— Думаю, что найдется. И не одна. Но берегитесь, если начнете их искать! — отшутилась Ольга Александровна.

Голубки ворковали и не догадывались, что две пары глаз внимательно и недружелюбно разглядывали их.

На оттоманке поодаль сидели и шептались две женщины, пышно и модно разодетые. Одна была полноватая, молодая, с приятным и умным лицом. Наряд ее переливался еле уловимыми оттенками лазурного и голубого, а темные волосы, лиф и рукава украшали букетики фарфоровых эдельвейсов. Собеседницей барышни с эдельвейсами была пожилая женщина с таким пышным веером, что он закрывал и ее лицо, и лицо соседки. Время от времени дамы скрывались за веером, приглушенно ахая и нашептывая что-то друг другу на ушко. Потом выглядывали из-за опахала, и снова глаза их устремлялись на танцующую пару. Всякий, кого спросили о почтенных дамах, сразу бы назвал их фамилию. Это были мать и дочь Самойловы. Мать в свои пятьдесят лет была куда как резва и охоча до сплетен и прочих милых женских забав. Дочь ее, звавшаяся Катериной Ивановной, слыла особой одиозной, и хотя никогда не нарушала правил приличия, не сходила с языка у всего петербургского света. Ее ум и острый язычок отмечал даже сам месье Пушкин, назвавший Катерину Ивановну (разумеется, за глаза) Бритвой. Прозвище было подхвачено и весьма успешно эксплуатировалось (разумеется, так, чтобы не достигнуть ушей самой мадемуазель Самойловой). Находясь на балу у Радзивиллов, Катерина Ивановна изнемогала от справедливого негодования, поверяя свои мысли матушке:

— Позор! — приглушенно говорила она. — Взгляните, маман! Только слепой не поймет их связи!

— Вы уверены, Катрин? — пожилая дама на секунду выглянула из-за веера. — Репутация графа нам известна, но все же княгиня…

— Ах, маман! Да вы обратите внимание, как он держит ее руку! В то время когда надо соприкасаться только кончиками пальцев, он гладит ладонь и сжимает запястье!

Пожилая дама снова выглянула из-за веера:

— В самом деле… Ох, Катрин, у вас не глаз, а алмаз. Папенька тоже был куда как глазаст, Царство ему небесное… Но, действительно, какова!..

— Любая благоразумная женщина уже пресекла бы подобное, а она — подумать только! — улыбается. Какое же удовольствие, должно быть, доставляет им любезничать на глазах у мужа-простофили!

— Надо быть осторожнее с этой дамой, Катрин. Мы не званы к ней на обед в ближайшее время?

— Не беспокойтесь, маман, общение с ней нам не грозит, — сердито ответила Катерина Ивановна и посмотрелась в зеркальце, проверяя прическу. Младшая Самойлова не стала рассказывать маменьке, что княгиня Балакирева не так давно сказала (разумеется, очаровательно улыбаясь при этом), что избегает находиться рядом с мамзель Самойловой, так как боится подхватить некую болезнь — female sarcasm. А ведь еще месье Буаст говорил, что женская язвительность противна, как уксус в молоке. Когда доброжелатели передали слова княгини Катерине Ивановне, она ответила, что мадам Балакирева может не бояться — ум, это не заразно. Разумеется, и это высказывание было донесено адресату, и между двумя женщинами возникла стойкая неприязнь, которую они весьма умело скрывали под улыбками и любезностями при встрече.

Не меньшего негодования удостоился и партнер княгини по танцу:

— Ладно, княгиня, умным людям известно, что она — аморальная и хитрая женщина, — продолжала возмущаться Катерина Ивановна. — Но этот-то месье! Ему и тридцати нет, а он строит из себя пресыщенного ловеласа. Брамель в отвратительном питерском исполнении!

— Тут вы не правы, Катрин, — возразила матушка, и щеки ее порозовели даже сквозь белила и пудру. — Граф очень миловидный молодой человек. Во времена моей юности…

— Да-да, знаю, он имел бы огромный успех, — закончила Катерина Ивановна раздраженно. — Он и сейчас не страдает от его отсутствия! Оставьте, маман, вы же знаете, что для меня внешность ничего не значит. Я ценю лишь ум и красоту души.

— Поэтому вы до сих пор не замужем.

Теперь уже Катерина Ивановна пошла пунцовыми пятнами и с треском закрыла свой девичий веер — скромный, из слоновой кости, украшенной перламутром:

— И вовсе не поэтому! Фу! Вы просто ужасны, когда так говорите!

— Я пекусь о вас, милочка. А посему, оставьте свои наблюдения, и обратите внимание на генерала, он идет сюда. Улыбайтесь, Катрин! Улыбайтесь!

К оттоманке подошел важный господин с портретом государя на груди. Бриллианты, обрамляющие портрет, сверкали так, что окружали лицо генерала почти мистическим ореолом. Катерина Ивановна коротко вздохнула и заставила себя растянуть губы в улыбке.

Полонез кончился, и граф проводил Ночную княгиню к ее месту на диванчике, где благодушно ждал покинутый супруг. Поклонившись князю, граф прошел к группе товарищей, перехватив по пути бокал шампанского.

— Она великолепна, верно? — встретили его восторгами друзья.

