Элеонора Гильм - Искупление

Семен сморгнул, понюхал исходящую паром еду и заработал ложкой. Когда потемневшие глаза его перестали буравить Аксинью, ей и дышать стало легче.

– Матвей где… Не знаешь?

– С соседским парнишей куда-то убежал.

– Нашел время, голодному ходить. Да и поздно уже.

– Хозяйка, завтра с утра примешь работу. Все вспахали, засеять осталось полдесятины у леса.

– Спасибо тебе, Семен. – Смотреть в глаза страшно, можно нырнуть слишком глубоко. Лучше отвести взгляд. Да где же Матвейка, окаянный мальчонка?!

– Завтра утром. Спасибо за стол.

– Мало ты съел, возьми с собой. Илюшку угостишь. – Имена Катерины и Маланьи упоминать не хотела.

– У тебя свой растет мужик, он и съест. А этой пичужке много не надо. Да? – Семен подошел к Нюте и протянул ей свою заскорузлую руку.

Проказница охотно зацепилась за большой палец, потянула его в рот. Он со смехом отдернул руку, пригладил взъерошенные волосики, чуть закрывавшие уши девчушки.

– Атату.

– Одобряет, видно. – Дочка благоволила к Семену. Георгия Зайца она боялась, пряталась под лавку или за мать.

– Дочку хочу, – посмотрел на Аксинью Семен.

– Родит еще Катерина.

– Мож, родит, – равнодушно отозвался он.

Матвейка пришел домой, когда солнце уже закатилось за горизонт и окунуло Еловую в кромешную тьму. Быстро скинув грязные вещицы, он шумно полоскал лицо, отмывал руки щелоком и тихо ворчал:

– Исть охота, а тут намывайся.

Аксинья сидела на лавке, совсем не замечая его. Матвей решил обидеться и молча уселся за стол. Сам положил каши с горой и принялся уплетать, не забывая кусать пышные пироги. Тетка должна была окрикнуть, мол, не пихай в рот все сразу, жуй еду, не воробышек. Но она совсем не смотрела на Матвея. Даже Нюту она, кажется, не видела, вся уйдя в какие-то свои невеселые мысли. Пальцы крутили тесемку на косах, взгляд вперился в поставец с лучшей посудой, но ни кувшины, ни ковши, ни чарки ее взгляд не занимали.

Земля-земелька,

Разомнись маленько.

Под сохой расступись,

Молодцу подчинись.

Ты, девица, не робей

Чарку молодцу налей.

И соломки постели,

Поцелуем одари.

Голос мальчишки, ломкий, взлетевший высотой в начале, упавший на последних строчках, обратившись в низкий, чуть не мужской голос.

– Матвей! – Аксинья будто стряхнула наваждение, обратила внимание на племянника.

– А что?

– Ты откуда пакость эту взял?

– Семен пел.

– Ты за дядьками взрослыми песни такие не повторяй.

– Не буду, – буркнул Матвей.

– Взрослеешь, племяшек, ишь голос какой грозный прорывается. – Аксиньина улыбка согрела сердце мальчишке. Улыбалась бы она почаще, а то все больше хмурится.

– Я петь всегда любил. Только я раньше внутри пел. Чтоб не слышал никто.

– Пой, голубок, пой. Только хорошие песни.

– Ага.

– А ты почему поздно так пришел? Шарахаешься с Тошкой дотемна!

– Так это дядька… Семен мне сказал. Побегай с мальчишками, пока солнце не село.

– Вот, значит, как, – хмыкнула Аксинья, и почему-то на губах ее вновь зажглась улыбка. Даже когда она уснула, губы ее сохранили то мечтательное выражение, что появляется обычно у девицы, мечтающей о сладком поцелуе.

Вся неделя после Троицы озорная, наполненная шутками, девичьим смехом, запахом молодой травы и разноцветья, что захватывает каждый клочок земли, не засеянный человеком. Вылупились птенцы у пичуг, удлинились дни, посветлели ночи. Лето червонной поступью девицы-красавицы приблизилось к Пермской земле, тряхнуло шитым подолом рубахи, пустилось в пляс.

Давно известно: если весну не проводить, то она может вернуться, нагрянуть холодными дождями, стылыми ночами, заморозить посевы, лишить урожаев. Надо весну-привереду отвести туда, где она прячется вместе с русалками, – в холодном омуте.

– Эй, народ, выходи на улицу! – громкоголосый Никашка созывал народ на потешище.

– Ты сидеть в избе никак собралась, Аксинья? – Прасковья зацокала языком. Будто белка-озорница.

Да, затворить ворота, закрыть дверь на засов. Подальше от чужого веселья.

– Не хочу я идти собак дразнить. Будто сама не знаешь, что бабы шептаться за спиной будут.

– Там братец мой чудит. Грех не посмотреть. Со мной будешь, не сгрызут собаки тебя. – Параскева озорно сверкала серо-зелеными глазами, поводила пышными плечами.

– Нам с Нютой и здесь хорошо. – Аксинья обвела рукой избу с обновленными занавесями, отскобленными стенами, вымытую и вычищенную. Свежее сено на полу пахло лесной радостью.

– Дитятя заскучает. Да, Нюта?

Девчушка, внимательно следившая за крупной шумной женщиной, подтвердила:

– Ака.

– Пойдем на гулянья? – пощекотала дочку Аксинья.

– Мася. – Нюта улыбалась и тянула к матери ручонки.

– Заговорила! Слышишь, Параскева?

– Слышу, слышу.

– Два раза уж меня «масей» кликала.

