Но теперь плотская любовь перестала быть чем-то запретным. Более того, любовная связь между ней и Филиппом превратилась в ее долг, святую обязанность перед страной и Богом. А иначе как же она сможет произвести на свет наследника, которого с таким нетерпением ждут в Англии и Испании?

Поэтому… да, теперь уже нет необходимости подавлять чувства и желания. Теперь можно дать волю всем ранее запретным мыслям.

– Филипп… – прошептала она.

В эту ночь она не сомкнула глаз, мечтая о нем.

Венчание состоялось в кафедральном соборе Винчестера. Служили Гардинер и еще трое епископов. Обряд был устроен с размахом – многие говорили, что таких пышных церемоний они не видели с самых дней великого отца королевы.

Собор был заполнен английской и испанской знатью. Почти все англичане пребывали в состоянии эйфории, поскольку с этой свадьбой они связывали исполнение своей давней мечты, которая не давала им покоя со времени разрыва между королем Генрихом и Папой Римским. Наконец-то, в один голос говорили они, Англия вернется в лоно католической церкви.

После свершения церемонии Филипп и Мария в сопровождении своих придворных перешли во дворец епископа, где их ждали обильные и изысканные угощения.

Когда они уселись за огромный превосходно сервированный стол, музыканты заиграли какую-то веселую мелодию, однако испанские гости помрачнели, потому что слуги подали Филиппу серебряное блюдо, а Марии – золотое. Англичане явно хотели подчеркнуть, что Мария была королевой Англии, а Филипп – всего лишь ее супругом. То есть давали понять, что на их родине по-прежнему будут править англичане.

При других обстоятельствах вспыльчивым испанцам такого оскорбления было бы достаточно, чтобы они тут же выхватили шпаги, но Филипп вовремя успел предупредить их. После этого они находили утешение только в том, что мысленно посмеивались над королевой, изредка бросавшей влюбленные взгляды на Филиппа. Ничего, скоро она станет его рабыней. А за ней последуют английский парламент и спесивые английские придворные.

За столом испанцам даже не позволили прислуживать Филиппу.

– Ни в коем случае! – заявили эти радушные англичане. – Он наш гость, а главное – супруг нашей королевы. Поэтому мы желаем воспользоваться своей привилегией и быть сегодня его слугами.

Ну, что тут поделаешь? Ничего. Только подивиться грубости и невероятному аппетиту этих варваров, уплетавших за обе щеки все, что им накладывали слуги. Испанцы призывали на помощь всю свою прославленную дисциплину. Ладно, они могут на какое-то время примириться с отведенной им ролью гостей – подождать до того дня, когда у Филиппа родится сын. Уж тогда-то святая инквизиция наведет порядок в этой дикой стране!

Королева произнесла тост за испанских придворных и отпила из золотого кубка. Затем выпила за здоровье своего супруга, титулы которого тотчас провозгласил услужливый герольд:

– За здравие короля Английского, Неаполитанского и Иерусалимского, принца Испанского и графа Фландрийского!

Испанцы просияли от удовольствия.

Филиппу казалось, что эти торжества никогда не кончатся, и в то же время он больше всего на свете боялся их неотвратимого финала. Мария с каждой минутой все чаще и нежнее поглядывала на него. Много ли ласки она ведала в своей жизни? Нет, не много. И вот, достаточно было этому молодому мужчине, обещающему в недалеком будущем стать величайшим монархом в мире, обратить на нее внимание, как все те чувства, которые она так долго сдерживала, внезапно вырвались наружу. Она никак не могла дождаться консумации брака. Еще бы, ведь Филипп обладал всем, что могло привлечь ее: молодостью, спокойствием, чувством собственного достоинства – слишком заметно проступавшем в облике светского денди, в которого он преобразился в Англии, – а также добротой, скрытой нежностью и умением понимать других людей. Вот почему на свадебных торжествах Мария была счастлива, как никогда прежде. Она жалела только о том, что на этом празднике нет ее матери. Ах, как порадовалась бы Катарина Арагонская, если бы увидела свадьбу своей дочери и ее дальнего родственника, вместе с которым они будут править миром, ведя его к единственной истинной вере!

После застолья начался шумный бал. Тут вновь обострились отношения между англичанами и их гостями. Да и как же иначе? Разве могли испанские гранды опуститься до грубых английских танцев? Им казалось, что нынешние хозяева этой страны не имеют ни малейшего представления об изяществе – они неуклюже подпрыгивали на одном месте, делали широкие, размашистые шаги, смеялись и вообще каждым движением выражали скорее избыток энергии, чем умение быть грациозными. Да еще нагло заявили – на своем варварском языке, котором не разговаривает ни один уважающий себя человек, – что, если бы их гости решили танцевать испанские танцы, то они, англичане, все до единого лопнули бы со смеху, поскольку после такой обильной трапезы не смогли бы держаться руками за животы. Издеваясь над угрюмыми идальго и их смущенными доньями, они предлагали отведать еще по одной порции жареной телятины, а уж потом исполнять свои виртуозные пируэты и прочие танцевальные фигуры.

