Элеонора Гильм - Искупление

Но Матвейка на будущего шурина цыкнул только. Дурак. Все возле сестры-гордячки крутится.

– А не хочешь картинки посмотреть? Чудные?

– Картинки? – На милом лице Лукаши читалось сомнение: даже разговаривать с противным женихом не тянет.

– Показывай. – Любопытство пересилило обиду на жениха-греховодника.

Матвейка поманил с собой в клеть. Лукерья оглянулась, посмотрела на мать. Прасковья кивнула, чуть не перекрестила вослед.

В клети прохладно.

Сундуки у стен.

Пыль на свету солнечными зайчиками летает.

– Пчхи!

Оба испуганно оглянулись. Нюта за ними увязалась, сама картинки смотрела – пересмотрела. Но не оставаться же одной?

– Нютка, иди к матери.

Вздохнула девчушка, сжала в руках куклу-лечебницу, понюхала ее, глянула на брата обиженно. Ушла.

Самый большой сундук. Старые порты, рубахи. На дне – чудная книга.

Много страниц, можно долго переворачивать их, подвигаясь к Лукерье все ближе.

А она, увлеченная чудными буквицами, рисунками и не замечает.

– А ты грамоту знаешь?

– Имя свое написать могу, – бахвалится Матвейка, и Лукаша смотрит на него с уважением. Он чертит в пыльном углу буквы: Мат… дальше забыл, а девице и того достаточно.

Она возвращает взгляд в книгу.

– Что за диво? Корень и человек. Глянь!

Матвейка смотрит и не видит. Он чувствует запах Лукаши, выбившийся волос щекочет его щеку. Какой корень?

– Пить хочешь? – голос хрипит. Самому бы квасу попить.

Лукерья послушно пьет из протянутого ковшика.

А Матвей сглатывает слюну.

Все удалось.

* * *

– Отец! – Илюха с воплем ворвался в свой двор, по дороге переполошив и соседей.

Аксинья прислушалась: что случилось у Семена Петуха? О чем крик?

– Тятя! – надрывался Илюха.

– В поле отец, ячмень убирает, будто не знаешь, – устало отозвалось Катерина.

Илюха побежал по двору, топот сопровождал его от избы мимо сенника, сараев, скотного двора, амбара… Через огород, темнеющие полосы с убранной рожью – к тем десятинам, где, согнув спину, трудился Семен.

Аксинья обратилась вся в слух, в тревогу.

– Что у них там? Пожар? – спросил Матвей. А на губах его цвела улыбка, со вчерашнего дня не уходит, как приклеилась.

– Илья разоряется.

– Да этот попусту базлает, – презрительно кивает Матвей.

Не попусту.

Когда солнце уже зацепилось за верхушки деревьев, Семен кричал так, что голос сына рядом с ним был – писк.

– Проклятые! Да как же!.. Мать, глянь! Все прахом пошло. Боже, за что наказал!

Маланья что-то неразборчиво отвечала.

Катерина по обыкновению молчала.

Аксинья не находила себе места.

Нельзя спросить. Утешить. Помочь.

Нюта и Матвейка давно уснули.

Аксинья тревожно вслушивалась в тьму. Придет, поделится огорчением? Или останется с семьей?

Семен пришел, поскреб во дворе. Привычным движением Аксинья выскочила во двор.

Затявкал Буян, Аксинья успокоила его мимолетным окриком.

Не услышала она, что Матвей проснулся, покрутил в недоумении сонной головой.

– Семен, да что у тебя?.. Что за крик был?

Он не отвечал, в темноте его молчаливые губы пугали. Темная громада нависла над Аксиньей, руки вцепились в нее, сжали.

– От травы твоей? – Он резко взял Аксиньину руку, повернул ладошкой, всыпал что-то мелкое, чуть коловшее кожу.

– Что от травы?.. – Она всмотрелась в горстку и поняла, о чем кричал Семен.

– Померли пчелы. Все. Сдохли. Все до единой. – Он дышал ей прямо в лицо, и пары вина раздражали нос. Напился.

– Да как же так?

– Так. И не пойму я от чего. Все устлано ими. Иииии. – Он затряс Аксинью, словно это могло исцелить его боль. – Я так лелеял их…

– Все я сделала верно. Травы проверенные… Не в том дело, Семен.

– А в чем?

– Недуг напал на пчел твоих. Как на людей. Приходит хвороба – и болеют все. Умирают.

– Ты это сделала. – Он сжал ее еще крепче. – Злобишься, что с женой я… И с тобой.

– Опомнись, – Она уже не думала, что их могут услышать. – Не виновата я. Не виновата, клянусь тебе.

– Может, не ты… Я не знаю. – Семен ослабил хватку.

– Ночь переживи, потом легче будет. Не детей ты потерял… пчел.

– Да они… Знаешь, как важны мне.

– Иди домой.

– А ты что? Тут будешь. – Он уже не сжимал ее руками, а стал гладить по груди.

Аксинья вздрогнула.

– Да уходи уже.

– Не хочу я домой, утешенье мне нужно.

– К жене за утешеньем иди, – за спиной Аксиньи уверенный голос ответил Семену.

– Матвейка, ты что ль?

– Я, дядька Семен.

– Ты во взрослые разговоры не лезь.

Матвей вышел из темноты, и в руках его Аксинья увидела кнут. Рослый, сильный парень. Как вырос!

– А то что будет? А, Семен?

– Наваляю тебе, щенок.

– Иди сюда. Посмотрим, кто кого!

