Элеонора Гильм - Искупление

– Гляди, нарумянена. Словно гулящая, – показывала Софья на разряженную бабу в шитом жемчугом и золотыми нитями летнике.

Аксинья всмотрелась – и узнала Анфису, жену Лаврентия. Всей земле – горе, а солеварам – прибыль. Подходить к подруге поостереглась – отвернется с пренебрежением или обнимет радостно – неведомо.

Вести о событиях в Соли Камской, Новгороде, Москве журчали, перетекали от одной кучки людей к другой.

– Глянь, вон пятна кровяные. Это вчера избили зырянина. Супостат, подслушивал, подглядывал, что творится… Хотят бунт племена поднять, – рассказывал худой мужик с черной бородой, и толпа рядом встревоженно вздыхала и грозила кулаком неведомым врагам. – Помер он вроде. Зырянин тот, хорошо приложили.

– А Ляпунов-боярин созвал людей со всей Расеи – мол, ляхов вышибать бум. Еще той осенью мой кум да сколько десятков солекамцев ушли. И что вы думаете? Москва горела, воеводы и казаки рассорились… Позорище, – возмущался старик в красной островерхой шапке.

– Да ты возмущаться горазд. А слабо взять топор да пойти с врагами воевать.

– Стар я для таких дел.

– Тогда сына али зятя отправь.

Старик погрозил кулаком и пошел подальше, что-то недовольно ворча себе под нос.

– Не по нраву мне город, всяк орет да гадости говорит, да деньги выпрашивает. – Софья схватила за руку Ваську так крепко, будто его хотели украсть.

– Пошли на главную площадь.

– Авось наговорился муженек мой с оборванцем.

– Зачем так про него? Он с ляхами воевал. – Матвей не стерпел.

– Ты что старшим указываешь?

– А я знаю, почему ты меня не любишь.

– И почему же? – Софья опешила.

– Злит тебя, что я вымесок мужа твоего покойного, брат Васькин.

Аксинья схватила Матвейку за рукав, ни к чему будоражить Софью, и так достаточно худых слов он сказал ей.

– Да какой ты брат сыну моему! Аксинья, зачем напраслину на Феденьку моего возводишь?

– Не напраслина, а правда. Сама знаешь.

– Бабоньки, нагулялись, купили, что хотели… – Порфирий вовремя вырулил из какой-то лавчонки, оборвав наметившуюся ссору.

– Домой поехали, Порфирий. Сил моих нет в сатанинском вертепе находиться.

– А я бы еще погулял, – вздохнул Матвейка. – Бурлит здесь жизнь, а в Еловой сонно ползет.

Порфирий заехал в Еловую, высадил Аксинью с Матвеем и сонной Нютой. Софья сухо попрощалась с родичами, но, когда телега уже заскрипела по глинистой еловской дороге, не выдержала, крикнула:

– Перед родами пошлю я за тобой, жди!

Примирение с родственниками грело сердце Аксинье: злые ли, добрые ли, близко ли, далеко ли, но одной в миру тяжело.

* * *

Три дня назад заглохла кузница в Еловой – утром, прихватив узелок с едой и запасные порты, ушел Игнат. Исходящая тревогой Зоя обежала всю деревню, расспрашивая каждого о муже. И лишь Яков Петух, староста, открыл правду взволнованной бабе: Игнат записался в ополчение, давно известил о своем решении старосту и сотского, просил помогать жене и детям в его отсутствие. Зоя рыдала так громко, что всполошила всех деревенских собак. Агафья утирала ее слезы и обещала, что переселится к подруге для пущей подмоги.

А вечером Агафья пришла к Аксинье, несмело поскребла в дверь и только после Матвейкиного крика «Заходи!» втиснула свое крупное тело в избу.

– Ты проходи, Агаша. Что ты мнешься на пороге. Садись к столу.

– Ненадолго я, – мялась баба, но на лавку у входа села.

Аксинья штопала одежки дочки и Матвея, на них горело все, как на пожаре. Соберут лен, соткут полотно, глядишь, сошьет она новые порты да рубахи. Старая материна игла затупилась и с трудом прокалывала заскорузлую от пота Матвееву рубаху. Углубившись в работу, она забыла о гостье.

Агафья сложила на коленях крупные руки, опустила взгляд на дощатый пол. Кошка обнюхала гостью, стала крутиться вокруг, мурлыкать.

– Ишь какая. – Гостья погладила белоснежный пушистый хвост, а Снежка зашипела, возмущенная смелой лаской.

Аксинья вздрогнула и подняла взгляд на Агафью:

– Ох, ты прости. С чем пришла?

– Зоя кричит, проклинает мужа, трясется вся. Боюсь я за нее, лихоманка иль другая хворь овладеет, нежная душа у ней.

Аксинья хмыкнула, но перечить взволнованной Агафье не стала.

– Пустырник и мята помогут ей. А еще пуще время. – Знахарка покопалась в своих запасах, вытащила глиняные кувшинчики с перетертой травой. Засыпала в полотняный мешочек горсть одной травы, горсть – другой. Чуть подумав, добавила третьей – ромашка не помешает.

– Яйца в уплату я завтра принесу.

– И мешочек не забудь вернуть.

– Хорошо. – Вопрос был решен, но Агафья не уходила.

По самой позе ее, по напряженному лицу Аксинья, привыкшая вникать в чужие помыслы и страхи, догадалась, что ее тяготит.

– Матвейка, скоро Веснушка с телком придут. Постой у ворот.

