Настал час Икс. Когда набранный шприц выпрыснул воздух, я замер в ожидании, а в ответ ничего не произошло. Хадя физически не могла совершить то, что логически ей обосновал мозг и что в теории должны были сделать руки.

— Больная, немедленно обеспечьте лечащему врачу фронт работ, — потребовал я. — Или эту линию фронта перейдут чужие дивизии.

— Только попробуй.

— Ты мне помогала? Лечила? Ухаживала? Ситуация изменилась, теперь я отвечаю за твое здоровье, поэтому — молчать и не рыпаться, а то ремень недалеко, а как я им управляюсь, ты видела.

С непередаваемой неохотой одеяло сдвинулось, под ним опустилось то, что ни при каких других обстоятельствах передо мной не опустилось бы. Мне открылось примерно с ладонь категорически запретной гипнотизирующей красоты.

— Если ты об этом кому-нибудь хоть словом…

Хадя умолкла. Угроза с ее стороны звучала устрашающе. Она грозила не мне, она сообщала, что в таком случае сделает с собой. И ведь сделает.

Когда с чувством выполненного долга я устало отвалился на пол, одежду можно было выжимать. Руки дрожали, взгляд проследил, как прижатая ватка исчезла под одеялом.

— Если маленькое действие отнимает столько сил — как медики выдерживают восьмичасовой рабочий день?

— Им не приходится воевать с пациентами. — Из тряпичного кокона выглянул виноватый глаз. — Прости, я вела себя как идиотка. Это же все для меня.

Снова ненужные благодарности. Ненавижу.

— Хочешь чаю? Лежать! Предлагаю — значит, сам и приготовлю.

Если бы все было так просто. Чашки вываливались из рук, сахар просыпался, вода перелилась. Пальцы еще горели от прикосновения к запретному, мозги заваривались быстрее пакетиков. У каждого поступка, как известно, имеются два мотива, благородный (для внешнего пользования) и настоящий. С точки зрения Хади, я повел себя как мужчина, когда сломал ее глупое сопротивление и едва ли не силой заставил принять лечение. В реальности мужчина во мне говорил совсем другим местом. Не только душу, но и каждую клеточку организма тянуло к спутнице, которую послала судьба. Да, судьба, теперь нет никаких сомнений. Именно поэтому я забыл про единственную кровать и вообще про все, когда со мной случилось несчастье. Хадя была тем человеком, с которым мне хотелось быть.

Между тем приближалось новое испытание, о котором каждый из нас думал, и каждый молчал. Наступала ночь. Как расположиться? Теперь второго места нет, рулон распотрошен ради дополнительных покрывал. Одно-два из них можно временно изъять в помощь обездоленным, но на холодном полу, где одно воспаление уже заработано, на таком псевдо-коврике к утру компанию ему составит второе. Остается два варианта: укутать больную еще и собой, на что гордая горянка никогда не согласится, либо одеть все, что найдется под рукой, и спать на полу на остатках вещей, которые по какой-то причине надеть не удалось.

Когда оттягивать решение дальше стало нельзя, я объявил:

— Хадя, пока ты больна, я не уйду ночевать к себе.

Она приняла это беспрекословно. Смирилась или порадовалась — неизвестно, одеяльный сверток никак не отреагировал. Больная выныривала из него какой-то частью исключительно для еды и питья.

С питьем дела обстояли прекрасно, сахар с заваркой куплены с запасом, а с едой скоро начнутся проблемы. Я сварил кашу, на очереди — пюре и макароны. Если захочется большего, надо идти в магазин, а для этого нужны деньги.

Устроенная из остатков новая подстилка включала в себя куртки из прихожей и всю запасную одежду, я даже надел на голову вязанную шапочку — в проходе между дверью в комнату и кроватью сквозило, а переселяться на кухню не хотелось. Хадя, когда мне было совсем плохо, оставалась в пределах досягаемости, она не ушла от лежачего больного за закрытую дверь.

Я долго ворочался, пока, наконец, не устроился в приемлемом положении тела. Некоторое время ничего не нарушало тишины, кроме периодического кашля Хади. Затем, как я ни сдерживался, к нему присоединился мой. Просто в горле запершило. Однако, рядом проснулся вулкан, из разворошенных одеял высунулась голова, меня нашел серьезный взгляд:

— Помнишь ночь в машине? Ты сказал: «Это неправильно, но единственный выход — согреть друг друга, иначе завтра обоим прямой путь в больницу». История повторяется.

Край одеяла откинулся.

— «Как в детстве»? — вспомнилось мне ее тогдашнее замечание.

— Да, но с учетом, что мы уже большие и все понимаем.

Глава 3

С момента, как у меня официально прорезались глазки, дверь в ванную стала закрываться. Хадя периодически вставала, хотя я запрещал, но против природы не попрешь. Поводы казались непробиваемыми, попробуй, запрети. Оставалось следить, чтобы она попутно не помогала мне вести хозяйство, а она бралась каждый раз. Полностью одетая и поверх всего замотанная в одеяло Хадя шествовала по неотложным делам, например, в ванную, где бралась стираться, а на кухне старалась готовить или мыть посуду. Я со скандалом гнал ее обратно в постель.

