– Трусиха ты, Оксюша, как была, так и осталась.

– Помнишь, как я с березы на тебя упала?

– Как не помнить. Тогда и понял я…

– Что своей сделаешь?

– Что присушишь ты меня… Ведьма.

– Не говори так. – Она села, затянула тесемки на вороте рубахи, расхристанной после игр и открывавшей молочную, отяжелевшую с годами грудь.

– Оставь так, – отвел ее руки Семен. – Обидушка. Знаешь же, что шучу я, люблю смотреть, как ты злишься. Вот скажи мне, – изменился его тон, став деловым, серьезным. – Пчелы – лесные птахи, сами по себе живут. И я мед у них вроде как ворую.

– А ты хочешь хозяином у них быть?

– Верно мыслишь. Я тут на рынке мужичка одного встретил, мы с ним вместе воск да мед сдавали… Так я половник меду еле наскреб, а у него две кади…[24] Да прозрачного, наилучшего меду…

– Кудесник он, мужичок тот?

– Он не выдалбливает в деревьях колоды, а сам их делает, рядком ставит на доброй поляне. Да пчел туда подсаживает. Как думаешь, получится у меня?

– Получится, а как иначе. В книге моей травы есть, что пчел привлекают да помогают бортникам…

– Посмотри, помоги, Аксинья. Засела занозой мысль.

– Все найду, что надобно, Семен.

– Следующую субботу на базар поеду да с мужиком тем, Акишей, разговор серьезный заведу. Он сказал, даст первую колоду для примеру. – Семен возбужденно размахивал руками.

– Семен, пора мне, скоро Матвейка с гуляний вернется, искать меня будет.

– До завтра, – прижал к ней губы Семен, но сам был совсем в другом месте. Наверное, с пчелами своими ненаглядными.

Подкупало Аксинью, что Семен все чаще с ней советовался, мнение спрашивал. Для него Аксинья – не пустой сосуд для его водицы, а разумная женщина. Знахарка. Он делился с ней своими мечтами и тревогами, рассказывал о своенравной матери, пакостном Илюхе, покладистом Ваньке. О Катерине речи он никогда не заводил, за что ему Аксинья была благодарна. Разговоры о венчанной жене, обманутой жене будили в ней неприятное, тянущее чувство, от которого хотелось то ли завыть, то ли пойти к берегу реки да идти-идти до самой середины, где вода накроет макушку.

– В полдень, у той заводи, где на Ивана Купала… – Аксинья кивнула. Как не помнить тот день, когда Семен застал ее за священнодейством – сбором рогоза.

Она еле отговорилась от Матвейки, который рьяно бегал с теткой по лесам и долам, стал ей подмогой в знахарском деле, заучивал названия трав и тех хвороб, от которых они помогают. Напомнила о прогнивших опорах в хлеву, о нечищенных стойлах. Братич скривился, посмотрел подозрительно на тетку, но остался дома.

– Смотри! – Семен возбужденно обходил стороной обычную колоду, вырезанную из доброго елового бревна. Кора не снята, небольшая прорезь для пчел, нехитрая приспособа для хитрого дела.

– А где ставить ее будешь? Мужичок твой говорил?

– Здесь самое ладное место. Рядом вода, поляны, пчел лесных здесь немало. Я дюжину таких сварганю – и дело пойдет. Вокруг заплоты от медведей, чтобы колоды не раскурочили…

– Доброе дело. Мало что я мыслю в том, но чувствую – не зря ты взялся за это. – Аксинье приятно было подбадривать Семена.

– Травы принесла?

Аксинья протянула пучок из трав, собранных по родным оврагам, взгоркам, чащобам – лишь там росли редкие для пермских мест маточник и боровой лист.

– Акишка сказал, что обмазал стенки колоды каким-то особым средством для привлечения тружениц…

– Добрый он человек. А ему с того какая корысть?

– Какая корысть, человеку помочь… Да и с первого взятка отблагодарю я его, как иначе.

– Жизнь отучила меня безоглядно верить в людскую доброту.

– И в мою доброту не веришь? – ухмыльнулся Семен, вплотную подойдя к Аксинье так, что ей пришлось запрокинуть голову, чтобы заглянуть в травянистые глаза.

– Твою доброту я знаю…

– Такую доброту? – провел он по ее спине указательным пальцем. – Иль такую? – ущипнул за сосок, прикрытый лишь тонкой рубахой.

– Всякую, – приподнялась на цыпочки Аксинья, прижавшись к горячим мужским губам.

– А еще мужик знаешь что говорил?

– Что? – еле оторвавшись, спросила Аксинья.

– Надо колоду оросить… Доброе дело пойдет. – Он посадил ее на колоду, задрал юбку, развел в стороны ноги, резко вошел внутрь.

Сегодня схватка их была яростнее обычного, видно, мысли о начатом деле придавали Семену жесткой мужской силы, неистовой, бесконечной, исступленной. Развернув Аксинью спиной к себе, заставил покорные руки сжать колоду, спину – прогнуться под его напором, плоть – раскрыться перед мощью. Она кусала губы, сдерживала крик, дерзкий даже для безлюдного леса, а он не смолчал, издал густой рык, оросив своим семенем тело Аксиньи, оросив и еловую колоду, готовую теперь для плодовитой пчелиной матки.

* * *

На Яблочный Спас Матвей окончательно свихнулся.

