Элеонора Гильм - Искупление

– Что случилось? – Спрашивая, Аксинья уже знала ответ.

– Бабская немочь… Как сказать?..

– Рожает?

– Да… Да. – Мальчишка мотал головой так, что она того и гляди могла оторваться. – Тебя зовет.

– Передай, иду я.

Прошедшая зима с весной были бедны на появление младенцев. Сама природа женская, что ль, знала: настали трудные времена, и новая жизнь, новый голодный рот станут испытанием для каждой семьи. Марфа первой на все окрестные деревни произведёт на свет каганьку, возвестит о том, что жизнь всегда торжествует над смертью.

Изба Марфы встретила ее запахами запаренной брюквы и детским плачем. Пятилетняя Нюрка, глядя на корчащуюся от потуг Марфу, вопила, заливалась слезами:

– Боюсь я… Ты не умирай, мамушка! – Она вцепилась в подол Марфы с такой силой, что Аксинья еле разжала пухлые пальцы.

– Ты не бойся, заюшка. Все хорошо будет. Георгий, уведи Нюру в мою избу. Там Матвейка, приглядит он. И Тошку туда отправь, не надо ему смотреть.

– Да… Да. – Заяц кивал с очумелым видом, кажется, не понимая ни слова.

– Георгий! Слышишь меня?

– Слышу.

– Сам сходи к Прасковье, к Катерине… Помощницы мне нужны.

– Умрет она? Умрет. – Заяц прошептал эти слова. Будто что-то решенное.

– Вы сдурели совсем? Одна орет, второй беду кличет…

– Ульянка…

– Опять. – Аксинья погладила по плечу Марфу, успокоила. – Нескоро еще, голубушка. Дыши так, будто сено гребешь. Медленно, размеренно. Приду сейчас, мужа твоего вразумлю…

Она затащила вялого Гошу в сени, крикнула прямо в ухо:

– Ты что про Ульянку трещишь?! Забудь!

– Сон недавно был… Она сказала, что мальчик мертвый родится. Мне в наказание.

– Нет Ульянки. Умерла она! Сгнила давно в земле.

– Она в мавку[11] обратилась. Мстит теперь мне. – Георгий затрясся в беззвучных рыданиях.

– Да чтоб тебя! Дурень. Ты про нее помнишь, потому и силу имеет. Забудь – исчезнет.

– Мертвый сын… Мертвый. – Заяц повторял страшные слова как заклятие.

– Очнись. – Со всей силой Аксинья ударила его по щеке. Правая. Левая. Опять правая. Голова мужика болталась из стороны в сторону. – Помощь мне твоя нужна.

– Что? – заморгал, повел русой головой.

– Прасковью с Катериной приведи. Сейчас.

– Ага.

Аксинья привалилась к стенке. Еще вечность до появления ребенка на свет, у старородящей-то матери, а ведунья устала. От глупости. От безвольности. От мужской трусости.

Кровь была повсюду. Темными каплями застыла на соломенном тюфяке. На полу. На Аксиньиных руках. На лице Прасковьи. Кровавый мир.

– О, Пресвятая Богородица, Мать наша милосердная! Яви на нас, в печали сущих и во грехах всегда пребывающих рабов твоих… – губы выговаривали благословенные слова, а вера таяла.

В полдень Аксинья пришла к Марфе, а сейчас близилось утро следующего дня, Воскресного Дня Всех Святых. Ребенок отказывался появляться на свет.

Заяц за прошедшее время измаял свою душу до самого дна. Уложив детишек в Аксиньиной избе – довольные, они заснули на печи в обнимку, – пришел домой, сел на чурбан возле крыльца. «Не уйду», – неразборчиво бурчал Георгий в темноту. Аксинья выходила на улицу, чтобы вдохнуть хмельного воздуха июньской ночи и успокоить Марфиного мужа. Порой Прасковья утешала Георгия, говорила ничего не значащие слова, должные смягчить тревогу. Но он не слушал их ласковых речей, замкнулся в своих страхах и воспоминаниях.

Утешение не приходило. Катерина ушла в полночь, беспокоясь о своем малом сыне. Она послушно выполняла все просьбы Аксиньи, но взгляд ее был сух, движения скупы. «Осуждает», – понимала Аксинья, но слова оправдания, слова о том, что не виновата она, «не было, крест тебе, не было ничего с Семеном», скрипели где-то внутри, но наружу не вылезали.

Как и дитя Марфы.

– Георгий!

Исхудавший, с лихорадочным блеском в глазах Георгий был не похож на себя обычного, вальяжного, веселого увальня.

– Что я скажу тебе, то делай. Не спрашивай меня. Делай.

Он вперил в нее красные, чумные глаза. Слышит иль нет?

– Мать-сыра земля, помоги ты любушке моей, забери ее боль в свое чрево, впитай кровь в траву, вытри пот ветром, напои дождем, огради от лиха. Повторяй…

– Мать-сыра земля… Не поможет, не поможет ей…

– Нет, повторяй… Мать-сыра земля, отдай мне сына моего, не бери его в дети свои, нужен он в мире нашем, забери его боль… – Полузабытые слова, что шептала много лет назад Гречанка над умирающей роженицей, будто огнем начертались в голове Аксиньи. – Вокруг избы ходи да говори. И не останавливайся, слышишь?!

Дюжину раз повторил измученный муж заклинания, прежде чем запомнил.

