– Твоя правда.

– Сама ты жизнь попортила…

Аксинья молча кивнула. Ни оправдываться, ни спорить с Яковом она не собиралась.

– Мужик где твой новоявленный?

– Мужик? А, ты про Матвея… В хлеву он. Позвать?

– Позови.

– Матвей! – Измазанный парнишка в ту же минуту явился на окрик.

Не зря мать прозвала его Грязным, Матвейка умудрялся измазаться при всякой возможности. После работы в хлеву Аксинье приходилось следить за отмывкой рук, ног и лица, тереть вехоткой чумазую мордочку, стирать извозюканную одежку.

– Здравствуй, Матвей.

Мальчик настороженно разглядывал высокого, плотного мужчину, склонившегося над ним. Глаза в проталинах морщин, крупный нос, русая борода лопатой прикрыла грудь.

– Здравствуйте.

– Ты откуда такой взялся?

Аксинья открыла было рот, но Яков махнул рукой. Она осеклась.

– Я с… издалека.

– Родители твои кто?

– Матвей да Мария.

– В деревне нашей жили?

– Ага. – Матвейка зашел в лужу и утаптывал ее края, ноги заляпались жидкой грязью до колен. Аксинья вздохнула: опять стирки целый ворох, нет управы на этого мальчишку.

– А сейчас где родители?

– Померли.

– Оба?

Он кивнул.

– Не врешь?

Матвей мотнул головой. Вранье – грех, и Яков смотрит в самую душу, но лучше солгать, чем к отцу… Матвею окаянному вернуться.

– Значит, надо тебя приписать к нашей деревне. Мал еще, но скоро мужиком, значит, податной единицей будешь.

Матвейка кивнул, исподлобья зыркнул на старосту. Яков молчал, разглядывая мальчишку.

– Тетя, пусти, – не вытерпел Матвейка. – Тошка зовет на реку – ледостав кликать.

– Рано еще, недели через две, не раньше.

– Отпустиии…

– Иди, долго не бегай. Ты мне нужен будешь.

Матвейка просиял и как был, голоуший, побежал к Федотовым.

– Шапку надень, торопыга. – Аксинья догнала парнишку, нахлобучила на лоб выцветший колпак.

Яков не уходил, стоял, осматривался, пощипывая бороду.

– Тетка, значит?

– Тетка. А как ему звать меня. Не мамкой же.

– Ну-ну, – неясно ответил Яков Петух и ушел, кивнув на прощание.

Так Матвейка, сын Феди Ворона, стал законным жителем деревеньки Еловая.

Аксинья теперь не узнавала племянника. Совсем недавно слыл он угрюмкой, слова лишнего не скажет, всех сторонился, держался подальше от детей. А сейчас подружился с Тошкой, всякую свободную минуту они бегали по деревне, дурачились. Георгий брал в лес обоих сорванцов, учил мужицким хитростям: как петлю на зверя насторожить, как лук простенький смастерить…

Любовь чудеса творит с детьми. Мальчонка не вспоминал уже про Матвея, причинившего ему столько горестей. Принял, усвоил для себя одну вещь – Федор Воронов и Мария дали жизнь ему. И будто вычеркнул из памяти своей черное прошлое.

* * *

– Я есть хочу. – Матвей дочиста вылизал миску с жидкой похлебкой.

– Терпи, голубчик. Выпей травяного настоя. Он сил придаст.

– Он горький. В горле застревает… Мерзко.

– Ишь какой балованный выискался!

Аксинья боялась этих слов, боялась пустых мисок, боялась голода. На исходе Великого поста семья доскребала остатки из сусеков. Как жить дальше, молодая хозяйка не ведала. Оставшись без мужских рук, Анна, Аксинья и Софья в прошлом году засеяли рожью и ячменем малый участок, собрали небольшой урожай, попорченный ливнями и ранними заморозками. На огороде выросли капуста, репа, лук с чесноком, горох. В палисаднике за домом уродились черная, красная смородина и рябина. Но этого оказалось недостаточно для того, чтобы прокормить бабу, мальчика да младенца.

– Матвейка, ты взрослый. И успел немало перенести. Пойми, что скудная еда – не моя прихоть, а необходимость. Иначе не доживем до лета.

Мальчик внимательно посмотрел на Аксинью и кивнул кудрявой головой.

– Благодарим Тебя, Христе Боже наш, – начала Аксинья.

– Ты насытил нас земных Твоих благ, – подхватил мальчик с кислым видом.

Аксинья наскоро вымыла миски, стряхнула со стола несуществующие крошки – все подобраны племянником. И Сусанна с каждым днем все ненасытнее. Маленький рот жадно впивается в материну грудь, а молоко жидкое, прозрачно-белое от худоедения. Отец Сергий разрешал кормящим бабам есть скоромную пищу. А толку-то, если солонина и требуха давно съедены?

В хлеву недовольно мычала молодая телка Веснушка, вздымая худые бока. Старая корова заболела прошлой осенью, ее прирезал Гошка Заяц. Молодую телку берегли как дитя, кормили сладким сеном, делились запасами овощей, молили святого Афиногена, покровителя скота, о заступничестве. Веснушка, Веся, как прозвал ее Матвей, косила тоскливые влажные глаза на хозяев и заунывно мычала.

– Потерпи, солнышко, – гладила ее Аксинья щеткой, счищала комья старой рыжей шерсти. – Чуть потеплее станет, травка вырастет, и заживем!

– Веська, – приговаривал с другой стороны Матвей, оглаживая животину. – Мы дождались весны.

Телка, казалось, понимала, о чем говорят хозяева, тыкалась в грудь мальчишке умной мордой, вылизывала его грязную рожицу шершавым языком.