– Ты не увиливай. Наряд покраше одень – и в люди. Да, Нютка? Неча матери замарашкой ходить.

Из ворот выйти – страшно. Взгляд на себе поймать – больно. Семена увидать – сладко. Катеринину боль прочесть – стыдно.

Белая рубаха с синей вышивкой по подолу, на шее ожерелье из бирюзы, не проданное еще на соликамском рынке, сберегла на голодный день. Покрасоваться напоследок, назло всем. Нюта в новой рубашонке, скроенной из Аксиньиных одежд, народа не боялась, махала радостно.

– Бойкая девка будет, – одобрительно цокнула Параскева.

Вся Еловая высыпала на улицу. И стар, и млад – все, кто пережил очередную зиму. По главной и единственной улице движется троица. Впереди скачет диво-конь: грива из пакли, голова костяная, тело человечье, бег тряский, неровный. Заносит лошадь в сторону, врезается в толпу. Детишки визжат, отпрыгивают, хохочут. Следом за лошадью семенит козел с бородатой костяной головой. На шее веревка с колокольчиком, козел мекает, упирается, от хозяйки убегает. А веревку держит чудная дева: ростом велика, в кости крупна, на голове длинные черные волосы, которые, если приглядеться, оказываются крашеной веревкой. Сарафан с дурного полотна, а из-под него сапоги мужские торчат.

– Русалка, русалка, уходи к себе. Сама спрячься и весну забери! – кричат хором ребятишки, а самые смелые подбегают к русалке и дергают подол сарафана. Среди храбрецов Аксинья разглядела Матвея с Тошкой. Русалка кричит низким мужским голосом, брызгает водой из миски.

– Хорош Никашка. Ишь русалка какая. Не всякий так изобразит! – гордо вздымает грудь Параскева.

Не одна она любуется Никашей с умилением, младшая дочь старосты Якова Петуха, Настя, глаз от русалки не отводит, следит блестящим взором за всеми вывертами. Недавно ребенок, Настюха за зиму вытянулась струной: лицо будто вырезано из коралла, брови пушистые вразлет, губы пухлые… Краса, одним словом.

– Есть что у них? – Аксинья глазами показала на девицу. Дочь зажиточного Якова – кусочек лакомый, много женихов посватаются в этом году к юнице.

Прасковья кивнула, подмигнула лукаво:

– Никашка не промах. Авось что выгорит.

Прижилась семья Прасковьина в деревне, когда-нибудь своими станут, еловскими. Но породниться со старостой – другой расклад. Большая честь и удача.

Дочь Прасковьи, Лукерья, Лукаша, к матери не подходит, стоит вместе с Еннафой, прижимает братика к себе. Когда козел выделывает финты возле двухлетнего Павлушки, он поднимает ор, размазывает испуганные слезы по лицу. Лукерья гладит его по лысой голове, что-то шепчет.

– Испугался твой младший, – смеется Аксинья. Она разглядывает дочку, но та лишь таращит и так круглые глаза, крутит удивленно головой. Русалке Сусанну не напугать.

– Поорет да перестанет. Лукашка успокоит мальца, – машет рукой Прасковья.

Павлушка не успокаивается, плач становится все громче и ожесточеннее, но Еннафа поднимает мальчонку на руки, прижимает к себе, улыбается строгим ртом. Павка трясется, видно, икает, сразу не разглядеть, но скоро затихает в заботливых руках. Еннафа, злая нелюдимая Еннафа каждый вечер благодарит всех святых за милость, что явилась ей в виде жилицы с детьми. Вместо внуков ей Никашка, Лукерья и особенно мелкий Павка.

– Русалом мой выступает. А лошадь кто? – Параскева занята разглядыванием ряженых.

Лошадь старательно изображает Глебка, младший брат Игната. Аксинья отводит глаза от него, невмоготу глядеть на высокого, чуть сгорбленного парня. Он в тот страшный день бросил камень в грешницу, а попал в безвинного ее брата. Игнат выгораживал младшего, клялся-божился, что Глебка мирный, на пакости не горазд… но Аксинья доверяла своей памяти.

Долго разглядывал народ, кто рогатую козлиную голову нацепил – по поверью, ждет его удача большая.

– Демьян козла изображает! Вот мужик озорной. – Параскева радуется, хлопает в ладоши.

Заяц бережно приобнял Марфу. На ее живот, различимый и в просторном платье, косятся бабы. Семен, окруженный мужиками и парнями, рассказывает какую-то шутку. Ухмыляется Яков, гогочет Игнат, ощеривает беззубый рот Макар. Семена ржаные, ячменные, овсяные упали в благодатную почву, можно на вечер забыть о хлопотах и окунуться в игру.

Русалка со своими подручными окунулась в Усолку, побрызгала на детвору, пошла вброд туда, где воды мелкой реки и ветви прибрежного ивняка сомкнулись сплошной полосой. Народ скоро разошелся по домам, мимоходом обсуждая игру ряженых и проводы весны, а особенно пузатую Марфу. А еще Аксинью, что нахально вышла с вымеском и не отводила немытых черных глаз от порядочных людей.

* * *

Запаренные с горстью зерна крапива, щавель, луковицы сараны, зеленый лук источали на всю избу густой травяной дух. Аксинья с Матвейкой исхаживали версты в поисках съедобных лесных даров. Бескормица чуть разжала свои цепкие пальцы, лето полезло в котелок зелеными травами.

– Она! Она! – Тошка перепрыгнул через забор, впопыхах забыл о калитке.