Казалось, только король и королева находили забавным такой контраст между испанскими и английскими обычаями. Вскоре Филипп, которому в последнее время стали свойственны обходительность и остроумие, обнаружил, что англичане знакомы с германской манерой танцевать, не такой варварской, как английская, и давно известной испанцам. Он же первым из гостей встал со своего места и повел на танец королеву, сверкавшую несчетным множеством драгоценных украшений и сиявшую от восторга.

Если бы от Филиппа не требовалось ничего большего, он тоже чувствовал бы себя на седьмом небе от счастья. Но уже настало время брачной ночи. Он и королева разоблачились, прислуга удалилась, и из всех свечей остались гореть только две или три.

Мария уже ждала его – бледная и трепещущая. Она и боялась, и в то же время страстно желала Филиппа, в котором видела живое воплощение всех своих грез. Он был ее долгожданным любовником, и он же был человеком, способным вернуть ее страну в лоно католической церкви.

А что же Филипп? Он улыбался. Улыбался – и она не знала, что его улыбка была обязана отнюдь не предвкушению близости с ней, а мыслям о короне, которую вскоре она водрузит на его голову. К самой Марии Филипп не испытывал ничего, кроме жалости. И эту жалость он тщетно пытался преобразить хоть в какое-то подобие желания.

Худая, дрожащая от напряжения, она привела его в замешательство. Сможет ли он заниматься с ней любовью? Он вспоминал Марию Мануэлу, свою первую любовницу и супругу; вспоминал Изабеллу, Екатерину и ту фламандку, которая родила ему сына. Он хотел их – любую, но только не Марию Тюдор.

Тогда он мысленно обратился к Богу и всем святым, и ему показалось, что те услышали его молитвы. На память пришли отцовские слова, вспомнились крики людей, всегда ликовавших при встрече с ним; на какое-то мгновение перед глазами промелькнула уродливая, тщедушная фигурка дона Карлоса. Филипп всю свою жизнь желал служить Испании и святой инквизиции. И был готов всеми силами отстаивать их интересы– даже сейчас, в объятиях Марии Тюдор.

Глава третья

Дворец Уайтхолл с утра был окутан туманной дымкой. Вот и наступил тот ноябрьский день, приближение которого уже давно предвкушали все испанцы и многие знатные англичане. В десятом часу Филипп, сопровождаемый английскими, испанскими и германскими телохранителями, покинул свои апартаменты и отправился на мессу в Вестминстерское аббатство. На улицах собралось множество людей, желавших посмотреть на него – одни с восторгом, другие с неодобрением.

– Вот он, наш спаситель! – говорили первые. – Он прокладывает Божью стезю в нашей несчастной стране.

Им отвечали:

– Подождите, вы еще увидите, кому он открыл дорогу в Англию. Наглядитесь и на инквизиторов, и на их пытки. Для того-то он и женился на королеве. Запомните наши слова, это самый мрачный день в английской истории!

Горожане разделились на два лагеря.

В течение последних четырех месяцев между англичанами и испанцами нередко происходили открытые столкновения. Многие испанцы, тем или иным образом оказывавшиеся в тихих, безлюдных местах Лондона, подвергались нападениям и грабежам. В таких случаях они могли сколько угодно звать на помощь – все равно ни один англичанин не приходил им на выручку.

«Убирайтесь туда, откуда приехали!» – кричали мальчишки, завидев чужеземцев.

«Вот гнусный народец! – жаловались испанцы. – В целом мире не сыскать более отъявленных негодяев, чем они. Ни один англичанин не желает разговаривать на нашем языке. Это самые настоящие варвары».

Возможно, они и в самом деле были варварами, но уж дураками-то испанцы не могли их назвать. Англичане умудрялись все делать по-своему и при этом ясно давали понять, что Филипп никогда не будет коронован. Официально они именовали его не более, чем супругом королевы, и, какие бы пылкие чувства ни питала к нему Мария, в Англии по-прежнему правили англичане.

Испанцы решили, что вернутся на родину, как только королева начнет готовиться к родам.

О том же подумывал и Филипп, сидя в этот пасмурный день рядом с Марией и разглядывая роскошную обстановку дворца Уайтхолл. Сегодня ему предстояло завершить первую, наиболее ответственную часть своей миссии; после этого останется лишь подарить королеве сына. Да, самое главное – вернуть Англию Риму.

Кардинал Поул, так много лет проведший в изгнании, наконец приехал в Англию, где был встречен с почти королевскими почестями. Поул прибыл сюда в качестве посланника Папы. Состарившийся и изможденный множеством болезней, на родине он весь преобразился, воспрянул духом и загорелся новым энтузиазмом. Еще бы, вот и сбывалась его заветная мечта! И именно ему выпало счастье воплотить ее в жизнь!

Сидя в массивном кресле с высокой спинкой, стоявшем посреди огромного дворцового зала, он с благосклонным видом смотрел на Филиппа и Марию, которые чинно приблизились к нему, с достоинством поклонились и спросили, готов ли он как посол Его Святейшества принять Англию под покровительство католической церкви.