Матвей тяжело поднялся с лавки, Нюта побежала вслед за братом, для нее встреча коров превращалась в праздник: каждый раз она гладила их по покатым лбам, мощным выям[23], провожала до стойла, следила за матерью, тискающей вымя…

– Ушли они… Слушаю тебя.

– Я… Я пойду. – Агафья резко встала и ударилась о притолоку, заохала от болезненной неожиданности.

– Я скрою твою тайну. Знаешь, сколько ведаю сокровенного. И храню в себе.

– Ты все знаешь… Говорят, что ты помогаешь бабам.

– Не юли, Агаша.

– Ты скажи мне… скажи… – Она не могла выговорить каких-то слов, они застревали в ее гортани.

Аксинья взяла в руки отложенную рубаху. Нитки рассыпались под иглой, и лишь близость образов удержали ее от худых слов. Агафья сидела, набираясь сил.

– Дай мне зелье.

Аксинья подняла глаза на подругу детства. С возрастом Агафья стала еще крупнее, стройный в юности стан поплыл, подбородок утопал в складках, глаза уменьшились, но в облике ее сквозила какая-то невинность…

– Агафья, скажи толком.

– С мужиком лежала. Боюсь, что в тягости, – бухнула нежданно Агафья.

И Аксинья застыла от изумления. С мужиком? Агафья? Невиданное дело!

– Лежала? И только? – уточнила на всякий случай знахарка.

– Не только, – потупила глаза Агаша.

– Может, обошлось все… Давно было?

– Недавно.

– Ты подожди. Убедись. Тогда приходи.

– Спасибо тебе. Не говори только никому.

– Понятное дело. Не переживай, Агаша, все обойдется.

Понурившаяся баба вышла из избы, вновь крепко приложившись головой о притолоку.

Вернется к своей властной подруге утешать ее, успокаивать, оставив на задворках свою бурю. Привыкла Агафья быть в тени мелкой Зои, жить тревогами и радостями ее, детьми и хозяйством. Теперь жизненные неурядицы обрушились на Агашу, как худая дранка на крыше, и встанет ли Зоя на защиту подруги от худых слов и взглядов, одному Богу ведомо…

* * *

Спиридон и Дарья выдавали замуж младшую дочь-заморыша за соликамского вдовца. Пользуясь Петровским мясоедом, спешили сыграть свадьбу. Аксинья ушла с празднества рано – задолго до заката. Матвейка остался горланить песни и бросать тоскливые взгляды на Лукерью.

Тихое постукивание не испугало Аксинью.

– Кто там? – спросила, чувствуя не сердцем – низом живота ответ.

– Я. Выходи во двор.

Погасила лучину – во дворе свет от месяца и звезд. Накинула старый плат с вытертыми цветами. Поцеловала дочь, погладила мимоходом кошку.

Искушение не превозмочь.

– Ты что ушла рано, Аксинья? – Семен затянул ее в хлев, помог забраться по узкой лесенке на сеновал.

– Устала я от празднеств.

– А я сразу видел, что уходишь. За тобой пошел.

– Ты постыдился бы, жена да мать рядом.

– Мать десятый сон видит, Катерина на свадьбе… Да не о них речь. – Семен, не переставая говорить, задрал ее рубаху, стянул с себя порты.

– Супостат ты, – сквозь зубы извергся стон.

– Мягкая… Иди сюда… Сладко тебе со мной на сенокосе было?

Аксинья не отвечала, только выгибала шею под его мокрыми поцелуями.

– Ты скажи… скажи… Сладко? – Он зажал ее сосок своими пальцами, медленно прокручивал, будто теплую горошину. – Молчишь? А так… – Он наклонился и втянул губами острое навершие груди, облизал языком, вновь втянул, будто младенец в поисках пищи. – Сладко?

– Да, – протянула Аксинья, забыв, что жизнь может обрушиться, погребя с головой не ее одну.

Семен с Матвеем вывезли с низовьев Усолки копны душистого, пахнущего летним разнотравьем сена. И бабы долго перемывали косточки Аксинье: знать, не зря мужик ради соседки так пластался. Греховоднице же оставалось лишь проходить мимо глухой и безголосой тенью.

– Есть у тебя с бортником что? – Обвинение звучало в Матвейкином голосе помимо его воли.

– Матвей!..

– Скажешь, мал еще вопросы задавать? Да вырос уже, глянь. – Он выпрямился и задел макушкой низкий, по пермскому обычаю, потолок.

– Не скажу я тебе ничего. Не мучай меня, – вырвалось у Аксиньи надрывно, с подступающей к глазам влагой.

– Есть, значит… От уважения большого. Не врут люди. Пойду я, – развернулся и ушел из избы куда-то в звездную августовскую ночь.

Совсем запуталась Аксинья или… Жизнь ее запутала, не давая жить честно, по-людски? Сколько ни бежала она от Семеновой похоти, не устояла, забилась в руках его, как муха в паутине. Сколько ни бейся, все прочнее затягивается липкая нить, стягивает крылья, облепляет тело. Ни улететь, ни уползти, ни скрыться…

Или сама перед собой лукавит Аксинья? Мухе в паутине верная погибель, а ей с Семеном самая сласть женская. После одиноких лет, проведенных в тяготах да без мужской заботы, расцвела она. Каждого вечера, каждой ночи с замиранием сердца ждет: сбежит ли милый от матери и жены?

И если бы только в ласках дело было…

Прошедшей ночью они хоронились в Аксиньином сеновале. Свежее сено щекотало ноги, забиралось за пазуху, соперничало с жадными руками Семена. Аксинья чихнула и обмерла: никто не услышал? Вдруг Матвей в хлев пришел…