С семи лет Юлия Павловна жила в Москве безвыездно, под опекой графа Боброва Александра Алексеевича, который являлся ее дальним-предальним родственником. Сначала опекун навещал барышню три раза в год, привозил подарки — наряды, игрушки, сладости. Потом увлекся санаторными лечениями, и зачастил по заграницам. Постепенно его визиты становились все реже и реже. В лето, о котором пойдет речь, Юлия Павловна не получила от опекуна ни одного письма, хотя регулярно отправляла ему пространные послания, описывая свою небогатую событиями жизнь, справляясь о здоровье дядюшки, и вопрошая, когда он вернется в Россию.

— Это смертоубийство какое-то, — возмущалась порой Даша, полыхая черными малороссийскими глазами. — Нам бы в деревню, а то мы все в городе и в городе этом треклятом! Эдак моя барышня совсем зачахнет! Кушайте, голубушка!

И она подкладывала на тарелку своей воспитанницы еще один кусочек мяса, или еще одну паровую котлетку, или речную рыбку, запеченную в тесте.

Юлия Павловна вяло брала вилку и нож, долго крутила их, потом так же долго тыкала ими в приготовленную еду, а потом с виноватой улыбкой откладывала приборы. Аппетита у нее никогда не было.

Даша приходила в отчаянье, пытаясь накормить ее.

Барышня — бледная, изнеможенная, сидела в кресле у окна, укутанная, не смотря на жару, козьей пуховой шалью. Плечи ее слегка вздрагивали, как от озноба.

— Ну посмотрите, рыбка какая! — нахваливала Даша. — Бочок, прям, золотой! А огурчики! В пупырышечках, хрустят на зубках-то!..

— Дашенька, не хочется, что-то…

— Так и помрете у меня на руках! — в сердцах говорила Даша, убирая поднос с нетронутым завтраком.

Юлия Павловна только опускала голову.

— Вот появиться этот ваш родственничек, — продолжала тем временем Даша, яростно перестилая постель, — я ему все выскажу! Скажу, сам, мол, по балам и заграницам… а барышня моя…Ни тебе посиделок с подружками, ни тебе выездов в свет! Будь живы папенька с маменькой, давно бы уже замуж мою голубушку выдали!.. С такими-то синими глазками, с таким личиком ангельским вас сразу господа бы приметили. Граф какой, а то и князь!.. А вы, барин, скажу!..

— Представляю, как это будет выглядеть, — тихо засмеялась Юлия.

— Ну, хоть засмеялись! — порадовалась Даша. — Погулять нам надо, вот что. Одевайтесь-ка, барышня.

— Дашенька, я лучше так посижу… — попробовала отказаться Юлия, но горничная с шутками и прибаутками начала вытаскивать ее из кресла, подпирая крепким пухлым плечом.

Девушки уже дошли до порога, когда дверь неожиданно распахнулась. Маленькая старушка — сморщенная, как черепаха, и покрытая бородавками, как жаба, свирепо смотрела на Дашу. Закричала она тоже на Дашу, но от ее голоса Юлия Павловна вздрогнула и зажмурилась, будто слова старухи относились к ней.

— Ты спятила, девка тупоумная?! Куда собралась?! Забыла, что дохтора велели? Дома сидеть, а на улицу — ни-ни! А ну, обратно!

И уже совсем другим голосом, обращаясь к Юлии Павловне:

— Нельзя вам, нельзя, барышня. Золотая моя, серебряная… В креслице, давайте, вас посажу… неровен час еще перетрудитесь, устанете, отдышечка начнется. Что я тогда барину скажу? Что недоглядела кровиночку нашу? Что не усмотрела за ней, как он велел?.. А ты! — она обернулась к Даше, уперев сухонькие ручонки в бока. — Ты на кухню пошла, дубина стоеросовая! Пшла, говорю!

— Не надо, Меланья Агафоновна, — взмолилась Юлия Павловна. — Даша не виновата. Это я ее попросила… Пусть останется…

— Добрая вы, барышня, — Меланья грозно брякнула ключами, висевшими у нее на поясе. Связка была массивной. Казалось странным, каким образом худосочная старушенция выдерживает такую тяжесть. — Но ежели я о вас не побеспокоюсь, то точно пропадете. С такими-то дурами в услуженье! Пшла, Дашка, пока на конюшню не отправила!

Даша вспыхнула и выбежала из комнаты барышни, мелькнув черной косой. Юлия Павловна бессильно прикрыла глаза, опускаясь в кресло. На ресницы ее навернулись слезы, а старуха посмотрела на барышню почти с удовлетвореньем.

— И не ревите, не ревите, — грубовато сказала она. — О вашей пользе радею. Дохтор что сказали? Отдыхать больше. И чтобы лежать, а не шляться — прости, Господи! — по улице, как распутеха какая-нибудь.

Юлия Павловна совсем поникла, теребя косу с вплетенным синим бантом.

— Потом мне сами спасибо скажете, барышня моя, золотая-бриллиантовая, — ключница удовлетворенно кивнула и вышла из комнаты.

Благодарить ее Юлия Павловна не собиралась, но противостоять старухе не могла. Она отчаянно (как, впрочем, и все в доме) боялась мерзкую бабку. Опекун Юлии Павловны поручил Меланье приглядывать за домом в его отсутствие, и старуха, пользуясь долгим отъездом барина, забрала власть в свои руки. Она величала себя ключницей и решала все: что будет подано к столу, чем будет заниматься барышня после обеда, какого доктора и когда вызывать. Старуха была коренной москвичкой и прислуживала еще покойной жене опекуна, а сама барышня, как и ее горничная Даша нигде дальше порога не бывали. Поэтому Меланья и стала главенствовать в их маленькой общине, все больше притесняя не только прислугу, но и саму богатую наследницу.

