Элеонора Гильм - Искупление

От всего бренного.

Чистое тело. Распущенные волосы. Чистые помыслы.

Лишь нательная рубаха скрывала наготу.

Все вещи в корзине. Под ними – нож. Рядом – веревка, чтобы связывать травы.

Матушка, сыра земля,

Прости рабу грешную,

Что травы с цветами рву

Да с собой заберу.

Оставляю я тебе дар…

Аксинья положила у раскидистой сосны льняной узелок с монеткой. Скудная медь, а не доброе серебро, что больше пришлось бы по нраву. Бедна знахарка. Но Мать-земля должна простить скудость дара. Главное, что сделан он от чистого сердца.

Травы зашумели, на узелок села бабочка-желтокрылка, замерла на мгновение и взлетела. Дар принят.

Молитва «Отче наш», напевы-приговоры…

Стебли иван-чая хрумкают, споро рвутся, нежные цветы сразу печалятся, скукоживают листья. Поляна земляники совсем невелика, Аксинья срывает несколько побегов с цветами. Остальное бережет. Лес не терпит жадных.

Листья костяники кусают руки, гибкие плети сложно ломать. Пушистые листья лапчатки с золотыми звездочками охотно идут к ней в руки. Бородатые светло-розовые цветы кукушника, яркие соцветья смолки, невысокие побеги кошачьей лапки…

День перевалил через свою середину, а Аксинья срывала травы, собирала пучки. Окольцовывала их веревкой.

Осталось самое сложное.

Аксинья сбросила рубаху и поежилась. Кто увидел бы ее сейчас – заклеймил бы русалкой, мавкой, нечистой силой.

Белая рубаха повисла на ветках ивы. Рядом – корзина, вещи, пучки трав.

Спутанные ветви ив и смородины не царапают плоть, а расступаются, давая дорогу, гладят ласково тело прохладными листьями.

Скользкий берег щекочет голые ступни.

Мелководье прогрето солнцем. Суетятся мелкие клопы и мальки рыб. Вдалеке возмущаются утки.

Рай. Закрыть глаза на мгновение. Представить, что время замерло, что можно остаться здесь навек продолжением реки, леса, трав, плакучих ив.

В сажени от берега островок из высоких трав, доходящих до груди Аксиньи. Золотисто-зеленые колосья не прячутся в листьях, манят к себе.

Мать вод и рек,

Не гневайся…

Новые заговоры срываются легко с губ, плывут по Усолке золотистыми полукружьями.

В руках уже тяжелая охапка листьев и цветущих колосьев.

– Благодарствую, мать вод и рек.

Аксинья выбирается из островка рогоза. Ветерок холодит грудь и бедра, шелестит в зарослях трав. Но сквозь тихий шепот ветра пробирается другой звук.

Кто-то спускается к берегу. Старается быть неслышимым, но чуткий слух Аксиньи улавливает шаги.

Зверь?

Человек?

Охотник?

Тать?

Опасность не кружит голову, а заставляет собраться. Утащит неведомый человек одежду – останется Аксинья в лесу в услужении леших.

Она тихо двигается к берегу, вода послушно молчит, не плещется у ног.

– Аксинья, – знакомый голос потревожил краснозобых птиц, они срываются с куста смородины щебечущей ватагой.

Она прижимает к себе траву, жесткие листья царапают живот.

– Аксинья, знаю, что ты.

К берегу через сцепленные ветви продирается Семен. Его ивы пускать не хотят, задерживают каждый шаг. Но мужчина упорен. Он выходит на узкую полосу мелководья, поднимает глаза – и замирает.

– Ты видение? Русалка?

– Семен, отведи глаза. – Дар речи возвращается к Аксинье. Грудь и чресла закрыты пучком рогоза, спина – волосами, но ошеломленный Семен разглядел все.

– Не хочу я отворачиваться… Такое диво. – Семен закатывает порты, скидывает на ходу рубаху и движется к Аксинье.

Бежать? Куда убежишь… За спиной – река с бурным течением и омутами. Впереди – берег. И Семен, который все ближе, ближе…

– Отдай! – Мужчина выхватывает из рук стебли, бросает их прямо на воду.

– Семен!

Губы уже прижаты к ее губам, нос уже вдыхает ее запах, дыхание его уже переплелось с ее дыханием, и медовое послевкусие дурманит Аксиньины мысли. Тело его уже прилипло к ее телу, руки жадно обшаривают то, что долго было недоступным.

Закричать.

Ударить.

Убежать.

Сопротивляться.

Куда там…

Даже прошептать «нет» Аксинья не может.

Если бы не колдовской день. Если бы не свобода, обретенная в лесу, она бы отвергла руки и губы, похоть и грех.

Но не сейчас.

Язык вторгся в ее податливый рот, задвигался там резко, напористо, напоминая ей про иссохшую реку телесной жажды. Вода обвевала ноги прохладой, а от мужского тела веяло печным жаром, и чем смелее руки Семена гладили шею, грудь, выступившие от голода ключицы, не потерявшие округлости бедра, тем больший страх охватывал Аксинью. Она, смешная, замерла, прижавшись к нему, усмиряя свой язык, свои жадные пальцы, движения оголодавшего тела. Будто грех ее станет меньше оттого, что внутренне противилась Семкиному желанию, стояла, закрыв глаза, недвижимая, внешне не желающая его, но ощущающая пожар во всем своем греховодном теле. А он, наконец-то поймав в свои руки насмешницу-Оксюшу, продолжал гладить, прижимать, кусать, проникать, с радостью соглашаясь на неравноценное единение… Лишь бы овладеть той, которую хотел столь давно, что стала мечта эта частью тела, частью души, частью самой жизни.

