Анна спала, тихо постанывая, слюна стекала с уголка ее рта. Аксинья стерла желтоватую водицу, потрогала лоб матери. Уж две седмицы она почти не вставала, но не жаловалась, только стискивала зубы. Дочь перепробовала все средства, единственное, что оставалось – утихомиривать боль маковым молоком. Бессилие сводило Аксинью с ума, и она надеялась найти в лечебнике средство не только для тайной болезни Никашки, но и для материного недуга. Да в глубине души понимала, что надежда ее напрасна.

Страницы «Вертограда» хранили многовековую мудрость, и Аксинья потеряла счет минутам. Отвлек ее громкий вопль Васьки, разбудивший Нюту и мать, переполовший всю избу.

– Ты что за ребенком не смотришь? – выскочила из светлицы Софья.

– Не твой разве сын?

– Что… что у вас? Дочка, дай попить, жажда мучит.

Аксинья протянула матери ковш с квасом, одновременно силясь понять, что же случилось у непоседливого Васьки.

– Руки-то его, глянь только! Исцарапаны Каином. Это найденыш ваш. Говорила я, кого пригрели на шее!

– Васенька, иди к тете. – Аксинья склонилась над мальцом, тот уже успокоился и улыбался ей, ласково водил рукой по ее лицу. – Матвейка не кот, царапаться не умеет.

– Не оборванец, так кот твой нахратит сына моего?

– Ты сама видишь, Васька Угольку покоя не дает, за хвост таскает, кто ж утерпит. Царапины малые, ничего дурного не случилось.

– Тебя послушать, так… Книги ведьминские читаешь, – Софья кивнула на лечебник, – уморить всех нас хочешь.

– Подойди, – прошептала мать, когда невестка ушла. – Боюсь я ее, Аксинья. А как наговорит на тебя, ты же знаешь, чем грозят обвинения такие…

– Не скажет, побоится, да и родственница я ей. Если меня обвинят, то и Софья с Васькой пострадают. – Аксинья успокаивала мать, но сама уверенности не испытывала.

Скольких уже она лечила, вытаскивала из силков смерти. А кому-то помочь не смогла. И каждый из тех людей может назвать ее ведьмой, той, что служит нечистой силе.

* * *

Улыбка ее переворачивала все нутро, заставляла сердце биться быстрее, наполняла счастьем обладания. Будто она не мать двоих его детей, а полюбовница, с которой встречается он в укромных местах. Ночью он сжимал женщину в своих объятиях, вдыхал запах волос, гладил пышную грудь.

– Зайчик, зайчик мой, – шептала и постанывала, и бесстыже наклонялась к его чреслам, и вбирала его в себя, и исходила соком…

– Ульяна! – не помня себя, закричал он и вылил свое семя. Покой снизошел на него, убаюкивал в объятиях, он погрузился в глубины сна, благо до утра еще далеко. Сквозь сладкую дремоту мужчина услышал чье-то всхлипывание. С трудом вынырнул из глубин сна, обнял женщину, но она гневно сбросила с себя его руку.

Поутру он проснулся на лавке один, поправил порты – уд оттянул ткань. Сын Тошка возился в углу, строгал березовое полено на лучины. Он обрадованно подскочил к отцу:

– В лес поедем сегодня, а?

– Святки прошли, отгуляли – и делом пора заняться. Поедем!

Тошка завопил радостно:

– Аиии!

Девять лет парнишке, взрослый уже, а порой сущий ребенок. Его сын. Его гордость. Мужчина отогнал воспоминания.

– Мать где?

Тошка скривился:

– Она пошла куда-то. Не знаю я. Нюрка – вон дрыхнет еще. Лежебока.

Дочка спала, забавно сложив руки кулачками. Рыжее облако вьющихся волос, курносый нос, характер – огонь. Вся в мать. Бело-розовая проплешина разредила справа волосы. Жалко девку, облила себя кипятком по малолетству.

– Отец, можно разбужу?

Заяц кивнул.

Тошка подскочил к спящей сестре и замычал ей прямо в ухо:

– Муууу, вставай, засоня! Муууууу!

– Тошка-тошношка, отстань, – бурчала пятилетка, но брат не сдавался.

Георгий Федотов, по прозвищу Заяц, натянул дырявый кожух – теплый кафтан и вышел во двор. Кто ж знал, что парень, которого дразнили, не смолкая, все соседские ребятишки, станет уважаемым хозяином. Пусть примаком пришел он в Еловую, но выстроил новый дом, все переделал под себя и свою семью. Никто слова худого про Зайца сказать не может. И забылось уже уродство его. Кто обращает внимание на верхнюю губу взрослого мужика? Не девка на выданье.

Снег, выпавший ночью, запорошил крыльцо, двор. И сейчас крупные снежинки падали, застревали на ресницах, бровях, щекотали нос. Гошка чихнул. Жена супротив обычного не вычистила крыльцо, остались только крупные ее следы, ведущие куда-то за ворота. Заяц недоуменно хныкнул и сдернул порты. Он в своем дворе, сам себе указ. Желтая струя прожгла снег, узор оказался похож на ушастую голову тезки.

– Хех, заяц и тут, – ухмыльнулся он, и внезапная догадка обожгла его хлеще, чем горячий бок печки. – Ульяна.

Будь она неладна. В гробу давно истлела бренная оболочка, а душа покоя не знает.

* * *

– Аксинья, ты лицо не отворачивай. Совет твой нужен.

– Марфа, никогда мы с тобой не были… подругами.

– Были не были, не до того мне. Я муки тебе дам, зерна, что захочешь. – Всегда властная Марфа смотрела на Аксинью просительно.

