Элеонора Гильм - Искупление

– Не отдам я тебя никому, и не думай. – Аксинья окинула взглядом племянника и незаметно утерла слезу.

Видел бы его Федор, как гордился бы взрослым сыном. Остался брат жить в двоих сыновьях: в Матвее и Василии…

Искупила Аксинья свою вину перед семьей хоть в одном – подняла на ноги племянника. Скоро женит на Лукерье, дети у них пойдут… Скорее бы наступила такая пора. Войти в тот возраст, когда счастье составляют лишь дети и внуки, и нет маеты, и паскудных желаний, и нескромных взглядов мужских вослед.

Петух пропел: «Спать пора», и Аксинья улеглась на печку, прижав к себе теплую, давно сопящую дочку. Она ворочалась, что-то мычала сквозь зубы, брыкалась. «Надеюсь, хотя бы там она говорит», – проклюнулась мысль и растворилась в жемчужном облаке сна.

* * *

На Троицкой седмице радивые еловчане сеяли огурцы, капусту, репу да редис, а загульные лакали вино.

Воробей пиво пил,

Пил да заново варил.

Пташек в гости он зазвал,

Славным пивом угощал.

Гей, гей, воробей!..

Георгий Заяц вышел во двор и, судя по характерному журчанию, справлял нужду за сараем, не скрываясь от соседских глаз, привлекая внимание задорным напевом.

– Лучше бы пел про зайца, лакающего пиво, – скривился Матвей.

Вторую неделю он менял доски, настеленные во дворе, чинил крышу сенника, трудился с рассвета до позднего вечера, делал все так ловко и ладно, будто не первый год плотничал.

– Запил сосед крепко, – отозвалась Аксинья, встряхивая зимнюю одежу, просушенную на ярком солнце.

– Горланит и горланит… Будто малолетний отрок. Пьяница. – Матвей рассуждал со столь серьезным видом, что Аксинья с трудом сдержала неуместную усмешку.

– Ты говори, да не заговаривайся, Матвей Грязной! Получишь за тятю! – Тошка перепрыгнул через забор, расставил ноги, расправил широкие плечи.

Чуть смуглая кожа, знакомая усмешка, буйный норов, голос, ласкающий бархатом… Мальчик, вылезший из Ульянкиного лона, так похож на Григория. Ни единой капельки не найти в Тошке от Георгия Зайца, которого зовет он отцом… Злоба и зависть прошли, только горечь скребла душу Аксиньи, как кошачья лапа, мягкая да когтистая.

– Буду говорить! Вся деревня про отца твоего…

Матвей не успел договорить, прерванный резким, коварным ударом под дых. Тошка отскочил, тяжело дыша, потирая десницу, которой крепко, без осторожности приложился к другу.

– А что убежал? – Матвей разогнулся, сморщился. Хорош удар у Антона, тяжела рука.

– Отдышаться тебе даю.

– Получай, скотина…

Аксинья не успела и рта открыть, как два парня сцепились в клубок: яростный, ругающийся непотребными словами, кувыркающийся по всему двору, сносящий на своем пути лохани с пойлом для птицы. Клубок буйный, живой и страшный.

Курицы с изумлением следили за дерущимися, взлетели на перила крыльца, когда таинственный и шумный зверь подкатился к ним слишком близко. Нюта на крик выскочила из избы, уставилась испуганно на драку.

– Аву! – беломордый щенок решил, что друзья затеяли забаву, и с визгом носился вслед за ними. – Аау!

– Да хватит уже! Перестаньте! – Аксинья постаралась выудить из клубка одного из остолопов, но получила такой резкий удар по лбу, что отскочила и села на настил, крутя звенящей головой.

Парни дрались остервенело, каждый не желал показать слабину, отступить, признать неправоту, и клубок не разжимался, продолжал свой дикий танец.

– Получайте! – Аксинья не пожалела воды, что, принесенная с речки, стояла в бочке на крыльце. Зачерпнула бадью и облила драчунов студеной водицей.

– Холодно. – Сидели оба в избе и выстукивали зубами жалобную песню. Аксинья посадила парней за стол, налила по кружке горячего отвара.

– Совсем ума лишились!

– Он все! – кивал на друга Матвей. Нюта, уютно устроившаяся на братниных коленях, враждебно уставилась на Тошку.

– Неча обзывать отца, – хрипел сын Гошки Зайца. – Зачем душил?

– Ты первый напал.

– А ты гадости говорил… – Тошка привстал, готовый вновь кинуться на обидчика.

– А ты… ты… черт веревочный!

Матвей хотел сказать более крепкое словцо, поняла Аксинья, да остановился в последний миг.

Нюта соскользнула с коленок Матвея, показала язык Тошке, скорчив уморительную рожицу.

– Сели! Оба! И ты под ногами не крутись, не видишь, взрослые дела решают, – досталось и дочери. – Тоша, ты отца своего защищаешь… конечно, ты всегда за него… Но должен понять уже – он себя уморит пьянством.

– Понимаю я… Мы… Марфа ночами ревет. Нюрка с Ванькой боятся отца. Младшему все нипочем, орет себе.

– Тараканы у вас есть?

– Тараканы… Они тут при чем?

– Поймай мне дюжину тараканов. Да живых, не дохлых.

– А у вас тараканов что ль нет? – Тошка попытался ухмыльнуться.

Матвей открыл рот, чтобы возразить другу.

– Наши не помогут. Все, иди лови.

– А Марфе сказать?