– И первые слова не позабудь, Георгий…

Теперь женщины слышали его монотонный голос, умолявший неведомые силы помочь. Слова заклятия, старого, как сама земля, оборачивались вокруг избы, и невнятное, жалкое бормотание Георгия Зайца навевало тягостную дрему на Аксинью и Параскеву. Можно ли надеяться, что Мать-сыра земля услышит и поможет…

Марфа не стонала, затихла, пышные косы ее залило потом, рот искривился в страдальческой гримасе. Аксинья забылась коротким сном, сидя у лавки.

– Аксинька, померла она, что ль?

Знахарка еле вырвалась из тяжелого сна, прижала щеку к груди роженицы.

– Не померла. Он… молится?

– Бубнит…

Застучал, загремел ветер, налетевший на деревню как разбойник. На рассвете шум заглушил усталый голос Георгия. Пошел дождь, неистовый ливень, какой редко случается в эту пору.

К обеду Марфа родила слабого, синюшного сына, а сама впала в забытье. Георгий прижал к себе тщедушное тельце и заплакал, не стыдясь баб.

Сладкоголосые птицы тихо перекликались, порхали с ветви на ветвь. Солнце зависло над Усолкой, окрасило ее червенно-багряными и золотыми всполохами. Аксинья сидела, прислонившись к высокой березе, прижала к себе маленькую Нюту, укутала ее в шерстяное одеяло. Ночь медленно подкралась на темных лапах, зажгла звезды, открыла для лесных зверей охоту.

Совсем рядом с Аксиньей в кустах завозился кто-то крупный и нетерпеливый. Резанул по ушам вой, она вскочила и стала лихорадочно оглядываться. Вой становился все громче и скоро заполнил собой весь лес. Сердце замерло, а потом забилось в лихорадочной пляске: как выжить?

Черный как ночь волк с горящими темными глазами выскочил на опушку. Он долго смотрел на женщину с ребенком и ощерил пасть, полную острых зубов.

– Ты дитя не трогай, меня возьми. – Голос женщины почти не дрожал.

Волк поднял голову и завыл, душа наполнилась тоской и горечью. Скоро ему ответил второй волк, и их протяжная песня продолжалась долго, сплеталась в единый протяжный звук, потом распадалась на два голоса, потом вновь соединялась красивым и пугающим напевом.

Черный волк опустил морду и подскочил к Аксинье, вгрызся в руку… Стрелой из чащи вылетело что-то светлое, сцепилось в один клубок с черным зверем, лишь клочья шерсти летели в стороны, прямо в лицо Аксинье. Она согнулась, закрыла телом дочь… Нюта открыла глаза и шепнула, не выказав ни малейшего страха:

– Тятя…

Темной бесформенной кучей остался лежать черный волк, навеки закрыв глаза. Светлый зверь подошел к Аксинье, сверкнув синими глазами, и…

Петух закричал, возвещая, что скоро начнется новый день. Кошмары терзали каждую ночь, рассказывая всякий раз одну и ту же историю. Аксинье не нужен был совет толковательницы: она и сама понимала, что значит ее назойливый сон. Хоть раз бы вспомнить на той опушке, что все происходит не на самом деле, не переживать дикий страх за жизнь дочери, за исход волчьей драки… Но всякий раз Аксинья погружалась в темную пучину кошмара, будто в настоящую жизнь.

За утренними хлопотами, растопкой печи, кормлением детей Аксинья забыла о главном: сегодня предстоит ей не самое простое дело. Сегодня она должна расстаться с вещицей, что напоминала ей о муже, о чистой любви, о счастливых годах, что казались сейчас невозможной сказкой.

– Мы на горку, тетушка. Можно?

Этой весной, как прикидывала Аксинья, Матвейке исполнится четырнадцать годков. Он сравнялся с ней в росте, делал всю мужскую работу во дворе, но выказывал порой разум семилетки. С Тошкой они играли в салки, прятки, катались на санках, связывали хвостами собак, пугали девок… Не единожды с жалобами к Аксинье и Георгию Зайцу приходили еловские.

– Дела все переделаем и побежите. Нюта, подойди ко мне.

Дочь облизала с пальцев крохи хлеба, подошла к матери, протянула гребешок и узкую ленту. Аксинья залюбовалась дочерью: милое курносое личико, длинные темные волосы, ложившиеся пышной волной на узкую спину, губы, всегда готовые изогнуться в лукавой улыбке… Анна сказала бы, что внучка – одно лицо с матерью своей, Оксюшей, и лицом схожа, и повадкой. Могла бы сказать, да не скажет, давно в могиле…

Одно отличало Нюту – колдовские глаза. Порой льдисто-синие, порой сине-серые, они горели огнем на небольшом ее личике. Аксинье дочкины глаза напоминали чудной камень, что украшал кольцо, подаренное Григорием перед свадьбой. Чуяла Аксинья, что не одно сердце пронзит дочь своими колдовскими очами… Но сейчас рано было об этом думать, когда дочка-четырехлетка елозила, пищала, крутила головой, не давала матери заплести косу.

– Сиди ты спокойно, горюшко.

– Матушка, а телочек когыдась?..

– Теленок родится? Скоро, Нюта, скоро.

– Я с Веснушей буду и днем. И ночью. Всегда.

– А мне кто помогать станет, а? – дразнила Аксинья дочку. – Ежели ты с Веснушкой жить будешь в хлеву?

– А сюда… их взять жить? – не отставала дочь.

– Возьмем домой, пусть в тепле с нами живет теленочек.

– Со мной. – Дочь сложила ладошки под голову, показывая, что теленок будет спать вместе с ней.

– Ловко придумала. А я куда денусь? Мы же втроем – ты, я да теленок не поместимся на печи.