Элеонора Гильм - Искупление

– Молчи, дочь.

– А что они говорят… худо про тебя… про нас? – Мальчишка заглядывал в глаза Аксиньи, искал ответы.

– Не слушай их, в… Матвейка. Сейчас время благостное… о-о-ох. – Анна на каждом вздохе глотала стоны. – Сын Божий родится. Не время сквернословить.

Живут с дочерью отшельницами в своем дворе, только по надобностям выходят – и мало слышат гадостей. А здесь собралась вся Еловая – пешком ко всенощной идут. И грешниц по дороге чихвостят. И распяли бы… иль камнями закидали. Да трусливы больно.

Не осталось в Анне уважения к людской породе. Чем больше живет на свете, тем страшнее видится нутро человеческое. И сама далека от праведности, как земля от неба, столько ошибок сотворила – не перечесть. Да не занимает свой ум чужими прегрешениями и ошибками – свои да дочерины отмаливает.

Давно пора ей в мир иной. Да страшно. Навеки корчиться в аду. Анна сглотнула слюну и продолжила путь. Только дочка да внуки держат ее на этом свете.

* * *

Софья вернулась шумная, радостная, чужая.

– Хорошо погостила? – Аксинья накрывала на стол, выставляла остатки скудных праздничных яств.

– Ой, сладко. По родителям соскучилась, по родичам. Васеньке они по нраву пришлись. Да, сына?

– Негу, – непонятно ответил тот и ткнулся лбом в Матвейку. Паренек подхватил Ваську под мышки, шутливо подкинул вверх.

– Отцепись ты от сына. – Софья спрятала улыбку. – Вижу… Вы его не прогнали. Одежу дали, накормили. Шел бы дальше… побираться по деревням.

– У нас он жить будет, невестушка моя. Места и еды всем хватит. Ты смирись, утихомирься. – Громкий голос Анны заполнил избу. У нее всего-то и осталось, что голос. Силы таяли с каждым днем.

– Вы очумели, матушка? Аксинья! Не буду с грязнулей… как его, Грязным жить!

– Матвейкой, – не смолчала Аксинья.

– Что?

– Матвейкой его зовут.

– Да хоть святым Матфеем зовите.

– Не богохульствуй, София.

– Не тебе, Оксюшка, проповеди мне читать.

– Да не кричи ты.

– Матушка, вы выбирайте. Или оборванец этот – или я с внуком вашим.

– Воля твоя.

Аксинья поразилась спокойствию матери. Не безделицей угрожает Софья – внука собирается увезти из отчего дома… Может, пустые угрозы сварливой бабы, а может, и скверное будущее разлученной семьи.

– Хотите вы, чтобы мы уехали? Да? – допрашивала Софья.

– Не хочу. Мне Васятка дорог, он кровь сына моего, Феденьки.

– Тогда выгоните Грязного. Не нужен Шпынь-голова нам!

– Так не могу из двух внуков одного выбрать.

Софья осела на лавку, скомкала в руках подол платья.

– Внука? Это что ж получается?

– Брат он твоему Ваське. Сын Федин.

– Да как же… Чей?

– Соседка одна… Не устояла…

– Замужняя шлында? Были разговоры, слышала да уши закрывала. Очередной позор на дом наш!

Матвейка с Васяткой возились, не вникая в распри взрослых. Младший вцепился в хвост кота, а старший отцеплял ручонки его. Уголек возмущенно мяукнул, вырвавшись из плена, вскочил на поставец и спрятался за большим кувшином. Тот зашатался, упал на пол и разлетелся на черепки. Как худой мир в избе Вороновых.

Все посмотрели на разбитую посуду. Аксинья опустилась на колени перед кувшином. Жаль. Доброе судно[3], с отцовским клеймом на донце.

– Машка родила его. В нашей бане родила. От моего сына. – Анна вдавливала слова в растерянное лицо невестки.

– Так, может, не его. Мало ли с кем…

– Ты посмотри на Матвейку. Он на Федьку похож боле, чем Васька. Лицо одно, повадки те же. Мой внук.

В далеком 1598 году открылся грех замужней соседки Марии. Понесла она не от маломощного Матвея Фуфлыги, законного мужа, а от Федьки Ворона. Припадочный Федька мужчиной в деревне не считался, но обрюхатил Машку во время одной из жарких ночей. Муж бабу избил и выгнал из дому. Вороновы ее приютили, но огласки боялись пуще пожара. Машку муж все ж простил, забрал вместе с сыном, нареченным в честь него, из Еловой уехал. С той поры Вороновы ничего не знали о судьбе Матвейки. Рождество 1608 года вернуло Анне внука, а Аксинье – братича[4].

* * *

Коляда, коляда,

Ты подай нам пирога.

Пряников медовых,

Яблочек моченых.

Кто не даст пирога —

Мы корову за рога

Уведем со двора.

– Софья, дай детишкам коврижек.

Молодуха отворила дверь, впустила в избу морозный воздух и стайку колядующих девок и парней в вывернутых тулупах, с измазанными золой лицами и куражом в глазах.

– Угощайся, коляда, – протянула Софья коврижки.

Угощенье мы возьмем

И колядку вам споем.

Ты с пятнистой рожей

Напугать нас можешь.

Чертом ты отмечена,

Он прискачет вечером.

И невестушка твоя —

Та ёнда[5] последняя.

Не от мужа родила —

Кузнеца скалечила.

Ведьмы сглазливые обе —

Тьфу, все стойте на пороге.

