Элеонора Гильм - Искупление

Яков дождался, пока деревенские утихомирились.

– Три дня назад сгорел дом Аксиньи Ветер, в девичестве Вороновой, и Матвея. – Он замялся…

– Воронова! – выкрикнула Аксинья, поразившись звонкости своего голоса. Надтреснутым, сорванным звучать должен от горя и слез, а ишь, звенит, будто у девки-невесты. Разозлилась на себя.

Еловчане загудели, слышались обрывки речей «вот семейство», «вымесок Федькин», «Машка, женка Матвея Фуфлыги».

– Цыть! – Яков сморщился. Видно было, что все происходящее ему не нравится, надоело старосте возиться в паскудных делах. – При пожаре погиб Матвей. Есть люди, что утверждают, что знают поджигателя.

– А как не знать-то! – Таисия вышла вперед, с гордостью неся располневшее тело. Аксинья вгляделась в очертания ее душегреи, поняла – на сносях Тошкина жена. – Своими глазами видела паскудника. – Она замолчала, лукаво оглядывая толпу.

«Чужое несчастье – забава для молодухи», – подумала Аксинья, но решила, что слишком строга к Таисии, та не побоялась сказать правду, уличить поджигателя. Могла и промолчать.

– Говори, Таисия. – Яков строго посмотрел на Тошку, выглядывавшего из-за спины своей крупной женки, будто он должен был внушить Таське верные слова. Тошка молчал и гладил жену по крепкой спине.

– Он, – внушительный перст молодухи указал на худенького мальчика, забравшегося на забор.

– Наговаривает бесова баба! – Маланья выкрикнула откуда-то из толпы.

– А ты выйди, что прячешься? – Таисия улыбнулась. Напугать ее не смог бы и сам черт.

– Ты с Аксинькой в сговоре, обе одного поля… На Илюху, внука моего, не возводите напраслину, – гнула свое Маланья. Она медленно передвигалась, опираясь грузным телом на палку. – Малый совсем, дитя сущее.

– Ты, Маланья, подожди перечить. – Яков вмешался в разговор. – Не одна Таисия видела Илюху.

Тошка и Георгий Заяц подтвердили: видели своими глазами, как Илья тем вечером лазил по Аксиньиному двору, возился возле старой гончарной мастерской.

– А сын мой говорил… – Прасковья вышла в круг, держа за руку засмущавшегося Павку. – Скажи…

– Он тогда у речки говорил, что уничтожать надо грешников пога…ных, – заикаясь, договорил Павка.

– Вот, – кивнула Прасковья.

– И ты, и сын твой с Акшинькой заодно. Сама дьяволу душу продала и вас туда же тянет! – орала Маланья.

– Пашенька, скажи. Не все еще рассказал.

– Сказал он, – кивнул мальчонка на Илюху, – мол, бабка его все знает, как ведьму с родьем… отродем… сжечь, мол, надо.

Аксинья смотрела на ненавистное лицо Маланьи, ее потухшие, окруженные глубокими морщинами глаза, опустившийся книзу нос, сгорбленную фигуру… Ярость, копившаяся в ней, бросила ее к старухе. С неразборчивым криком она вцепилась в ее волосы, выдрала клок, и насилу Прасковья и Никашка оттащили ее от соседки.

– За Матвейку! – тряхнула Аксинья седым клоком волос, не понимая, что сейчас с бешеным блеском черных глаз, кривой усмешкой и правда похожа на ведьму.

– Знают все, что обычай велит изгонять из деревни поджигателя. – Яков сделал паузу. – Но тут… Поджигатель малец, подговорила его старуха… Что думаете?

Народ зашумел пуще прежнего. Каждый выкрикивал свое, и надолго воцарился гомон. Наконец Аксинья различила отдельные выкрики.

– Поделом Аксинье, – шипела Зоя. Добрая подруга.

– Выгнать старуху, – это Таисия, у нее теперь к Маланье свои счеты.

– Пусть помогают погорельцам.

– Пацана выпороть, чтобы неповадно было. Всех погубить мог, – предлагает Георгий Заяц.

– Я считаю так… Илюху и правда выпороть. Отца у него сейчас нет… Значит, я проучу. Маланья, жена Ивана… Выгонять мы не станем. Но повиниться она должна перед Аксиньей за совершенные дела, с внуком своим повиниться. И помочь им зерном, скарбом.

Решение Якова большинство еловчан сочли справедливым и одобрительно загудели.

– Она… она… сына моего с пути сбила… А я кланяться буду! – Маланья вскрикнула и упала наземь.

Поднялась суета, Катерина подбежала к свекрови, припала к ее груди.

– Живая! – облегченно выдохнула она, и не одна еловская баба подумала: «Вот блаженная или притвора, не рада от старой карги избавиться… убивается еще над ней».

Маланью с чертыханиями и надсадным кряхтением утащили домой Тошка Заяц, Никашка и Глебка. Толпа рассеялась – все самое интересное закончилось. Яков подошел к Аксинье, с растерянным видом стоявшей на дороге. Нюту увела Лукаша, Прасковья обсуждала с Марфой «треклятых слизней, собак», изодравших в клочья капустные кочаны.

– Аксинья, я вот что подумал… Жить-то тебе негде. – Яков тронул за плечо Аксинью, она отшатнулась, посмотрела на него невидящим взором.

– Я у Прасковьи… Боюсь, в тягость ей, своя семья велика, а изба мала…

– Избушка Гречанки стоит… – Мягкий тон Якова скрывал жесткость. Не отказать, не возразить.

