Потом шевалье рассказал мне, что, как только его дядя удалился, Сильвина совершенно откровенно призналась ему в своей страсти, поэтому у него не было никакой возможности отказаться провести с ней ночь. По правде говоря, свежестью ласк Сильвина заслуживала любви человека, не пылающего страстью к Фелисии, однако самому шевалье пришлось непросто: он все время вспоминал прелести проведенной накануне ночи и мог не удовлетворить требовательную женщину, ожидавшую от него чудес. К счастью, шевалье удалось найти золотую середину: не опозориться, но и не проявить излишней доблести. Одним словом, заключил д’Эглемон, он сделал все, чтобы сохранить себя для меня и не приучить слишком пылкую женщину к наслаждениям, которые он хотел дарить только мне.

Все это было честно и, без сомнения, правдиво, так что моя любовь заранее простила милого неверного любовника. Я была счастлива узнать, что по-прежнему дорога шевалье, и отвечала на его нежные ласки с живостью, мгновенно рассеявшей все его тревоги. Я поторопилась дать шевалье место рядом с собой, и вскоре он провел меня по всем ступеням наслаждения, подарив то, что утаил от другой женщины. Мы расстались, счастливо-утомленные, пообещав друг другу пользоваться малейшей возможностью, чтобы предаваться восхитительным безумствам, цену которым я теперь хорошо знала.

Глава XXVIII

Ухаживания монсеньора. Странный разговор, который ничего не объяснил и не изменил

И все-таки я испытывала некоторые угрызения совести: д’Эглемон искренне признался во всем, что касалось его отношений с Сильвиной, и безусловно заслуживал, чтобы я просветила его насчет дяди, но я ничего не сказала! Неужели притворство — единственный привилегированный недостаток женщин? Так или иначе, но шевалье удалился, ничего не зная о моем приключении с монсеньором. Я как раз размышляла, стоит ли мне признаваться или нет, когда получила от прелата письмо и довольно тяжелый сверток. Развернув его, я увидела прелестную маленькую бонбоньерку и великолепные часы. Его Преосвященство писал, что забрал мои собственные, по которым явился домой на два часа позже обычного, к вящему недоумению и негодованию своих домочадцев, привыкших к его неизменной точности. Мучимый угрызениями совести за сей поступок, он преподносил мне замену дурных часов, чтобы предупредить малейшие неувязки, — например, встречу в одном месте и в одно время дяди и племянника, ибо, не зная точного времени, трудно точно согласовать уход одного и приход другого! Все письмо Его Преосвященства было проникнуто духом экстравагантности и тонкой насмешки, в конце он писал, что собирается провести две недели при дворе. Меня просил в течение этого времени не огорчать «нашего дорогого племянника». Часы были драгоценной и очень дорогой игрушкой: эмаль, бриллианты, замок и поршень — два крупных бриллианта, на золотой цепочке — красивейшее кольцо. Я почувствовала себя униженной — монсеньор как будто хотел заплатить за то, что я воспринимала как благодарность за оказанную мне услугу.

Не знаю, как бы я сообщила о подарке прелата Сильвине, если бы она сама не облегчила мне задачу.

— Итак, Фелисия, — сказала тетя, — ты сбросила ярмо и обманула мою бдительность? Отныне она больше не нужна. Ты станешь жить по собственному разумению, так постарайся же не употребить свободу себе во вред! К слову сказать, я очень рада, что избавляюсь от заботы, к коей меня обязывала лишь нежность к тебе, ведь по крови мы не связаны. Ты будешь свободна, но, надеюсь, не покинешь меня! Я привязана к тебе, и, если в отсутствие дорогого Сильвино я лишусь и твоего общества, ничто меня не утешит. Если тебе выпадет какая-нибудь настоящая, большая удача, я сумею совладать с чувством привязанности, а пока — станем жить вместе, будем, как предложил монсеньор, настоящими подругами, забудем о подчинении и употреблении власти. Я требую от тебя только искренней дружбы и огромного доверия и немедленно докажу тебе мою собственную. Признаюсь, что гневалась я на тебя вчера лишь для виду, и действительно рассердилась я только тогда, когда узнала, что ты забыла о приличиях именно с шевалье. Знай, что я люблю его так же, как он, кажется, любит меня. Он овладел тобою по недоразумению — по несчастному для меня стечению обстоятельств. Я боялась, что ты опередила меня, завоевав сердце, которым я жаждала завладеть. Прошу тебя о милости, дитя, — оставь мне прекрасного шевалье! Он меня обожает, я в этом не сомневаюсь. Если в будущем ты станешь выказывать ему спокойное безразличие, если не будешь мешать мне завоевывать его сердце, он удовлетворится тем, что уже получил от тебя.

Пылкая речь Сильвины не слишком мне понравилась, но я справилась с ситуацией, прибегнув к помощи некоторой доли лицемерия. Я уверила тетю, что от всей души желаю ей счастья с шевалье, что не имею на него никаких видов и совершенно его не люблю, впрочем, как и он меня. Человека легко убедить в том, чего он сам желает. Сильвина истолковала то, что я сказала, в свою пользу, рассыпалась в благодарностях и заверениях дружбы. Уходя, тетя заметила, что мне стоит привязаться к монсеньору, тем более, что он, кажется, искренне интересуется мною.