– Да не надо говорить, у нее и так забот да огорчений тьма. Сам управишься.

Удивленный Тошка вышел из избы, дожевывая на ходу кусок хлеба, стянутый с соседского стола. Странная баба Аксинья. Зачем ей тараканы?

– Будешь знать, как соседей хаять! – щелкнула Аксинья по лбу Матвея.

– Я правду говорил.

– Правда не всякому по душе. Взрослый уж, знать должен.

– Не буду молчать…

– Да куда ж девалась молчаливость твоя… Слова не вытянешь, помню…

– У нас теперь Нютка молчальница, – отрезал Матвей, и Аксинье расхотелось продолжать разговор. За больное задел.

На следующий день Тошка притащил две дюжины крупных коричневых тараканов, они суетливо копошились в берестяном коробе. Парень с гордым видом открыл крышку, и две мелкие твари сразу выбежали из заточения.

– Лови, Тошка! – засвистел Матвей.

Тошка сграбастал их ладонью, расплющил на полу.

– Должно хватить, я на дюжине со счету сбился.

– Уймитесь оба. Антон, через два дня за зельем придешь. Да плату не забудь, – строго напомнила Аксинья.

После того, как Тошка ушел домой, кинув на прощание тоскливый взгляд на друга, Матвей спросил:

– Правда плату брать будешь?

– Нечего моего племяша дубасить, – ответила Аксинья, улыбнулась. – Тебе во дворе поможет, вот и вся плата. Они будто родные, какие с них деньги.

Спустя неделю поздним вечером опухший, встрепанный Заяц робко постучал в соседскую дверь.

– Аксинья, открой.

Матвей отодвинул засов, отступил назад, приглашая в дом соседа.

– Все я. Шестой день чист.

– Надолго завязал?

– Все, вот те крест, – перекрестился на иконы Гоша. – Матвей, ты бы вышел.

– Секреты ваши… – буркнул Матвей и вышел из избы.

– Аксинья, ты снадобье дала?

– Я.

– Пытаю Тошку, а тот не сознается.

– Устали мы на тебя, пьяного, изо дня в день смотреть. А Марфа уж…

– Досталось женке… По субботе взял в рот пойло – и как назад полезло… Всю ночь полоскало. Теперь и смотреть не могу!

– Рада за тебя.

– Ты знаешь, я ведь не по дурости пил. – Георгий сел на лавку, поерзал, устраиваясь поудобнее.

«Надолго», – поняла Аксинья.

– С горя?

– Дочку мы с Марфой потеряли, горе. Да не только в том дело…

– В чем?

– Когда младшенький мой, Ждан выжил… Я ведь обет дал… Церковь выстроить… Хоть малый, да дом Божий.

– Хорошее дело, Георгий. – Аксинью уже раздражал этот разговор. Сказать ему, что ли, на чем отвар целебный настоян?

– Хорошее… да боюсь я…

– Чего ты боишься, мил человек?

– Ульянку я того… Да не покаялся… Можно ли такому человеку храм Божий строить?

– С Яковом поговори, он тебе поможет.

– Яков не знает. Марфа не знает. Только тебе я сказал.

– Доверие мне оказал, сосед. Бабий ум короток, что скажу тебе… Раз дал обет – выполняй, благое дело зачтется.

Довольно улыбающийся Георгий распрощался с Аксиньей. «Наивный человек, – удивлялась она, расплетая косы, укладывая спать дочку. – Борода сединой взялась, а он со знахаркой, ведьмой, грешницей советуется, строить ли церковь в деревне».

Чудны дела твои, Господи.

Давно не спускалось на пермскую землю такое лето, раннее, теплое, с ночными ливнями и ласковым солнцем. Русалки ночами плескались в Еловой, серебрились рыбьи хвосты, сверкала обнаженная грудь под луной. Демьян сказывал, что одна из русалок заманить его хотела в водные чертоги да мужем оставить. Целовала холодными губами, опутывала волосами зелеными, а он вырвался – и бежать. Над Демьяном смеялись, не верили чудаку, однако ж мужики с опаской, а некоторые – с надеждой – посматривали на зеленоватые воды кроткой Усолки: кто знает, вдруг покажется водная дева, стряхнет с груди капли, поманит…

– Красивая, – благоговейно протянул Матвей, листая старую книгу. «Вертоград», потрепанный, с потрескавшейся обложкой из телячьей кожи, Аксинья читала каждую ночь при свете лучины. Пламя колебалось, отбрасывало причудливые тени в углы избы, дразнило домового. Нюта видела седьмой сон, Аксинья постелила ей в клети, где ночная прохлада разогнала дневную духоту.

– Дар от Глафиры. Много я от нее узнала… порой родители ругали меня, что целыми днями у нее торчала. Хорошая она была, добрая.

– Как ты?

– Глафира была куда лучше меня. Она знала человеческую породу до донца. И прощала. Я злее, – сказала Аксинья и поняла: правда. Не могла она забыть людям глупость, жестокость, предательство…

Если тебя ударят по левой щеке – подставь правую. Обидят – прости. Высмеют – отвернись. Изменят – поцелуй изменника в уста.

* * *

– Ног не чую, – жаловался Матвейка, пришедший с поля.

– Ты силу свою береги, натуга – дело худое.

– Бер… бререгу.

Аксинья погладила его по коротко остриженной голове. Обкорнала кудри Матвейке, чтобы жара не донимала. Растекся братич радостью от редкой ласки. А тетка спохватилась: