Ципора подумала, что было бы гораздо лучше, если бы дочка не на фабрику ходила, а сидела дома и нянчила ребёнка. Но вслух этого не сказала —  из суеверия. Ципору беспокоило, почему Камилия до сих пор не забеременела, хотя живёт с мужем уже несколько месяцев. «Если она пошла в меня, то можно ожидать всяких неприятностей. Я ведь тоже смогла родить только одного ребёнка», —  горевала про себя Ципора.

А Камилия, словно подслушав её мысли, сказала:

—  Нет, пусть лучше он скучает без меня на фабрике! Я очень хочу родить от него ребёнка. Больше всего на свете этого хочу, мамочка!


Камилия не могла знать, что её мечта о ребёнке имела гораздо больше шансов на осуществление, чем мечта о Тони, скучающем по своей жене.

Прежде он, бывало, скучал на работе потому, что тяготился ею. Все эти швейные машинки, портняжные ножницы, гладильные доски, паровые утюги, рулоны тканей и катушки ниток угнетали Тони, навевали на него смертную тоску. Но даже в такие безрадостные дни он не скучал по Камилии. Ему просто хотелось вырваться на свободу, улизнуть из швейной мастерской и пойти, куда глаза глядят, что он частенько и делал. Полчаса бесцельного блуждания по улицам приводили его в порядок. Тоска понемногу улетучивалась, отвращение к швейному производству постепенно уступало, место чувству ответственности, и Тони вновь возвращался на работу.

Но всё это было ещё до того, как он встретился с Марией.

А потом ему уже было не до скуки! Как ни странно, именно после встречи с Марией Тони перестал тяготиться своей нудной, нелюбимой работой. В изменившихся обстоятельствах он старался как можно быстрее и лучше сделать всё необходимые дела и затем со спокойным сердцем отправиться в пансион —  к желанной и горячо любимой Марии.

Со временем, однако, такие отлучки с фабрики стали практически невозможными, потому что она уже заработала во всю мощь. Бригада портных во главе с Соледад с утра садилась за машинки, и её надо было обеспечить всеми необходимыми материалами и приспособлениями. А потом, надо было в конце дня учесть всю готовую продукцию, проследить за её сортировкой, упаковкой и сбытом, да ещё и отчитаться перед Эзекиелом, который мог наведаться сюда в любой момент.

При такой напряжённой работе у Тони не было времени и на то, чтобы подыскать квартиру для тайных встреч с Марией. Поэтому он продолжал захаживать к ней в пансион, причём появлялся там отнюдь не каждый день, опасаясь вызвать нежелательные подозрения у Камилии.

Марию такое положение, безусловно, не радовало, но она была вынуждена с ним смириться. Гораздо больше её беспокоило невнимание Тони к сыну. Он приходил в пансион ненадолго, сухо, без каких-либо эмоций целовал мальчика и тотчас же просил отвести его в другую комнату, чтобы остаться наедине с Марией. Но и вдвоём они проводили мало времени —  час или даже меньше, а потом Тони, торопливо простившись, убегал к своей ревнивой жене. При этом он всегда забывал попрощаться с сыном, и Мария сама напоминала ему об этом. А Мартинью неизменно задавал Тони один и тот же вопрос:

—  Папа, ты придёшь к нам завтра?

—  Приду, приду, —  отвечал Тони уже из-за двери, не оглядываясь на мальчика, который долго смотрел ему вслед и усердно махал ручонкой.

—  Ничего, он ещё привыкнет к Мартинью и полюбит его, —  утешала себя Мария в разговоре с Изабелой.

—  Конечно, полюбит, —  уверенно отвечала та. —  Разве можно не полюбить такого симпатичного, такого доброго и чуткого мальчика!

Мария и хотела бы разделить уверенность Изабелы, да не могла. Кроме всего прочего, её настораживало ещё одно обстоятельство: она ни разу не слышала, чтобы. Тони назвал Мартинью по имени или сказал ему: «Сынок, сыночек». Особенно же ей становилось больно, когда Тони, говоря о сыне в третьем лице, называл его безликим словом «ребёнок». Для Марии это звучало всё равно что «чужой ребёнок». Но она терпела и это, понимая, что отцовские чувства ещё не проснулись в Тони, и когда они проснутся —  неизвестно.

—  От меня тут ничего не зависит, —  вздыхала она, объясняя свою точку зрения Изабеле. —  Единственное, что я могу сделать —  это обеспечить возможность отцу и сыну видеться друг с другом. Мартинью уже полюбил своего папу, будем надеяться, что и Тони вскоре ответит ему взаимностью.

—  Тогда вы должны встречаться с Тони только здесь, а не на тайной квартире, —  сказала Изабела. —  Ты же не станешь брать с собой Мартинью, там за ним некому будет присматривать.

—  Да, я и сама уже до этого додумалась, —  ответила Мария. —  Я больше не напоминаю Тони, чтобы он искал квартиру для наших свиданий. Здесь он может видеться с Мартинью и постепенно привязываться к нему. Но дона Мариуза возражает! Она считает, что я, встречаясь здесь с Тони, компрометирую её как хозяйку пансиона.

Для Изабелы это не было новостью. Она не раз слышала, как её тетя возмущалась:

—  Что они себе позволяют? Устроили тут дом свиданий! Так они отобьют у меня всех клиентов. О пансионе пойдёт дурная слава, люди будут думать, что здесь какой-то притон, и не захотят сюда поселяться.

Обычно Мариуза высказывала это Дженаро, требуя от него кардинально изменить ситуацию.