Аксинья распознала это по особому взгляду с сумасшедшинкой и непотребному вопросу, заданному самым серьезным тоном:

– Можешь научить меня привороту? Чтобы девицу присушить так, чтобы отстать не смогла вовеки.

– Ты про Лукашу свою? Тьфу, что удумал. Я думала, ты дурь свою забыл. А ты все о том же!

– Она сквозь меня глядит… Пора забыть уже про Ивана Купалу, про Таську…

– Девичье сердце памятливое. Говорила тебе, подарок сделай, ласковым тоном поговори, приголубь…

– Все сделал, как говорила ты… А она словно соседская псина… Волком глядит.

– Обвенчают вас, да наладится.

– У Семена с Катериной не наладилось… У тебя с мужем не наладилось.

Матвей, становясь старше, казался ей отражением отца во всем, что касалось людей, отношений, женщин. Не мужской, почти женской чувствительностью наделен он был, как и Федор. Также улавливал все оттенки радости, отвращения, надежды… Также стремился облегчить ее ношу, помогал, не чураясь женских дел: натаскать воды, полить в засуху ростки, затопить печь. И сейчас его отзывчивое сердце сыграло с ним дурную шутку: вместо того чтобы по мужскому обыкновению махнуть рукой на строптивицу: «Сама угомонится», он настойчиво пытался загладить вину. А была она, по выражению Тошки, «мельче макового зернышка». Напился да валялся непотребно… Отец Сергий епитимью накладывает. Не невеста же.

– Семитар.

– А?

– Семитар-трава, коли найдешь ее, помочь должна.

– Где найти?

– Того не знаю. Не помогаю в привороте… Неугодное дело, Матвейка, ты затеял.

– Не учи меня, – развернулся, ушел.

А тетка заперла дверь на засов и открыла книгу. Там все написано, только ищи, вчитывайся в строки.

«У воды растет, да высокий куст имеет. И цветы золотые, венчиком пригожие. Крепкий белый корень, длинный да изогнутый, да чем больше на уд похож, тем больше силы имеет. Взять корень да растереть да девице дать выпить с вином иль чем другим, и возжелает она молодца яростно…»

* * *

Авдотья Огуречница[25] привела за собой ранние туманы, холодные ночи. По окраинным лесам, звериным да людским тропам робко запестрели грибы. Все еловские бабы, девки, дети спозаранку отправлялись в лес, чтобы к обеду принести домой скудно наполненные корзины.

Аксинья боялась брать в лес безгласую Нюту и отправлялась в лес одна, испытывая запретное чувство свободы и радость от возможности день-деньской ходить по лесу, спасая семью от зимней бескормицы. Еловчане провожали завистливыми глазами полные корзины в руках Аксиньи, шептали вслед: «У лешего выпросила». Лесная нечисть была совершенно неповинна. Наметанный глаз травницы давно примечал угожие полянки, гари, любимые красноголовиками[26]; поросли молодого березняка, обитель обабков; хвойники, пни да солнечные пригорки, что манят маслят.

Не разогнуть спины, и день похож на предшествующий: натаскать воды, помыть лесные дары, нарезать, нанизать на веревку, развешать на чердаке, сеннике, в клети… В местные реки соль насыпана щедрой рукой создателя – черпай и черпай, не переведется, не оскудеют запасы, и ломившиеся от белого богатства амбары Соли Камской доказывали это… но крестьянину не по карману соль пудами скупать – осьмину[27] на год закупить, и не больше. Ни одна добрая хозяйка не упустит грибное счастье. Потому в каждом дворе на улице, в клетях, повалушах, чердаках, овинах сушились лесные дары.

Аромат тушеных грибов с горохом в печи, грибная похлебка с ячменем, пироги с маслятами… Славная, сытная пора август.

Сушатся зерна обмолотой ржи, подходит репа, оттягивают плети огурцы… Только успевай крутиться волчком с утра до ночи.

* * *

– Айда за мной! – Семен, будто клещами, вцепился в Аксинью, бесстыжий.

На дворе день, на задворках лен, что дергать – не передергать одной, у соседей – глазастая Катерина…

– Уйди ты, черт веревочный. Совсем сдурел.

– Да нет поблизости никого! Не увидят! – Семен раскраснелся, шалой удалью блестели его глаза.

Аксинья бросила тоскливый взгляд на выдерганные плети, вздохнула и пошла вслед за Семеном. Он разговаривал без умолку, то рассказывал о своих ненаглядных пчелах, то про смерть патриарха Гермогена, замученного нехристями, то про ополченцев, что вновь идут освобождать Москву. В этот ворох слов, ненужных, скомканных, помятых, он завернул свою радость, чтобы до поры до времени не истрепать ее.

– Глянь, жужжат, родимые. – Он приник ухом к колоде, не замечая, что рядом вьются полосатые труженицы.

– Жужжат, – подтвердила Аксинья.

– Я ж еще таких сделаю, хоть дюжину! Две! Я работников найму! – Семен пустился в пляс, схватив за руку Аксинью и вынуждая ее повторять за ним причудливые коленца только ему слышной мелодии.

– Рада я за тебя, Семушка. Что удалось у тебя все, что мечта твоя сбывается…

– Эх, если б все сбылось… И пасека своя. И ты… – Он пристально посмотрел в ее глаза. – Не было бы на земле русской человека счастливее меня… Ни боярина, ни воеводы, ни гостя торгового…

Аксинья знала, что лучше не спрашивать ей, о чем молчит Семен. Не так больно.