Усолка плескалась вокруг них, а он плескался в своей похоти, все резче, все яростнее двигаясь в мягкой обескураженной женской плоти. И застывшая Аксинья, будто расколдованная, вонзила пальцы в его напряженную спину, и последние его движения исторгли гортанный крик из самой Аксиньиной утробы.

Сотворенное в воде повторилось на берегу. Там, на мягкой подушке из мха, с травами у изголовья руки и губы Семена ласково изучали ее тело. Шершавые пальцы ласково гладили колени, ступни, ползли вверх и погружались в нее… Аксинья отвечала Семену, зацепляла пальцами рыжую поросль на его груди, согревала дыханием крошечные соски, столь отличные от ее крупных темных наверший груди, осмеливалась считать веснушки в сокровенном месте в исполнение срамного сна.

Не было сказано ни единого слова. Жужжали шмели и пчелы, посвистывали синицы, Аксинья тихо стонала, не веря, что Семен, милый добрый Семка, соратник по детским играм, может довести ее до такого состояния. Каждый раз, когда он погружался в ее плоть, нечто неизведанное доселе зарождалось в ней, стремилось наружу, прорываясь содроганиями, что краше лесных цветов, слаще меда.

– Ты как здесь оказался? – Аксинья, отдышавшись после непотребства, уютно устроилась на изгибе мужской руки.

– Как… Мысли разбегаются… Голова звонкая, как колокол на солекамском храме… Борти проверял. Они по всему берегу разбросаны…

– Твои пчелки летают? – Труженица собирала пыльцу с трав, деловито жужжа.

– Поди мои… Они не собаки, на зов не откликаются… И тавро не поставишь.

– Семен, скажи, зачем ты… – Дурные мысли овладели Аксиньей. Очнулась от дурмана. – Зачем к берегу пошел?

– Смотрю, рубаха на ветках… Любопытство взыграло. Спускаюсь – ты без одежи мне навстречу идешь… Дурак я, что ль, такую возможность упускать?

– Не навстречу я шла… Рогоз собирала.

– А голая почему?

– Так надобно… Не твоего ума дело.

– А, узнаю тебя, Оксюша. Ерепенишься, колючки словно окунек растопырила.

Аксинье захотелось прикрыть наготу, что еще мгновение назад казалась обычным делом. Она сбросила мужскую руку, поросшую рыжеватым волосом, села, прикрыв грудь рукой. Семен продолжал лежать, заслонив глаза от солнца пучком травы.

– Запоздало я ерепенюсь.

– Не вздыхай, Аксинья. Думаешь, зря я сюда пришел, к заводи… Нет. Меня вел леший или еще кто… Суждено нам было стать…

– Прелюбодеями…

– Аксинья, ты уже… – Он осекся.

– Уже согрешила, дочку нагуляла? Об этом ты сказать хотел? Уходи. – Она встала и долго, чертыхаясь, высвобождала рубаху из цепких объятий ивы.

– Прогоняешь, значит? – Семен еще не убрал с лица расслабленную улыбку. Аксинья только что стонала в его руках, как речная дева – русалка. Обвивала телом, заглядывала в глаза, завораживала темной бездной глаз, шептала что-то ласковое… Так, вестимо, длинноволосые речные девы околдовывают мужчин, приковывают их к себе чарами.

– Прогоняю. Скоро вечер, пора возвращаться.

Сухой голос, равнодушный взгляд, резкие слова. И пленительные движения стройного тела. Семен сглотнул слюну: грубо ответить, насмешничать, обратить все в шутку-прибаутку… Кто подскажет ему, как подчинить лесную русалку?

Молча натянул мокрые, напоенные речной водой порты, мятую рубаху, подхватил заплечный берестяной мешок. Пошел по тропе, не сказав ни слова на прощание.

А она… Не окликнет, не подбежит, не обнимет.

Проклятая баба.

Уставшая Нюта еле перебирала ногами, запиналась о коровьи лепешки и камни, в изобилии рассыпанные на единственной еловской дороге. И не взять дочку на руки – через плечо перекинуты травы, в обеих руках, в корзине… Иванов день провела знахарка с великой пользой. «Особенно купание удалось», – насмехалась над собой Аксинья. Всю обратную дорогу ее внутренний голосок нашептывал, что совершила она очередную ошибку… Весь путь ее жизненный – ошибка.

– Матвей! Открой ворота! – Никакого движения за забором. – Матвейка!

– Они с Тошкой на игрища ушли! С девками хороводы водить, – Марфа замахала соседке.

– Тьфу на тебя. – Со вздохом Аксинья опустила тюки трав на пыльную траву у ворот. Просунула руку, дернула потайную веревочку – засов открылся. Хитроумное устройство исправно работало годы спустя, прославляя золотые руки Василия Ворона.

– Пусть земля тебе будет пухом, отец, – прошептала Аксинья.

Задолго до заката Нюта провалилась в благостный детский сон, Аксинья же с молитвами разбирала травы, развешивала их по темным углам клети, ждала Матвея. Ночь давно опустилась на деревню, колдовская ночь Ивана Купала, когда нечистая сила убегает прочь из рек и озер, когда вода наделяется живительной силой, когда можно предсказать судьбу… Славная ночь для парней и девок.