—  Вы обязаны повлиять на своего сына, —  говорила она. —  Он должен найти другое место для свиданий. В таких ситуациях ответственность всегда берёт на себя мужчина!

—  А вам случалось бывать в подобных ситуациях? —  однажды подшутил над ней Дженаро.

Мариуза рассердилась:

—  Ваши глупые шутки тут неуместны. Я, к счастью, никогда не связывалась с женатыми мужчинами, и мои постояльцы тоже никогда себе этого не позволяли!

—  Да, вы счастливая женщина, —  согласился Дженаро. —  А вот Марии не повезло.

—  Марию понять можно: она заботится о своём ребёнке, хочет, чтобы мальчик виделся с отцом. И я не могу ей прямо сказать, чтобы она прекратила эти свидания или вообще съехала отсюда. Поэтому я говорю вам: вразумите вашего сына, подскажите ему какой-то выход, или пусть он сам что-нибудь придумает!

—  Если вы знаете такой выход, то я охотно воспользуюсь вашей подсказкой, —  лукаво усмехнулся Дженаро. —  Сам я ничего не могу придумать, и мой сын, насколько я понимаю, тоже оказался на это не способен.

—  Вам нужно быть с ним построже. Пусть он живёт с какой-нибудь одной женщиной. Мне всё равно, с кем, хоть с Марией, хоть с Камилией.

—  А если он любит их обеих? —  спросил Дженаро, вызвав ещё большее неудовольствие Мариузы.

—  И это говорите вы, пожилой человек? —  принялась укорять его Мариуза. —  По-вашему, это нормально —  изменять жене? Может, вы тоже всю жизнь изменяли своей Розинеле? Или тут уже сказывается дурное влияние того позорного заведения, в котором вы работаете?.. Того пристанища порока!..

—  Я никогда не изменял моей Розинеле. Я любил её! —  с достоинством ответил Дженаро. —  Жаль, что вы обо мне так дурно думаете.

Расстроенный незаслуженными упрёками Мариузы, он направился в свою комнату, но в коридоре ему встретился Маркус, они поговорили о том, о сём, и Дженаро сам не заметил, как стал изливать душу своему юному приятелю.

—  Дона Мариуза права, —  говорил он. —  Я тоже не могу понять, как можно любить двух женщин одновременно. Может, ты мне что-то объяснишь? У тебя большой опыт по этой части!

—  Да уж, —  вздохнул Маркус. —  Это тяжкий опыт. Вашему сыну не позавидуешь! Я хоть жениться не успел, а он, бедняга, вляпался!

—  Ты не уходи от ответа. Скажи мне прямо: это возможно —  любить двух женщин сразу? —  потребовал Дженаро.

Маркус задумался. А Дженаро, глядя на него, высказал удивление:

—  Неужели ты никогда сам не задавал себе этого вопроса? Я полагал, что ты с ходу мне ответишь!

—  Нет, я думал об этом... —  сказал Маркус.

—  Ну и что же? —  нетерпеливо спросил Дженаро.

—  А ничего! —  засмеялся Маркус и красноречиво развёл руками. —  Мне кажется, на этот вопрос не может быть однозначного ответа.

—  Как это? —  не понял Дженаро.

—  Это трудно объяснить... —  замялся Маркус. —  Люблю ли я Жустини? Не знаю. Она разжигает во мне страсть! А Эулалия заставляет обмирать моё сердце. Когда я первый раз её поцеловал —  у меня голова закружилась. Я даже испугался, что могу упасть в обморок.

Дженаро засмеялся:

—  Ну и горазд же ты врать! Что-то я не слышал о твоих обмороках в спальне Жустини!

—  Я вовсе не вру, —  обиделся Маркус. —  В том-то и загадка, что от Жустини я пьянею, но голова у меня при этом не кружится и сердце не обмирает. Наоборот, оно грохочет как барабан.

—  Да ты прямо поэт! —  восхитился Дженаро. —  Ты не пробовал писать стихи или любовные романы?

—  Опять смеетесь? А я действительно всё так чувствую! Когда я поцеловал Эулалию, то почувствовал, будто прикоснулся губами к свежему, только что распустившемуся цветку, наполненному медовым нектаром. У этой испанки медовые уста!

—  Ладно, насчёт твоей испанки я всё понял, так же, впрочем, как и насчёт твоей француженки —  слава богу, знаю, её не первый день. Ты лучше подскажи, что мне посоветовать сыну, —  попросил Дженаро, и Маркус на сей раз ответил без малейших раздумий:

—  Ничего не советуйте, не вмешивайтесь! Позвольте ему жить и с той, и с другой!

Эта подсказка Маркуса оказалась весьма своевременной: вскоре пришёл Тони, Мария от радости бросилась к нему с объятиями, и Дженаро, против обыкновения, не стал ворчать, высказывая своё недовольство, а наоборот, сам предложил сыну:

—  Иди, иди к своей Марии! Побудешь с ней наедине, а потом уже и со мной поговоришь.

Мариуза, услышав это, вновь разгневалась и обвинила Дженаро во всех смертных грехах, самым невинным из которых было сводничество, а самым тяжким —  лицемерие.

—  Вы тут жалуетесь мне, просите совета, ищете у меня сочувствия, и я, наивная, принимаю это за чистую монету, —  выговаривала она Дженаро. —  А на самом деле это всего лишь гадкое лицемерие! Оказывается, вы не видите ничего дурного в том, что ваш сын изменяет жене. Наоборот, вы ему потакаете и занимаетесь сводничеством! Но вы забыли, что находитесь не в том пристанище порока, в котором проводите каждую ночь. Здесь вам не публичный дом, сеньор Дженаро! И я не потерплю...