Смелое движение сорвало с меня последний защитный покров.

Переодеваться в чистое смысла не было, после омовения Хадя снова уложила меня в постель. Укутав одеялом, она долго шелестела тряпками, насколько я понял — стелила себе на полу.

— О оно, — сказал я.

— Окно? Окно закрыто. Открыть?

— Эт. О оно.

— Холодно? Еще укрыть?

— Э э о оно.

— Мне не холодно. Все нормально. Если что-то понадобится — зови.

* * *

Следующие дни я приходил в себя. Хадя ухаживала за мной, как за маленьким ребенком. Стеснение осталось в прошлом, ситуация вынудила. Хадя мыла меня и одевала, кормила с ложечки, ночью вскакивала по первому зову и любому стону. То, что в первый раз казалось невозможным и вовсе за гранью, все равно делалось, во второй раз оно проходило быстрее, хотя и со скрипом, а к четвертому становилось привычным. Мое тело перестало быть тайной для Хади, в то же время в ее глазах оно не было телом мужчины. Просто разбитый организм, которому требовалась помощь. Преодолевая стыд и робость, она оказывала эту помощь, и чем больший достигался эффект, тем большую радость доставляло дальнейшее ухаживание за мной.

Сначала я ликовал: какое счастье, что нет живого места и все болит! Страшно представить, как отреагировала бы добровольная помощница, если бы сил организма хватило на адекватное выражение чувств. Как выяснилось, я недооценил свой организм. Это случилось уже на втором мытье. Не будь я синим, стал бы красным.

Хадя раздумывала всего миг.

— Насколько я наслышана, у мужчин это неконтролируемо. Ты же не специально?

Я отрицательно мотнул головой.

— Тогда сделаем вид, что ничего не происходит.

Мое лицо совершило несколько согласных движений в вертикальной плоскости, и больше мы скользкой темы не касались.

Временно ослепший, я жил только слухом, но едва мир проклюнулся, в образовавшуюся щелочку глаза стали неотрывно следить за милой сиделкой. Она по-прежнему предпочитала носить мои вещи, ходила в моих рубашках, а после душа обертывалась полотенцем. Зрелище радовало, несмотря на то, что виднелось как в амбразуру противотанкового дота. В этом имелся свой плюс: Хадя привыкла к моему присутствию и не замечала разведчика, замаскированного под недвижимость. Она забыла, что у развороченного куска мяса есть глаза, и не видела, что на нее смотрят, если моя голова не поворачивалась. А она не поворачивалась. Ну, в те моменты, когда меня видно.

Чтобы не пропустить возможного зова, Хадя не закрывала дверь в ванную, если уходила туда надолго. Например, когда стирала или купалась. Моя жизнь превратилась в ожидание этих периодически повторяющихся счастливых событий, ведь живой бальзам для глаз лечил лучше любого лекарства. Сквозь боль я приподнимался, и с определенной точки центр ванной оказывался как на ладони. Люстра надо мной включалась только при необходимости, и, не таясь, из тьмы спальни я наблюдал, как Хадя завертывалась в полотенце или впархивала в мою рубашку, которая часто оказывалась единственным заменителем халата: кого стесняться, когда больной лежачий сосед — слепой? Любопытно: она знает, насколько задирается рубашка, если поднять руки, развешивая белье на веревочках, или когда нагибаешься к тазу, если он стоит на дне ванны? Надо бы сказать, что глаза потихоньку прозревают. Но не сегодня. Не сейчас. Иначе выздоровление станет унылым и мрачным, как атмосфера комнаты, что в отсутствие темноволосого солнышка напоминала кладбище. В результате ничего не подозревавшая Хадя порхала по квартире, дела спорились, настроение поднималось.

Она только что вышла из ванной. Из-под рубашки блестели гладенькие красивые ножки, лицо сияло. Ангел. Широкие белые рукава усиливали сходство. Я очень старался не выдать себя, когда небесный образ расположился рядом, а смоченная в чем-то ватка нежно коснулась моих отеков.

— Хадя! — просипел я.

Мой ангел-хранитель всполошился:

— Больно?

— Просто хочется поговорить. — Слова в моем исполнении стали понятными, пусть и получались шумящими и с присвистом.

— Не надо, тебе больно разговаривать.

— Бывало и хуже.

— Потерпи, скоро все пройдет. Но если хочешь — ладно, давай я с тобой поговорю. А ты постарайся молчать.

Рядом что-то прошуршало и щелкнуло, включенный телефон будто прожектором высветил сосредоточенно бегавшие по экрану глаза и сдвинувшиеся бровки.

— Слушай. — Хадя зачитала отрывок из какого-то текста: — «Ни чинно расправленные юбки, ни скромность прически, ни степенно сложенные на коленях маленькие белые ручки не могли ввести в обман: зеленые глаза — беспокойные, яркие (о, сколько было в них своеволия и огня!) — вступали в спор с учтивой светской сдержанностью манер, выдавая подлинную сущность этой натуры. Манеры были результатом нежных наставлений матери и более суровых нахлобучек Мамушки. Глаза ей дала природа». На кого похоже?