— Не могу столько лежать! — молила она.

— А придется.

Я любил Хадю, нет сомнений. Как никого и никогда. Как же заставить понять, что я достоин ее любви?

Ответ лежал на поверхности, как ни старался я его отогнать. Нужно отомстить за Гаруна. Именно так поступил бы настоящий мужчина с Кавказа, а других мужчин для Хади не существовало.

Настоящему мужчине, каким она его видит, это пришло бы в голову сразу, без привязки к отношениям с женщиной, а у меня был корыстный мотив. Но я готов рискнуть всем. Если любовь дороже жизни — это истинная любовь. Надеюсь, Хадя это поймет.

Естественно, ей ничего говорить нельзя, наводящие вопросы могут вызвать подозрения, и план рухнет. Если Хадя захочет, отговорит от чего угодно.

Построенный план состоял из трех главных пунктов. Первое. Найти Гасана. Второе. Отомстить за Гаруна, Мадину и за исковерканную жизнь Хади. Третье. Оно же — первое с половиной, поскольку должно идти перед вторым: придумать, как сделать это без катастрофических последствий для себя и человека, ради кого все замышлялось и который стал главным в моей жизни.

Хадя что-то поняла. Или почувствовала. Возможно, на нужную мысль ее навело, что замешанный в семейные дела парень, знающий горские обычаи, вдруг перестал бриться. Мое разбитое лицо заживало, а бритва оставалась на месте. Я все чаще перехватывал задумчивые взгляды, постепенно превращавшиеся в беспокойные, но Хадя молчала. Умничка, мужские дела — это мужские дела, и пусть в ста процентах случаев причиной являются женщины, их вмешательство до добра не доводит.

Наконец, состоялся мой первый выход из дома. Рожа была еще страшной, но окружающим все равно, их волновали личные проблемы. Я отправился за машиной, брошенной у подъезда шестикроватной «общаги». Пыльная железка понуро стояла в том же прибордюрном стойле, ничего не случилось, кроме многодневной птичьей бомбардировки. Унылый взор фар сообщил мне все, что он думает о хозяине, оставившем резвую кобылку на произвол судьбы, вместо того, чтобы гнать бензин по венам и рвать душу львиным рыком выхлопа.

Вместо рыка вырвался клекот. Со второго раза он сменился дребезгом. После долгого уговаривания двигатель смилостивился над нерадивым владельцем, голос мотора из задумчивого стал уверенным, и мы с машиной за несколько минут переместились ближе к речке, чтобы помыться — на мойку денег не было. И не стал бы я тратиться на то, что могу сделать сам. Цивилизация в лице запрета на мытье до наших мест не добралась. В теории штрафы за самовольную мойку существовали, но обширность территории не позволяла контролировать каждого, и многие продолжали мыть стальных коней в окрестностях города.

Чистым и красивым я выехал на заработки. Заработать бы на бензин раньше, чем он кончится.

Мне повезло. Телефон выдал адрес, где ждут клиенты, через пару минут нужная многоэтажка летела на меня серым фасадом с забитыми барахлом балконами. Дверь подъезда распахнулась, передо мной выросли два столба с глазами. Я обратился в такой же, только сидящий.

— Кваздапил?! Вот так встреча. — Тимоха и Снежка переглянулись.

— Что с лицом? — вырвалось у Снежки женское любопытство.

— Об дверь стукнулся. Садитесь.

Снежка замешкалась, Тимоха заставил ее бухнуться с собой на задний диван.

— Это ведь та машина, о которой мы говорили в прошлый раз? — не удержалась она, а тычок в ребра ответил на старания приятеля вернуть внимание к собственной персоне.

— Да.

— Говорил, что она разбита. Починил, что ли?

— Да.

— А деньги где взял?

— Нашел.

Тимохины патлы качнулись с ехидством:

— Повезло.

— Мне почему-то так не везет. — Снежка покрутила носиком. — И много нашел?

— На ремонт хватило.

— Наверное, он у Мурада телку подцепил, вот и наальфонсил. Я там узнал кое-кого. На улице с такой пересечешься только под колесами ее бронированного Гелика.

В бок Тимохи снова прилетел острый локоть:

— Тим, отвянь.

Весь дальнейший путь парочка ругалась, на меня сыпались обвинения в обмане, Снежка восхищалась машиной и вновь строила глазки. Мрачный Тимоха в конце пытался не заплатить на правах приятеля, но я напомнил, что работаю от конторы, которой нужно отчислять часть заработка. Расстались мы скомканно и почти неприязненно.

День выдался удачным на совпадения. Еще два рейса — и снова знакомое лицо. Точнее, силуэт. Или непонятно что, но интуиция пнула, глаза всмотрелись пристальнее. На меня так же цепко глянули в ответ.

— Неплохо тебя разукрасили, Двадцать Девятый. Не скажу, что очень идет, но шрамы украшают мужчину. За рулем и с ранами выглядишь намного брутальней, чем в костюмчике с выпускного, после которого случилось много лет и килограммов.