Матвей отвел руку – и с размаху треснул Илюху по седалищу[30]. Мальчишка вьюном извивался, прочерчивая борозды в податливой дорожной глине, но Матвей навалился на свою жертву всем телом, не оставлял возможности вырваться и продолжал гневные удары по Илюхиному заду. Маланья вцепилась в руку Матвея, повисла на ней, но тот сбросил ее, будто мелкую собачонку.

Маланья с трудом вытянула одну из жердей, сваленных в двух шагах, замахнулась, задев кого-то из баб, но Матвей, не глядя, кажется, спиной почуял это и, на миг отвлекшись от Илюхи, схватился за конец жерди и вырвал из рук слабосильной старухи.

Аксинья застыла, губы ее неслышимо выговаривали слова «Отче наш». И Нюта, прилипшая к ней, перестала вздрагивать и, часто моргая, не отводила взгляд от брата. Неизвестно, сколько продолжалось бы наказание Илюхи за неведомые грехи, но Яков властно раздвинул в стороны толпы, схватил за ворот Матвейку и оттащил его от мальчишки. Толпа стала расходиться, по-прежнему беззвучно шевеля губами.

– Аксинья, – прорезался через пелену голос братича. – Он… он…

– Пошли отсюда, Матвей. – Губы Аксиньи могли не просто шевелиться, а говорить.

Уже позже Аксинья посадила Матвея за стол, села напротив, уставилась пытливым взором на братича, усталого, опустошённого яростной расправой. Парень тер красно-огненные ладони, отбитые о тощее седалище мальчишки, одергивал грязную рубаху, жадно глотал из канопки[31] квас.

– Что он натворил? – вопрос жег, пока она успокаивала дочку, обмывала ее замусоленную мордочку, охала над разбитой губой и набухшим на скуле синяком, меняла разодранную одежду, кормила семью…

– Я… я не знаю. Я нарубил жердей для тына. Тащил их домой, услышал детские крики, и мне почудилось, что плакала Нютка. Они все сгрудились там, за домом Семена, на откосе…

– Что он с ней сделал, ирод? Почему все разодрано…

– Она… Нюта валялась в грязи, а он рядом… Она не кричала, скулила, как кутенок… Павка, Игнатовы дети, Ванька рядом крутились, вякали. Но Илюха крупнее, злее… Волчонок.

– Что ж неймется ему?

– Это Маланья все. Слышала, что кричала она?

– Не слышала. – Аксинья не знала, как объяснить Матвею глухоту свою.

– Мол, внучек верно сделал, наказал бесовское отродье… Про Нютку так… это ж что, а? – Он поднял на нее свои темные глаза, и в уголках их, кажется, блеснули слезы.

– Озверела она. И опять… опять я виновата.

– Семен? Из-за него все?

– Из-за него тож… Еще задолго до рождения твоего невзлюбила Маланья семью нашу. Не знаю, за что… А теперь за Семена мстит…

– Собака изгрызла Нюту давно, до ваших… вашего… – Матвей завяз в словах, не в силах добавить слово «блуд».

– Я скоро сама глотку ей перегрызу. Пусть на меня нападает, меня бьет, обзывает, но не дочь. Не тебя.

– За нее страшно. – Матвей кивнул на посапывающую Нютку.

– Я боюсь. Боюсь здесь жить. Боюсь за дочь.

Матвей поднял голову и посмотрел на тетку. Он уже предложил путь избавления. Вот только какова его цена?

Следующим утром возле избы Якова Петуха собрался люд: по мужику от каждой избы. Из баб лишь Маланья и Аксинья стояли, ненавидяще глядя друг на друга.

– С Соли Камской очередная весточка… Знаете вы, что супостаты захватили нашу землю, царей своих, иноверцы, над нами поставить хотят. Не бывать тому! Игнат, Семен… в ополчении… И мы помочь должны. – Яков обвел взглядом собравшихся, будто ждал возражений. Все молчали. И он продолжил: – Кто чем богат: копейки, рожь, капуста, горох… Все подводами отправляют с земли Русской.

– А я ничем не богат, мышь в амбаре повесилась! – выкрикнул Демьян.

– У меня шын Шимка зашишает, какой ш меня шпрош, – прошепелявил Макар Овечий Хвост, умолчавший о том, что Фимка ушел из Еловой из-за пьяного разгула отца.

– Да кто его знает, Фимка где? Мож, с ляхами или литовцами, – подколол Демьян.

– А ты, наглая морда, вапше не наш… Шас рошу нашишу! – Макар полез с кулаками на Демьяна, еле оттащили его, тщедушного, пьяного, но неожиданно верткого. Он махал во все стороны кулаками и умудрился съездить по носу Тошке, тот теперь косился недовольно на драчуна и зло шмыгал перебитым носом.

– Завтра ко мне на двор свозим. Каждый. – Яков голосом выделил последнее слово. – И еще… – Маланья выпрямилась и напряженно уставилась на старосту. Знала, о чем он будет говорить. – Матвей, отец неизвестен, избил Илью Петуха, сына Семенова, на глазах у всех. – Яков прочистил горло. – Маланья, жена покойного Ивана, требует в возмещение ущерба выплаты… кхе… трех алтынов и десятка кур.

Толпа зашелестела недоумением. Непомерно великую цену загнула Маланья за поротый зад своего внука. Одного петуха было бы достаточно для успокоения семьи.

– Что молчите-то? – Яков обвел тяжелым взглядом толпу.

– А что сказать? – Демьян в худом рваном тулупчике вышел вперед, отставил ногу, обутую в старый лапоть. Кулаки Макара не убили его желание покрасоваться. – Жадная Маланья баба. Много просит. И Матвейку знаем, парень хороший.

После его слов другие мужики зашумели одобрительно. Яков кивнул, сказал внушительно:

– Матвей, ты зачем бил Илюху? Что натворил мальчишка?

Матвей мотнул головой: не скажу, мол.

– Да с дочкой Аксиньиной он пакость какую-то сотворил, – вступил в разговор Никаша. – Павка наш говорил…

– Правда? – повернулся староста к Аксинье.

Та кивнула несколько раз, с трудом сдерживая слезы. Перед глазами стояла маленькая, испуганная дочка с окровавленным лицом.

– Матвей наказывал охальника и ничего семье Семена Петуха не должен. Но у Маланьи еще одна жалоба… и далеко не первая… – Яков посмотрел на Аксинью, запнулся. – Она утверждает, что Аксинья, жена Григория Ветра, сотворила грех с Семеном Петухом. Не единожды. Просит… наказать ее, изгнать из Еловой и… – Он не закончил.

– Да всегда Маланья наговаривала, – вступился Георгий Заяц.

– Шавно шлухи ходят худые, – прошепелявил Макар Овечий Хвост, подслеповато вглядываясь в Аксинью. Будто на лице ее можно было прочесть, вступала ли она в грех.

– Да не только слухи, сам видал их в лесу, – бухнул старый Спиридон, стянул шапку и вытер выступивший пот.

Аксинья шла домой, и земля уходила, уплывала из-под ног, и сердце стучало так, будто бежала она от тысячи свирепых псов, бежала со всех ног, а они догоняли ее, цеплялись острыми зубами за подол. Матвей ушел раньше, не вынеся теткиного позора.

Мужики – не бабы. Мусолить прелюбодеяние Аксиньи и Семена не стали. Каждый из них выглядел так, будто его заподозрили в чем срамном. Лишь только младший брат Игната Глебка косил хитрые глаза и косо улыбался, не таясь, разглядывал побледневшую Аксинью.

Семен ушел защищать землю Русскую, сказать ничего в защиту свою не мог. Аксиньино, бабье слово весило мало, потому решили оставить дело до возвращения Семена, а Аксинье покаяться александровскому попу, и он пусть решит, какого наказания она достойна.

Изба встретила теплом, запахом сушеных ягод и объятиями Нюты, оставшейся в избе в одиночестве.

– А Матвей-то где?

Дочь скорчила недоуменную мордочку: брат не возвращался.

Матвей вернулся в избу посреди ночи, и Аксинье оставалось лишь гадать, где заливал он свое горе – сивушный аромат утром явственно ощущался в избе. Они не говорили о вчерашнем сходе. Матвей не упрекал Аксинью, она не оправдывалась. Каждый успокаивал своих бесов, заставлял их умолкнуть, но они продолжали терзать, сжимая в когтях беспокойное сердце.

* * *

– Аксинья, смотрю я на тебя и удивляюсь. – Отец Сергий сложил на груди огромные грязные руки, шмыгнул красным носом.

Она потупила глаза и принялась разглядывать пол. Утоптанная солома в ошметках осенней грязи, капли воска, лениво ползущий паучок.

– Не живется тебе спокойно. Знаешь ты, про кого мне чаще всего рассказывают еловские? Про тебя. Что только не слышал я. И мужиков всех привечаешь в избе, и с нечистой силой знаешься, и привораживаешь, и порчу насылаешь. У Феклы цыплята перемерли… Кто виноват? Аксинья.

– Бабы всегда языком трепали. Я им рты зашить не могу, – ответила Аксинья и осеклась: дерзко, неподобающе прозвучали слова.

– Зашить… Экая ты затейница. Я б своей Пелагее тоже… – Отец Сергий понял, что сказал совсем не то, что надобно. – Аксинья, в грехах своих покайся. Перед Господом Богом расскажи о прелюбодеянии… Покайся.

Аксинья вздохнула. Паучок уполз куда-то, скрылся с глаз, не на кого отвлечься.

– Ты не вздыхай, ровно корова… Некогда мне молчать с тобой. Согрешила ты. Епитимья. Полгода не есть скоромного, каждый вечер молиться, по дюжине раз «Отче наш» и… – Он не договорил, махнул рукой и оставил Аксинью в храме одну.

Вместо громких речей и обличения грешницы отец Сергий пытался по-человечески поговорить с ней. Тогда, беременная Нютой, Аксинья услышала от него проклятия и насмешки. А теперь… и не узнать батюшку.

Не иначе вспомнил он про снадобье, что выдала встревоженной попадье Аксинья прошлой зимой. Жаловался отец Сергий на сильную боль в седалище. «Стонет, кровь извергает, спаси Господи, – шептала испуганная Пелагея. – Только в тайне храни… Ни единой душе, а то виданное ли дело, жена священника к ведьме бегает». С той поры отец Сергий повеселел, видно, остановилась кровь, извергавшаяся из тайных мест. Прибавилось в сердце батюшки добросердечия и жалости к окаянной грешнице, еловской знахарке.

Аксинья отогнала неподобающие для храма Божьего мысли. Спаситель задумчиво смотрел с иконы в серебряном окладе, висевшей в центре иконостаса. Тонкие брови, пронзительный взгляд, гордая осанка и Библия в тонких руках. Повинуясь этому взгляду, Аксинья опустилась на колени, согнула спину в искреннем поклоне. Сколь бы ни забывалась она в радостях земных, всегда помнила, что наступит час расплаты, час справедливого наказания, и перед Спасом Вседержителем ее глаза наполнились слезами раскаяния.

Течение времени замедлилось. Аксинья стояла на коленях так долго, что спина и ноги ее онемели, а колени ощущали неровности соломы на полу. Пристальный взгляд пробежал холодом по спине, она поднялась и увидела двух александровских баб, с любопытством рассматривавших ее.