– Семен! Матвей! Достаточно! – Аксинья встала меж любовником и братичем.

– Сейчас проснутся все, и будет только хуже. – Матвей придвинулся ближе.

– Да черт с вами!

Он развернулся и пошел. Чуть пошатнувшись, перелез через щель в заборе.

Аксинья и Матвей молча вернулись в дом. Тишина повисла меж ними гнетущим туманом. Он так ничего и не спросил. Сам понял. Взрослый.

Аксинья лежала с открытыми глазами, пялилась в темноту. Мягколапое существо запрыгнуло на лавку, потопталась по ней с легким мяуканьем, угнездилось на груди.

Глаза сухие, равнодушные. Словно земля в засуху.

А стоило бы поплакать.

* * *

Беда одна не приходит.

Горести – они, словно девицы на выданье, гуляют под ручку. Заглянули в избу, в деревню, да загостились.

Спозаранку прибежал ополоумевший Никашка.

– Ты нужна, с Лукерьей беда случилась. Скорее!

Тихая, безучастная, девка лежала на лавке у входа. Рядом с ней – ушат с желтыми клочками. Запах рвоты и болезни.

Зареванная Прасковья с тряпочкой в руках и надеждой в глазах.

– Да что ж раньше не позвали?

– Да она все говорила, съела чего. Мол, обойдется.

– Я ночью проснулась, стонет Лукаша, – вступила в разговор растрепанная Настюша. – Я к ней, а она с лавки скатилась. Валяется в…

– Доченька ты моя, голубушка! – Прасковья плакала надрывно, будто над покойницей.

– Ты рано причитаешь-то, подруга.

До позднего вечера Аксинья просидела у Лукаши, по кружке вливая в нее отвары, заставляла глотать воду с мелкими угольками, смотрела, как извергается из нутра отрава.

Матвей сидел у порога на бревне, уронив кудрявую голову. Вскочил, увидев тетку:

– Живая она?

– Живая. Обойдется все. Ты Нютку накормил? По хозяйству… все сделал?

– А как иначе.

Аксинья чувствовала себя хмельной. Не слушались ноги, кружилась голова. От тревоги за невесту Матвейкину устала, будто воду весь день с реки носила.

– Не умрет она?

– Не умрет Лукерья твоя. Обошлось все. Что с ней случилось, не пойму. Будто отравил кто девку.

– Ты знаешь… Померла б она, и я…

Мысль о выздоровлении Лукаши грела Аксинью, как печь в морозный вечер. Все сделала правильно, девка молодая, сильная, выскользнет из удавки.

– Не надо, Матвейка. Лишнее все это. Любовь – она непростая петрушка. Бывает, взойдет пышно – и враз увянет.

– Ты про вас с Сем…

– Молчи лучше.

Матвей послушно закрыл рот.

Но понимал, что не может не рассказать тетке правду.

Этот груз придавит его к земле, расплющит, превратит вновь в того Грязного, что боялся лишнее слово молвить, считал себя недостойным уважения.

Дождь обрушился на поля и огороды, как иноземцы напали на Русь. Он стучал по крышам и заборам, врывался в избы через малейшие щели и дыры в худой дранке, заливал пол через окна и двери, проникал в сенники, хлева, клети и сараи, пробивал насквозь любую одежу своими наглыми, острыми, бесконечными струями. Он будто решил отомстить еловчанам за раннюю весну и справное лето, сводя на нет их каждодневный труд.

День и ночь сливались воедино, в льющую беспрестанно серость. Земля совокуплялась с небом, и их тесное объятие рождало не восторг, а страх. Даже когда приступ дождя ослабевал, в воздухе стояла морось, превращающая сухую рубаху во влажную неприять. Прело сено, хозяева тревожно перекатывали в руках рожь. На капустных грядах поселились слизни, они жадно выгрызали листы, погружались внутрь сладкого белого кочана, и слезы невольно наворачивались на глаза, и пальцы давили серую нечисть, и она растекалась по пальцам отвратной кашицей.

Дети сидели по домам, изредка перебегали друг к другу, устав выдумывать игры для вынужденного безделья. Коровы щипали травы, не обращая внимания на сырость. Только изредка недовольно взмыкивали, обращая морды к небу. Младший сын Дарьи и Спиридона, названный по отцу Спирькой, что пастушил этим летом, забирался под дерево, прятался от непогоды, но к вечеру дрожал от мокроты и холода так, что ворчливая мать растирала его хлебным вином и накрывала двумя оде- ялами.

Среди громыхавшего по крыше дождя Аксинья расслышала тихий стук. Кто-то скребся несмело в дверь. Распахнула дверь, впустила в избу волглый воздух и Лукерью. Мокрые волосы, мокрый платок, промокший летник, липнувший к ногам подол.

– Сядь к печи, согрейся, Лукаша. Ты зачем пришла-то? К Матвею?

– Да, к нему. А где он? – Она оглядела избу, будто Матвей мог прятаться под столом.

Аксинья помедлила. Виданное ли дело, строптивая Лукаша сама жениха разыскивала, стеснялась, но – ишь, осмелела! – глаза не отводила.

– Стойло Веснушки чистит. Ты подожди его, обедать придет, поговоришь с ним. А пока со мной посиди, помоги мне с делами. Надо привыкать нам, скоро вместе жить, – улыбнулась Аксинья.

– Да я туда схожу, я ненадолго, мать отпустила еле-еле… Пойду я, – на ходу отговаривалась Лукерья, а невысохшая одежда облепляла ее пышное тело.