— Кто? — делано удивился Владимир Алексеевич, потягивая вино.

— Ночная княгиня, черт побери! — пылко воскликнул Андрей Бельский, ближайший приятель и поверенный всех дел графа Боброва. — Ты все еще будешь отрицать, что между вами нет того, что наши европейские друзья зовут la relation intime?!

— Не буду отрицать, что ты слишком любопытен. И назойлив, как муха, притом, — лениво отозвался Бобров. — А кто вон та милая блондиночка? Судя по всему, она в свете впервые…

Друзья пустились в обсуждение прелестей незнакомки. Это занятие так увлекло их, что они не сразу заметили тучного мужчину в новеньком мундире, богато украшенном орденами. Мужчина страдал отдышкой и носил монокль. Подойдя к графу, он сунул монокль в глаз, отчего его круглая физиономия стала похожа на луну, вздумай та внимательнее приглядеться, что же творится на грешной земле.

Мужчина довольно долго рассматривал графа, пока тот не соизволил обратить на него внимание. Несколько минут они говорили по-итальянски, потом мужчина раскланялся и ушел восвояси. Бельский заметил, что его товарищ заметно помрачнел.

— Что случилось, Вольдемар? Этот каплун расстроил тебя?

— Прости, я и забыл, что ты ничего не смыслишь в итальянском, — усмехнулся Бобров.

— Твоя правда, мало смыслю, — засмеялся Бельский. — Но это ничуть не мешает мне волочиться за сеньоритой Петрой. А она, смею тебя заверить, еще ни разу не нашла, что мой язык дурен. Я имею в виду, итальянский.

— Ну да, конечно, — пробормотал Бобров.

— Так что тебе сказал твой знакомый?

— Боюсь, я попал в крайне невыгодное положение.

— Объяснись!

— Я должен деньги этому господину. О чем он сейчас любезно напомнил.

— И много ты ему задолжал?

Бобров назвал сумму.

— Бог мой!

— Только не надо комментариев. Я в свое время наслушался нравоучений отца, а затем и дяди.

— Вольдемар! Ты сошел с ума!

— Воистину, если рассказал об этом тебе.

— Не сердись, но… я не представляю… Сколько у тебя времени? Где ты раздобудешь такую сумму?

— Да уж не у тебя стану занимать.

— Ты надеешься, что кто-то ссудит тебе…

— Я женюсь.

Глаза у Андрея едва не выскочили из орбит.

— Что?! Прости, я, верно, ослышался?..

— Ничуть. Дело решенное. Я женюсь. К осени.

— На ком же?

— На Юлии Паниной.

— Кто это? Первый раз слышу.

— Подопечная моего дяди. Какая-то дальняя родственница, сирота. Дядя опекал ее, пока сам не представился. Фатальная девчонка. Мне заранее жутко.

— Ты встречался с ней?

— Раз или два. Давно, лет шесть назад.

— Хороша собой?

— Сущий уродец. Бледная, как смерть. Какие-то мышиные, серые волосы, водянистые глаза… Она очень больна. Но живуча, черт побери. Сколько времени я ждал известия о ее смерти, но смерть в планы этой мышки, похоже, не входит. Придется жениться.

— Вольдемар! Зачем тебе такое убожество?!

— У этого убожества достаточно денег, чтобы мне хватило на три жизни.

Бельский сильно в этом сомневался, но спорить не стал:

— Сколько ей лет?

— Никогда не интересовался. Что-то около осьмнадцати.

— И ты виделся с нею раз или два?

— Я только что признался тебе в этом.

— А теперь ты явишься к девочке и предложишь руку и сердце? — насмешливо спросил Андрей. — Ты воображаешь, что она с радостью их примет? Думается, барышня едва ли ответит на твои ухаживания.

Бобров самодовольно улыбнулся и похлопал приятеля по плечу.

— Вот увидишь, она будет счастлива. Представь — сирота, жившая затворницей и знавшая жизнь только по французским романам… И вот, в один прекрасный день она видит перед собой блестящего, как солнце, веселого и любезного молодого человека, который восхищен ею, который угадывает каждое ее желанье, который знает ее душу лучше, чем она сама себя знает… Что произойдет, когда этот молодой человек сделает ей предложенье? Она, не задумываясь, выйдет за него замуж и с любовью предложит ему все свои капиталы. И — заметь! — будет считать себя самой счастливой женщиной на свете.

Бельский рассмеялся:

— Должен ли я узнать твою физиономию в «блестящем как солнце, молодом человеке»? Но как ты узнаешь душу девушки лучше ее самой? По-моему, ты не самый прозорливый любовник на свете!

— Я хорошо знаком с домоправительницей барышни. Пара подарков старухе-ключнице — и я в курсе всего, что любит объект моего внимания. Как видишь, мне не обязательно проявлять чудеса прозорливости.

— Вот дьявол! Ты предусмотрел все!

Бобров принял восторги приятеля, как само собой разумеющееся.

Друзья попивали шампанское и провожали взглядами особо красивые фигурки, проносившиеся мимо них в танце. Перед ними мелькали точеные щиколотки, изящные ступни в атласных туфельках — прелестницы знали, как привлечь внимание, но остаться в рамках хорошего тона.