– Дом тот старый, полуразрушенный. – Аксинья помнила, что еще при жизни Глафиры изба проседала, тоскливо скрипела долгими вечерами, осиротев без мужской руки.

– Так я мужиков соберу, подлатают. Едой и скарбом поможем. Ты подумай, Аксинья. Там подальше от народу будешь, меньше глаза мозолить.

Давнее желание старосты стало Аксинье понятно: знахарке не пристало посреди деревни жить, ее в ведьмину избушку на окраину деревни переселить надобно…

– Я согласна, – кивнула и выдохнула облегченно. – Яков, спасибо тебе за помощь.

Он кивнул и быстро ушел, испытывая неясное чувство вины перед Василием Вороном, другом, с которым когда-то выпили не одну ендову пива. Не столь много он сделал для его дочери. Староста прогнал непрошеные мысли: он не оставил знахарку в беде, еловчане помогут ей обустроиться в избушке. Можно считать себя благодетелем, милостивым и боголюбивым.

Аксинью разбудил холод. Уже рассвело, она, натянув кожаные пленицы на ноги, укутавшись в тулуп, толкнула дверь, но старая щелястая преграда между избой и миром не поддавалась ее сонным усилиям. Рывками, наваливаясь всем маловесным телом, она открыла дверь и замерла. Снег начался вечером и падал, без сна и отдыха, всю ночь. Деревья, кусты, берега Усолки, сарай в белом непорочном убранстве праздновали Покров. Аксинья поежилась, морозец проникал под тонкую одежу, кусал шею. На Престол снег выпал – жди долгой, морозной, вьюжной зимы. Так мать говаривала.

Аксинья сгребла в охапку дрова, уложила их возле печи. Нюта заворочалась, причмокнула во сне губами и плотнее закуталась в ветхое дырявое одеяло. Аксинья укутала ее тулупом, прикрыла розовые пятки. Дурно проконопаченная, старая изба безмятежно пускала в свои объятия холодный ветер, не заботясь о новых жильцах. Дом отвык от хозяев, проседал, скрипел в одиночестве бесконечными ночами и теперь противился Аксинье. Еще на ночь налила она в миску постной каши, позвала:

– Дедушка, дедушка, приди, откушай. Не гневайся.

Заглянула за печь – миска пустая. Видно, домовой принял бесприютную знахарку и ее дочь.

Когда-то изба Глафиры казалась маленькой Оксюше местом чудес: здесь всегда пахло травами и кореньями, в очаге бурлил отвар, черный Плут таращил загадочные глаза, а хозяйка избы рассказывала ей свои тайны. Сейчас, спустя много лет, Аксинья с тревогой просыпалась каждое утро, подмечала прохудившуюся половицу, следы хитрых мышей, перекосившиеся ставни, запах сырости и тлена, не желавший покидать избу. За неделю она обжила избу, на красном углу повесила иконы, Тошка и Никашка перетащили сундук с вещами, уцелевшие горшки и крынки, скарб, который Аксинья успела спасти от огненного разбойника. В повалуше, облюбованной пауками, хранились скудные съестные припасы. Прасковья поделилась соломенными тюфяками и одеялами, Марфа – маслом и творогом. Катерина, пряча взгляд, принесла два кувшина с отборным цветочным медом, добрый кусок свиной солонины, пробормотала: «Муки еще принесу… да ячменя», ушла, не слушая Аксиньиной неловкой благодарности.

Дым, встретившись с ветром, рванул обратно в избу. И Аксинья закашляла. Дым ел глаза, оседал на стенах и одежде. Отвыкшая от топки по-черному, она с тоской вспоминала добротную печь в родительском доме, с выведенной наружу трубой, сохранявшую тепло на уютной лежанке.

Изба быстро нагрелась. Крохотная истопка, где ютились две иконы, стол с двумя лавками, криво приколоченные к стене полки, Аксиньин сундук, мешок с травами, скудные припасы, казалась тесной даже для женщины и маленькой девчушки. Быстро двигаясь от печи к столу, хозяйка натыкалась на лавку, набивала синяки о кованые углы сундука. В дальнем углу отгородили загон для уцелевших кур, петух не выдержал святотатства над богатым своим хвостом и издох на второй день после пожара, оставив жен без пригляда.

Сегодняшний день обещал воздаяние. Скудную радость для мстительной натуры. Жаждала ли Аксинья наказания для злодеев? Она и сама не знала. Страстно желала лишь одного – вернуть Матвея, отдать свою пропащую душу за его юную, почти не тронутую грехом. Но не нужен Господу такой обмен.

– Мы куда идем? В гости к Павке? Я к нему хочу, он давеча обещал показать мне, как дудочку делать… Мамушка, – Нюта вырвалась из плена безмолвия, и наверстывала теперь потерянные месяцы, – ты не молчи…

Серые небеса иссякли, тучи расступились и выпустили на свободу несмелое солнце. К обеду оно осмелело, заиграло лучами, заискрилось, слепя глаза и радуя детишек. Возле дома Якова Петуха слепленная озорниками снежная баба высокомерно глядела глазами-угольками на еловчан. Казалось, что поднятая в угрозе рука-метла предназначена для отступника. Того, кто должен быть наказан.

Он отводил глаза от толпы. Сжимал губы. Морщил веснушчатое лицо. Кусал грязный рукав. Лишь бы не закричать.

Аксинья стояла рядом с ним, Нюта спряталась за нее, лишь большие синие глаза испуганно смотрели на того, кто так обожал мучить ее.

– Больно ему, да? И Матвею было больно… И мне. Он не думал о нас тогда. – Нюта теперь молчала редко.