– Ииихиих. – Аксинья не сразу поняла, что странный звук – это смех Матвея.

Накануне Пасхи выпал снег. Невинная завеса скрыла грязную мешанину дорог, лужи, слякоть. Старики дивились возвращению зимы, искали в том предзнаменования.

– Недоволен Бог, много грешим. Потому саван набросил на землю. Ждите наказания. – Маланья многозначительно вскидывала перст, но кроме малолетнего ее внука Илюхи никто всерьез ворчунью не принимал.

За последний год она, ровесница Анны, резко сдала. Спину сгорбила старческая хвороба, упругая прежде плоть провисла горами складок, глаза потеряли свой блеск, но интереса к жизни еловчан Маланья не утратила.

– Аксинья, шалава, грешит много. Отсюда неурожаи, болести. Выгнать паскудницу! – с таким воззванием вышла Маланья на улицу.

– Матушка, вернись в избу. – Катерина уговаривала старуху, обнимала за плечи. Терпение молодой женщины – будто бездонный колодец: никогда она не повышала голоса, не выказывала раздражения.

– И ты паскудница!

– Зачем меня называть худыми словами? Я верная жена и добрая мать.

– Кисельная дура ты, вот кто! – Маланья никогда не церемонилась с близкими.

Аксинья с Матвейкой сражались с дровами и, перемигиваясь, слушали соседский разговор. Спор старухи с невесткой продолжался не первый час.

– Мать, сколько раз тебе говорил, не собирай шелуху всякую. Живи ты спокойно.

– И ты за нее. – Из Маланьи вышел весь пар. Больше голоса ее соседи не слышали. Аксинья не раз благодарила отца за высокий крепкий заплот, которым он обнес свой двор. Он пошел против обычая, объявлявшего добротные заборы проявлением гордыни хозяев. Высокий забор – большие секреты, болтали в деревне.

– Ты бы поменьше о ней… да и с ней говорил. – Тихий голос Кати еле слышен.

Аксинья поняла: о ней разговор у соседей идет. Покорная Катерина осмелилась мужу недовольство свое высказать.

– А тебе что? С матерью моей заодно?

– Нет… Люди смеются.

– А у людей одна в жизни радость – посудачить. Слово супротив мне скажете – дождетесь. – Семен вколачивал слова, будто сваи в глину.

– Родительский выбор – мои слезы. – Голос Катерины окреп.

Аксинья затаила дыхание. Чуяла, что жизнь Семена с женой не сложилась, нет меж ними приязни супружеской, но здесь открытые жалобы. Будет Семен виниться перед Катериной, утешать женку?

– Не люблю я бабские нюни! Не раз говорено…

Ответа не последовало. Тихий всхлип, или это ветер прошумел, задержавшись в голых еще ветвях рябин, что обнимали забор с обеих сторон?

– Тятя, смастери избушку птичью. – Илюха вклинился в разговор, отвлек отца.

– Доброе дело, скоро скворцы прилетят.

– Таскай в дровяник, – кивнула Аксинья Матвею на гору полешек, что возвышалась во дворе. Оба освоили обращение с небольшим топориком. Но сил хватало лишь на одну чурку.

Аксинья ушла в избу, с трудом вытаскивая старые сапоги из того месива, в которое превратился двор. Снег истаял к обеду, умножив лужи и людскую радость. Аксинья услышала больше, чем предназначено для чужих ушей. И не могла оторваться от разговора, не могла не слушать спор. Если нет своей жизни, хочется приникнуть к чужому источнику. Если у Аксиньи нет своей любви, своих семейных радостей и печалей, что щекочут сердце, тянет подслушать, подсмотреть… Паскудное желание.

Дочка радостным гуканьем встретила мать у порога. Теплая рубашка с вышивкой по подолу, шапочка с тесемками, чтобы не потерялась, умильное выражение мордочки… Аксинья подхватила непоседу на руки.

– Зачем по холодному полу лазишь? Играй в своем гнездышке.

– Бу, – скорчила недовольную мину Сусанна. Без Уголька она отказывалась сидеть среди одеял и старых шкур, выползала на холодный дощатый пол. Кот вспомнил молодость и вторую неделю не показывался в родной избе.

– Сейчас мы поедим, кашки наведем. А потом на улицу пойдем. Да?

– Га, – кивала Нюта. Огромные глаза преданно смотрели на мать, лучась доверием. Невозможно от знающего человека скрыть происхождение девочки. Проклятые строгановские глаза – наглядное подтверждение отцовства и вечное напоминание Аксинье о том, кто так легко вторгся в ее жизнь и быстро исчез. Но оставил после себя лучший дар, на который могла рассчитывать Аксинья, – дочь. И потому она ему все простила. Вот только прощение ему, ни разу не появившемуся в Еловой, без надобности.

Сытая, укутанная в одеяло Нюта была водворена на лавку возле крыльца.

– Ты за ней, Матвей, присматривай, – попросила Аксинья мальчика. – Я к курам, в сарай. – Через плечо перекинута корзина, в руках две лохани, с водой и варевом.

В загоне для птицы, пристроенном к дому, по ноздрям бил ядреный запах. Куры легче, чем Веснушка, пережили зиму. Довольствуясь крохами с хозяйского стола и мутным варевом, они берегли силы, грелись, плотно прижавшись друг к другу на насесте. Самому ослабевшему петушку Аксинья перерезала горло на исходе зимы. С синюшной птицы похлебка удалась на славу. Матвейка ел да похваливал, норовистая Нюта съела две миски, Аксинья насытилась, лишь вдыхая аромат варева – Великий пост строг. Кормящие матери от поста освобождены, но грешнице надо отмаливать блуд…