Софья отшатнулась, молодежь громко хохотала, радуясь, что так ладно спел высокий паренек с хриплым голосом. «Средний сын Дарьи, Глебка», – поняла Аксинья. И тоже злобой полон. Как и мать.

– Берите ковриги, идите прочь.

– Коляду прогоняете, – кривлялся Глебка, таращил наглые бледно-голубые зенки. Остальные молчали.

– Еще раз к дому моему подойдешь – пожалеешь. – Аксинья в злости забыла об осторожности. Выхватив из рук Софьи блюдо с коврижками, она кинула их под ноги колядовщикам:

– Ешьте, коли не подавитесь.

Они выскочили из избы, будто ошпаренные. Постряпушки валялись на соломе, устилавшей пол.

– Матвейка, подними. Не дело хлебу валяться, – кивнула Аксинья.

Мальчишка собрал коврижки, две из них отправил в рот. Вечно голодный.

– Не могу я так больше, – всхлипнула Софья. – Ваши грехи намертво ко мне прилепились.

Ванька рос толстым, пухлощеким, спокойным. Аксинья ощущала его тяжесть и приятное сопение. Серо-зеленые глаза с веселым любопытством уставились на нее. Светлый пух на голове, изогнутая луком верхняя губа. Мальчонка втянул воздух, захватил губами ее рубаху, натянувшуюся на груди.

– Молоко чует, – улыбнулась Аксинья. – Помнишь, карапуз, как кормила тебя?

Катерина неласково посмотрела на соседку, забрала Ваньку, прижала к себе.

Быстро все забылось. Ванька, Семенов сын, появился на свет тем же летом, что Аксиньина Нюта. Первые полгода Аксинья кормила, жалеючи, соседского каганьку[6]. Мать его, Катерина, осталась без молока по прихоти природы и каждый день носила к соседке сына. В разбухшей груди Аксиньи молока хватало на двоих с избытком: к одной груди она прикладывала крикливую Нютку, к другой – спокойного Ваньку. Катерина таскала гостинцы, ревела от избытка благодарности, кланялась до земли.

Маланья, мать Семена, на соседку крысилась, не рада была, что Аксинья спасла внука. От злобы той нашла она выход – приискала в Соли Камской козу с козленком, привела ее в свой хлев, Ваньку поить стали жирным козьим молоком.

Сейчас поехала вздорная Маланья гостевать у сестры в Соли Камской, лишь потому Аксинья с Нюткой пришла к соседям.

– Поженим Нютку твою с моим Ванькой, а, Аксинья? – Семен хлопнул дверью и требовательно повел бровью. Катя подскочила с кувшином, полилась тонкой струйкой водица, мужик зафыркал, ополаскивая лицо.

– Да что ж загадывать. Рано еще.

– А можно Илюху, он постарше. Глянь, серьезный какой, основательный муж будет.

Пятилетний Илюха, наголо стриженный, смотрел на гостей волчонком. Когда понял он, что отец говорит о нем, то хмыкнул недовольно.

– А ты молчи, неслух. – Отец отвесил ему легкий подзатыльник. Илюха надулся.

– Хороший жених, – одобрила Аксинья.

– У нас не срослось – так пусть Илюха иль Ванька… – Недосказанное повисло в воздухе. Не жалел Семен жену свою, будто неживая она, истукан, не уловила взглядов и намеков, что щедро бросал ее муж гостье.

Внезапно мальчонка подскочил к Аксинье и пнул со злостью по ногам. Она отшатнулась и в недоумении посмотрела на Илюху. Сил у пятилетки, конечно, немного, да дело не в синяках, а в уважении.

– Ты чего творишь, олух? Зад по розгам соскучился? – Семен закричал так, что проснулся Ванька, а Нютка недоуменно вытаращила глаза-блюдца. – Иди к отцу! Куда полез!..

Илюха с проворством белки залез на полати, что приколочены были под потолком и использовались редко, семье хватало места и по лавкам.

– Да оставь его, он малый совсем, не понимает, – проговорила Катерина со слезами в голосе.

– Не до него сейчас. Пусть наверху посидит да подумает о поведении своем. Розги наготове у меня. – Он снял со стены внушительного вида гибкий прут.

– Спасибо за гостеприимство. Пойдем мы. – Аксинья поклонилась хозяевам, взяла на руки дочь.

– Провожу вас. Псина у нас злая, покусать может. – Семен опередил Катерину.

Женка склонила голову. Аксинья заметила недоверчивый взгляд, что бросила Катерина на мужа. Боится греха. Аксинья на ее месте тоже боялась бы, пуще золота мужа берегла.

Семен с соседкой вышли в теплые сени.

– Ты помощи моей проси. Без мужика тяжко. – Дочка возмущенно запищала, Семен слишком близко придвинулся к Аксинье. – И ребенка одна растишь. Я ж рядом.

– Жена у тебя, Семка. Сыновья.

– Да что жена… Ты знаешь ведь.

– Не балуй, не надо. Я довольно нагрешила… До конца жизни не расплатиться.

– Как знаешь. Но я тебе сказал. – Неожиданно он впился в ее губы, просунул пахнущий ячменным пивом язык, сжал руками. – Не забывай про меня.

– Дочку раздавишь, – отстранилась Аксинья. Во рту остался хмельной вкус пива и Семкиной похоти.

– Я своего добьюсь. – Он открыл дверь и свистнул псине. Та облаивала Аксинью, кидалась, рвалась к гостям. Семен прицепил толстую веревку к кожаному ошейнику, потрепал сторожа по загривку.

– Держи, Семен, своего пса на цепи. И себя держи, – сказала она скорее себе, чем охальнику.