Поскольку говорить прелестная медсестра мне запретила, я выдавил единственное слово:

— Мадина.

— Правда, будто с нее списано? Это Маргарет Митчелл, из «Унесенных ветром». Ночами и пока тебя не было, я кучу книг прочла.

Надо же. А со стороны складывалось ощущение, что она ничем, кроме дома, не занималась.

Кое-что давно не давало покоя, и я, наконец, решился:

— Что обо мне рассказывала Мадина?

А Мадина не молчала, доказательство — вырвавшаяся однажды фраза: «Мадина рассказывала, что там живут шестеро…» Какие факты бедовая проказница поведала сестренке кроме количественного?

— Мадина восторгалась тобой. Вспоминая тебя, она закатывала глаза, а на нее это не похоже. Ты ей нравился, знаешь?

— У меня ощущение, что нравился не только я.

Хадя добавила в голос укоризны:

— Не говори так. Мадине было нелегко с ее жизнелюбием, она потакала себе в малом, но всегда помнила о большом. Она очень старалась быть правильной, выглядеть так, как от нее требовали. Но ты же знаешь, она слишком…

Хадя продолжала промакивать мои раны, нужное слово никак не находилось. Я попробовал подсказать:

— Слишком неуемная? Слишком непоседливая? Слишком активная?

— Остановимся на слове «слишком». В ней многое было слишком, и она искала того, кто поймет и уравновесит. Нужен был надежный временный напарник для мелких сумасбродств, общаться с которым приятно, а затем не стыдно. Ее фантазия сыпала вариантами пикантных авантюр, и в это время в нашей жизни появился ты — такой большой, красивый, необычный и н-а-с-т-о-я-щ-и-й, раз уж Гарун доверял тебе, как себе. Мадина переметнулась в своих исканиях с земляков на друга брата. Зная, что вы с ним друзья, она провоцировала тебя, а потом с восхищением рассказывала мне о твоей стойкости, о том, какие козни строила, пытаясь раскрутить на какую-нибудь мужскую реакцию, и как ты стоял на своем.

Я рискнул:

— Она рассказывала, как однажды ввалилась ко мне в ванную?

Для Хади это не было секретом.

— Рассказывала.

— Что именно? Думаешь, она сказала все, дословно и с нюансами?

— Думаю, да, мне она никогда не врала. Она без спросу вошла к тебе, когда ты мылся, а ты ее выпроводил, точнее, выгнал взашей, если цитировать. Это поразило даже меня, ведь я столько всего узнала о мужчинах…

Не верится, что Мадина могла доверить сестре все. Это «все» слишком интимно и не всегда приемлемо. Особенно для такой, как Хадижат.

— Если в тот раз я ее сразу выгнал, откуда же знаю, что у нее родинка около соска?

Что сейчас прозвучит: признание вынужденной соучастницы или недоумение обманутой сестры?

Хадя минуту помялась.

— Говорю же, мне она доверяла все. Мадина не скрыла, что попыталась вместе помыться. Ты необрезанный, а у нее родинка, два знания связали вас невидимыми нитями и подготовили к возможности расспросить о твоем первом разе, от чего ты искусно увернулся. Когда она отправилась к тебе, у нее не было конкретного плана, а твоя реакция ее сначала возмутила, зато потом вызвала море восхищения.

Думаю, настоящая эмоция Мадины — возмущение, а восхищение — версия для сестры.

— Она приходила еще раз. Об этом ты тоже в курсе?

— В общих чертах.

Ничего себе. Тихая кроткая стесняшка, а держит в руках все дворцовые тайны. Любопытно: она пыталась как-то влиять на сестру? Младших обычно не слушают, но, зная тайны старшей, Хадя могла бы потихоньку действовать через Гаруна. Впрочем, это значило предать доверие сестры. И Гарун слишком прямолинеен, он мог вспылить и все испортить. Скорее, Хадя действовала убеждением, хотя не представляю, какими словами можно переубедить Мадину.

И если Хадя настолько осведомлена о шуры-мурных делах сестры, то и делишки брата не могли пройти стороной. Не верится, что сестры не обсуждали похождения любвеобильного братца, для которого Настя (звезда потока и ночная греза большинства одиноких студентов) — всего лишь вариант, легко меняемый на другие.

То, что я узнал, в целом порадовало: Хадя не ханжа, которая воротит нос от всего с ее точки зрения неправильного. Она понимает, что жизнь сложна и многообразна, что люди имеют разные желания, но при этом могут оставаться близкими друг другу. И она умеет хранить тайны, не ставя их кому-то в вину. Я спросил:

— Что Мадина рассказала про второй раз?

— Намекаешь, что она могла соврать или сказать не все? Сестра никогда и ничего от меня не скрывала. У вас были танцы с частичным раздеванием, затем она хотела устроить чувственные конкурсы, но с приходом Гаруна все пошло прахом. А ты прекрасно справился с ролью гаранта ее неприкосновенности, это был самый опасный и хлипкий момент в ее плане, который неожиданно оказался самым надежным.

— А что скажешь про отношения Мадины и Султана?