду.

Семен… Он ее держал, он успокаивал, не признала она верного друга детства, ввергнутая в темноту скорби.

– Спасибо.

– Что бормочешь, Оксюшка?

– Спасибо тебе, Семен. Тебе, Параскева. Всем. – Голос ее окреп.

– Ну слава Богу, – забормотали еловчане. И сейчас не было среди них ни одного, кто злорадствовал бы над искренним горем дочери гончара, за год растерявшей всю свою любящую семью.

* * *

– Поговорить надо. – Георгий Федотов по прозвищу Заяц, одетый в одну рубаху и порты, появился на Аксиньином пороге спустя две недели после похорон.

– Ты в дом проходи. На улице не май, замерзнешь.

Зима не желала пускать юную весну на порог, жалила метелями и ядреным морозом. Старый пес Вороновых прошлой ночью издох, не выдержав затянувшейся зимы.

Аксинья поставила перед гостем миску с мазуней из редьки, редкое лакомство на постном столе. Мужчина отодвинул миску подальше:

– Воды дай.

Аксинья зачерпнула с кадушки колодезной воды, и Заяц долго, жадно ее пил, облив перед домашней рубахи.

– Ты малого отправь на улицу, – кивнул головой на пристроившегося под столом Матвейку.

– У тебя работы нет? Что сидишь прохлаждаешься? – Под строгим тоном она спрятала улыбку.

– Ровесник, поди, моему Тошке?

– Да постарше он. Просто невысокий, худой.

– Вырастет еще… Он Федькин? Племяш, значит, твой?

– Он самый, сын Марии. Ты ведь не о Матвее пришел говорить?

– Нет, не о нем.

Георгию сложно было начать разговор, его уродливая губа дергалась, выдавая волнение.

– Не знаю я. Да пойду лучше, пустое все…

– Сядь, раз пришел, говори. Я помогу чем смогу. Ты мне с похоронами услугу оказал, я тебе сейчас добром отплачу.

Георгий выдохнул. Присмотревшись к нему, Аксинья заметила, что он осунулся, блекло-зеленые глаза обведены темными кругами, как у человека, давно не спавшего.

– Говори ты уже!

– Не могу я больше. Не могу… Гложет меня память…

Речь Георгия, исковерканная по божьей милости, была бурной мешаниной. Сейчас, когда чувства захлестнули его, Аксинья с трудом понимала горестные слова.

– Мочи нет. Рвется наружу, рассказать надо… Ульяна всему виной.

– Уж полтора года, как Ульяна умерла… Пора отпустить ее.

– Она меня, ведьма рыжая, не отпускает. Веришь, нет – каждую ночь снится.

– Нет ее на этой земле, Георгий. Ты понять должен. Новая семья у тебя, Марфа ребенка ждет.

– Рассказала она тебе… Знаю я, этим местом знаю, что померла давно Ульянка, – Заяц постучал по русой, коротко стриженной голове. – А тут, – стукнул в грудь, – совсем другое…

– Ты спишь худо?

– То ли сплю, то ли нет… Марфа на сундуке теперь… Со мной спать боится. Будто изувер я какой… Говорит…

– Что говорит?

– Душил я ее.

– Во сне?

– Да. Не она мне виделась, Ульянка окаянная. Думал, сейчас придушу ее – и освобожусь. Постоянно со мной грех этот…

Аксинья вздохнула. Не обладает она чарами, чтобы в такой беде помочь.

– А как узнала Ульянка, что Марфа тяжелая, покоя мне нет. Говорит, что мальчик родится. Каждую ночь просит ребенка в честь нее назвать Ульяном… Дурацкое имя. Мол, смотреть за ним буду. А сама улыбается так… знаешь, как она могла, злорадно так… злобно… Боюсь я, как бы чего с Марфой, с ребенком нашим не сделала.

– Георгий, нет ее. Умерла. Давно в земле лежит. И прах истлел.

– Нет, есть. Мстит она мне. И месть та не пускает Ульянку.

– За что мстить-то?