– Заходи. – Аксинья отперла незаметную калитку, что соединяла дворы Вороновых и Пырьевых. Вечность назад. Никто калиткой теперь не пользовался, кроме Тошки, который иногда проскальзывал в избу Вороновых.

– Проходи, Марфа. – Аксинья не звала соседку в дом, указала на скамейку, недавно чищенную Матвейкой от снега.

– Дай зелье какое… чтобы от тягости избавиться.

– Ты брюхата? – Аксинья застыла в удивлении.

Марфа Макеева, овдовевшая лет пятнадцать назад, казалось, не способна была стать матерью. Деревенские бабы разносили когда-то слухи о ее ночных гостях. Многие из еловских мужиков побывали в объятиях пышногрудой Марфы, и муж Аксиньи Григорий, возможно, был в их числе. С Гошкой Зайцем Марфа жила уже второй год, и такой подарок…

– Брюхата я, уже месяца два как поняла. – Волглые серые глаза подернулись влагой. Марфа зашмыгала и вытерла широким рукавом нос.

– Радуйся, мужу-то сказала?

– Что ему говорить…

– Сдурела ты, что ль? – не думала Аксинья, что будет таким тоном говорить со злоязыкой Марфой.

– Да никто Зайцу не нужен, окромя змеи…

– Кого? Да говори ты толком, нет времени у меня загадки твои разгадывать!

– Ульянка, змея… Она все… И из могилы тянет его к себе… Каждую ночь зовет ее…

– Не забыл еще первую жену, крепко он ее любил…

– Так говоришь, будто не строила она козни против тебя…

– Померла Ульяна, и не нам судить ее за грехи. Много она зла мне сделала, и то правда.

– Не верю я Зайцу, не нужна я ему, и ребенок мой поздний.

– Неужто ты не хочешь родить?

– И хочу, и боюсь.

– Марфа, всякую околесицу собираешь. Ты скажи мужу толком, расскажи, что печалит тебя. Он мужик хороший, поймет. Отправь Гошку в церковь молиться… Иль ко мне, я травки дам, чтобы успокоился он. Да и все у вас ладом будет.

– Аксинька… – Марфа порывисто прижала ее к себе. – Большая моя благодарность к тебе.

– Да полно, иди. – Знахарка смотрела на погрузневшую Марфу, осторожно пробиравшуюся по снегу.

Причудлива судьба.

Марфа стала женой Зайца, понесла от него и теперь доверяет тайны свои Аксинье. Как когда-то Ульянка.

От обеих можно ждать любой пакости. Только Ульянка, Рыжик, уже сотворила все возможные козни против крестовой подруги. Как ей на том свете? Аксинья перекрестилась. А Марфа тут, рядом… И мечется, не знает, что делать с пузом своим.

– Матвейка! – Аксинья окликнула выскочившего на крыльцо парнишку. – Воды с колодца принеси.

Поднимаясь по скрипучим ступеням крыльца, она услышала громкий плач Софьи и хныканье дочки.

– Горееее… Хворь на детей напала, Аксинья. Посмотри на Ваську, на Нютку. – Софья в слезах убаюкивала сына.

Вся мордочка Васятки усыпана красными бляшками, у дочки уже тельце пошло волдырями.

– Хворь, что ветер приносит… Не кричи, Софья, не пугай детей.

– Найденыш ваш принес заразу! Он, он все! – причитала та, крутила сына, как тряпичную куклу.

– Матвейка, иди ко мне. – Аксинья сняла с испуганного парнишки тулуп и рубашку, оглядела костлявое тельце.

– Вот и вот… Он переболел уже давно, выбоинки остались.

– Не может быть… Он, он это…

– Нет, Софья. Кто-то другой. Но сейчас по деревне пойдет. Для детей хворь эта – безделица, а взрослого может уморить.

– Ты перенесла в детстве, – откликнулась с печки до того молчавшая Анна. – Можешь не бояться. Гречанка, помнится, говорила…

– Да я ничего уже не боюсь, – устало улыбнулась Аксинья.

Несколько дней бабы не спускали глаз с детей, протирали волдыри водным настоем, поили бульоном. Когда они отвлекались на хозяйственные заботы, Матвейка брал на себя уход за детишками.

– Не зря голодранца взяли. – Из уст Софьи слова звучали наивысшей похвалой.

В следующие недели для Аксиньи нашлось много дел – по еловским домам пошла ветряная хвороба. Старая Маланья чуть не ушла на тот свет и лишь усилиями знахарки выкарабкалась.

– Мать, Аксинью-то поблагодари, – напомнил Семен, жадно следя за быстрыми движениями Аксиньи, протиравшей выболевшие пятна на лице и теле старухи.

– Что ее, ведьму, блаходарить… Могла бы – уморила меня. Да Бог хранит. – Упрямая старуха не сдавалась.

Семен усмехнулся и протянул Аксинье горшочек, закрытый куском бересты. Аксинья отодвинула крышку, вдохнула терпкий, летний запах пчелиного клея – узы[7].

– Вот спасибо, Семен, редкое средство.

– Долго я его собирал, по крупицам. Тебе надобно…

– Многим поможет… Спасибо. Пойду я, Семен.

Он хотел что-то сказать Аксинье, но осекся, поймав на себе злой взгляд матери. Будто малолетний мальчишка, не может противиться ей. И гнетет сила ее, и защищает, оберегает от житейских бурь. Как в далеком детстве.

* * *

Она пела о милом, что уехал на чужую сторону и бросил ее. Голос, сильный, звонкий, доводил до мурашек.