— Я прекрасно знаю монсеньора, — бросила Сильвина, — это серьезный, основательный человек, и душа его так же прекрасна, как лицо.

— Он также весьма великодушен, — добавила я. — Взгляните, как проявляется его любовь. — Я показала Сильвине присланные утром подарки. Она была в восторге.

— Ну что же, монсеньор принадлежит тебе, люби его и будь счастлива.

Вошедший слуга объявил о приходе госпожи д’Орвиль… Сильвина побледнела, но подруга, улыбаясь самым светским и дружеским образом, заявила, что приехала просить нас к обеду.

Глава XXIX

Глава, в которой все те, кто интересуется прекрасным шевалье, узнают, что о нем много говорят

— Откуда это хмурое лицо, моя дорогая Сильвина? — спросила госпожа д’Орвиль, привыкшая к тому, что в нашем доме ее всегда принимают очень радушно. — В чем дело? Неужели нас может поссорить хорошенький хлыщ? Ты дуешься, даже не узнав, хочу ли я отказаться от него в твою пользу? Ну же, развеселись! Я принесла тебе хорошие новости. Во-первых, от всей души уступаю тебе честь быть разоренной и преданной знаменитым д’Эглемоном. Во-вторых, отдаю тебе также и твоего монсеньора, бросившего на меня несколько заинтересованных взглядов, которого я на несколько мгновений хотела у тебя украсть, — признайся, ты заслуживала маленького наказания! Я убедилась вчера, что сей любезный пастырь создан скорее для того, чтобы наставлять на путь истинный таких овечек, как мы, а не для того, чтобы руководить глупым стадом христианских послушниц. Он слишком честен, чтобы его обманывать, а мне пришлось бы, ибо я почти разорена и должна предпочесть ему русского князя, только что сделавшего мне самое соблазнительное предложение. У меня совершенно нет денег, так что капризничать не приходится! Мне нужно золото — и много… Ты немало денег выжала из монсеньора, так что он мне не подходит. Итак, как здесь обходятся с моим бывшим шевалье? Вас ведь двое, дамы! И наша скромница Фелисия…

Скромница Фелисия покрылась ярким румянцем и готова была лопнуть от досады. Но госпожа д’Орвиль, желавшая просто пошутить, мило щебетала о «взаимной симпатии», о «странности» некоторого соперничества и о том, что д’Эглемон создан в основном для того, чтобы кружить женщинам головы. Потом она рассказала нам — в мельчайших деталях, — как они познакомились и полюбили друг друга (если, конечно, можно быть обожаемой подобным человеком!), как, ради того, чтобы насладиться обществом этого редкого образчика самца, ей пришлось заботиться о его здоровье и свободе, ибо вконец расстроенные денежные дела привели и то, и другое в совершеннейший упадок. «Я уверена, — продолжила госпожа д’Орвиль, — что шевалье д’Эглемон — человек чести и умеет в глубине души быть благодарным за оказываемые ему услуги, но при этом воображает, что женщина, разоряющая себя ради него, себе оказывает услугу большую, чем ему. У него хватает деликатности обещать, что однажды он вернет все, что взял в долг, продолжая брать обеими руками. Он ничего не ценит по достоинству, он — раб своих прихотей, он, подобно древнему римлянину, приковывает к своей колеснице столько безумных дам, сколько способен вообразить. Преуспев в коварном искусстве изображать самые живые страсти, сложенный так счастливо, что способен вынести груз излишеств, от которых могли бы скончаться четверо здоровых мужчин, он прогуливает по миру свой неукротимый темперамент. Шевалье лжет направо и налево, уверенный в действенности своих слов. Опьяненный небывалыми успехами, он слепо бежит к неминуемой пропасти, со страстью, не знающей ни границ, ни тормозов. Я владела им вчера, дорогая Сильвина, ты получила его сегодня, кто-нибудь еще завладеет им завтра. Счастлива будет женщина, которая сумеет удержать его при себе дольше меня!»

Я постаралась извлечь урок из панегирика госпожи д’Орвиль и сказала себе:

«Если господин д’Эглемон таков, каким она его описала, хорошо, что я не влюблена в него страстно, но я стану любить его до тех пор, пока буду им довольна, а оставлю — за мгновение до того, как он надумает покинуть меня!»

Глава XXX

Глава, свидетельствующая о том, что шевалье дух примирения был свойствен не меньше, чем его дяде

Мы рассчитывали на визит д’Эглемона, но госпожа д’Орвиль опасалась, что если, явившись в наш дом, он узнает о ее присутствии, то не захочет войти. Она попросила Сильвину, чтобы мажордом объявил шевалье, что его ждут и никого постороннего в гостиной нет.

Наш герой появился к вечеру. Его костюм свидетельствовал о самом большом желании нравиться, а легкий румянец, виной которому стала неожиданная встреча с госпожой д’Орвиль, сделал его красоту еще более броской. Парис, прекрасный сын Приама, оказался однажды наедине с тремя богинями-соперницами, поставившими его в весьма затруднительное положение. Ситуация шевалье, конечно, не шла ни в какое сравнение с судом Париса: доведись ему присуждать яблоко, он разделил бы его между тремя, да что там — между десятью женщинами, и каждая сочла бы, что нравится ему больше остальных, с которыми он просто вежлив. Однако в тот день д’Эглемону предстояло распорядиться собой, — а как в подобной ситуации не огорчить ни одну из участниц?