– Убил я ее, Аксинья. – Георгий поднял на нее глаза, и по серьезному взгляду его Аксинья поняла, что он сказал правду.

– Как убил-то?.. Не верю…

– Лестница ветхая в подполье нашем… Я ступеньку последнюю приколотить должен был… А я не приколотил, так оставил. О чем думал, сам не знаю. Одно помню хорошо: хотел наказать ее, гадюку. За любовь к Григорию. За бесстыд- ство ее.

Потрескивал огонь в печи, Нюта яростно трясла погремушкой, прислушиваясь к грохоту перекатывающихся горошин. Аксинья не знала, что ответить горестно поникшему мужчине. Как утешать его, чем оправдывать?

– Не пошел я тогда в подпол, в тот день. Тошку из дому услал. Ульяну отправил. Чтоб она… Потом испугался, кричу: не ходи… а она поет и спускается по лестнице. Крикнула. И все. Я-то пошел в подпол… Гляжу… Она на полу. Живая еще, лежит, волосы рыжие ее… Глаза такие жалючие… Наверх поднялся. Не знаю, сколько сидел. Потом людей позвал.

– Ничем ей нельзя помочь было, Гоша.

– А ты откуда знаешь? Может, выходили бы ее… А как бы я с ней жил, ненавидя ее? Проклятая потаскуха. – Георгий закрыл лицо ладонями.

– А ты знаешь, я бы на твоем месте…

– Что?

– Так же сделала.

– Значит, мы с тобой грешники. Убивцы.

– Я грешница еще та, – невесело усмехнулась Аксинья. – Сам знаешь.

– Я воды принес, – в дверь просунулся грязный нос Матвейки.

– Неси.

Мальчишка ударом ноги открыл дверь, две полные кадушки расплескивали воду. Матвейка поставил кадушки у порога, громко выдохнув. Заяц внимательно следил за мальчишкой, который подхватил ведра и затащил их в клеть.

– Пойду я, Аксинья.

– Ты погоди. Вот, пустырник, валериана, душица. Спать будешь лучше. А по поводу остального… Читай молитвы, нет иного спасения. И не мне тебе об этом говорить…

– Благодарствую. Аксинья, ты у Гречанки мудрости училась… Много ведь знаешь…

– Не ведаю, о чем ты. До встречи. – Аксинья выпроводила Зайца, резко захлопнула дверь. Совсем не о том вспомнил он, напугав ее до глубины души.

Вечером она не выдержала. Вытащила «Вертоград», нашла нужную страницу в самом конце старой книги и прочитала вслух:

– А ежели посля отхода в мир иной дух женщины является мужу, детям али знакомым, надобно на могиле ее прочесть следующие строки…

Нельзя будить старые слова. Ничем хорошим не закончится.

Солнце вырвалось из студеного плена, и на пермскую землю обрушилась весна. Снег чернел и превращался в рыхлые кучи, быстро исчезавшие под яркими лучами светила. Начали свои задорные переклички воробьи, собаки обрывали веревки и цепи, устраивали беспорядочные свадьбы на стыд девкам и потеху парням.

– Здравствуй, Аксинья. – Давно ждала она в гости Якова Петухова, и ясным апрельским днем он пожаловал.

– Здравствуй. Проходи, – склонила голову молодая женщина.

– Как живешь, Аксинья?

– Да не жалуюсь. – Солнечный свет наполнил душу благостью, прогнал в темные закоулки все заботы.

– А я жалуюсь.

– На меня? – Когда-то давно Василий Ворон дружил с Яковом, Аксинья помнила их посиделки за рябиновой настойкой.

Староста скривил губы, это движение означало улыбку. Много морщин за зиму появилось на крупном, будто вырубленном из камня лице. Теплая зимняя шапка, толстый тулуп. Не признал приход весны Яков, закутался в зимние одежды.

– На тебя, на тебя…

Яков оглядел двор цепким взглядом.

– Гляди, крыша у тебя не чищена, в дом вешняя вода польется. Изба без хозяина как дитя без матери, голодное да неухоженное.