Когда старуха ушла, в комнату проскользнула Даша, плотно прикрыла за собой дверь. Она сразу бросилась к барышне, доставая на ходу платочек.

— Ну же, солнышко мое, не плачьте, — уговаривала она Юлию Павловну. — Ушла старая ведьма, ушла. Мы и забыли о ней.

Юлия Павловна уткнулась Даше в плечо и только всхлипывала. Она была весьма впечатлительной и любая эмоциональная встряска, которую обычный человек пропустил бы мимо сердца, вызывала в ней бурю чувств, доводила до рыданий и обмороков.

Единственной радостью в жизни бедной богатой сироты была музыка. Музицировать она могла долго, не чувствуя усталости. Старый рояль в гостиной смеялся, стонал и пел под ее пальцами — тонкими, будто нарисованными. Бывало, слушая, как барышня играет, Даша удивлялась, откуда в холеных ручках ее хозяйки столько силы.

Горничная была нежно привязана к хозяйке, и, хотя по годам выходила старше лет на десять-двенадцать, относилась к Юлии Павловне по-матерински.

Однажды, почтальон, вопреки обыкновению, не прошел мимо дома на Ямской, а нерешительно потоптался возле литых ворот и подергал калитку. Вышел дворник и получил на руки письмо, надписанное четким крупным почерком. Дворник передал письмо кухарке, та — Меланье, а Меланья, вооружившись ножичком, вскрыла послание. Грамотности ее хватило только на то, чтобы прочитать по слогам первые строки, а прочитав, старуха успокоилась и засеменила в покои барышни. Юлия Павловна заканчивала утренний туалет и еще сидела у зеркала с распущенной косой, ожидая, когда Даша причешет ее к завтраку.

Ключница распахнула двери без стука и подозрительно оглядела спальню. Барышня и горничная замерли, как зайчата, обнаружены лисицей. Но ничего из ряда вон выходящего старуха не обнаружила и разочаровано вздохнула.

— От молодого барина письмо пришло, прочти, Дашка! — Меланья сунула Даше в руки письмо. — В деревню приказывает собираться. А по мне, так лучше бы нам дома, как дохтора велели…

Продолжая ворчать, старуха вышла из комнаты, не преминув громко хлопнуть дверью. Даша и Юлия Павловна переглянулись между собой, не веря ушам. Обычно письма приходили от старого барина — Александра Алексеевича, опекуна Юлии Павловны. Молодой барин — его племянник, никогда не общался с сиротой. Он приезжал один раз на похороны родителей Юлии Павловны, но даже не удосужился поговорить с ней, тогда еще девочкой.

— Помнишь, какой он красивый? — спросила Юлия Павловна Дашу. — Ты еще сказала, что глаза у него, как у фарфоровой куклы — голубые-голубые…

— Помню, — ворчливо ответила Даша. — И еще помню, как этот красавчик бранился на прачку, когда она плохо накрахмалила ему воротник.

Девушки прыснули со смеху, но тут же замолчали, опасливо поглядев на двери. Привычка Меланьи подслушивать была известна всем.

— Ну, почитаем, что он тут нам накалякал, — Даша развернула письмо. На правах приближенной барышни, горничная хорошо разумела грамоту и счет, поэтому прочитать письмо на русском языке ей не составило труда.

— Любезная барышня Юлия Павловна, — бойко начала она.

«…Примите мои искренние пожелания здоровья и прочее, и прочее… сим письмом, милостивая сударыня, прошу вас и ваше сопровождение выехать из Москвы в ***ское. Такова воля дядюшки, и мое собственное желание. Лето предстоит чудесное, мне бы хотелось, чтобы вы провели его в деревне. В июле я буду к вам сам, с наилучшими пожеланиями

Бобров Владимир Алексеевич».

— Удивительно… — Юлия Павловна широко распахнула синие, как васильки, глаза. — В деревню ехать просит. Что-то странное, верно?..

— Ладно, нам до барских странностей своим умом не дойти, — процедила сквозь зубы Даша. — А лето в деревне — это хорошо. Но почему дядюшка сам не отписался? Все молчит?

— Молчит, — вздохнула Юлия Павловна. — Две недели назад я четвертое письмо отправила, а ответа нет.

— Да-с, загулял наш старичок по загранице…

— Даша! — укорила горничную барышня. — Ну о чем ты, милая? Кто знает, что дядюшку задержало? Я вот волнуюсь, здоров ли он, а ты…

— Простите, простите, бриллиантовая моя. Так что? Собираемся?

Девушки весело захлопотали, раздумывая, что возьмут с собой. Вернее, хлопотала Даша, а Юлия Павловна так и сидела в кресле, на пальцах подсчитывая, сколько надо взять с собой книг и нотных рукописей. Наряды ее интересовали мало, так как из перемены туалетов у нее были по два платья на утреннее и обеденное время, и платье для ужина, называвшееся «вечернее». ***ское было родовым гнездом Паниных и находилось в Нижегородской губернии, среди живописных перелесков, рядом с Окой. Местечко очаровательное, но уединенное. Поблизости располагалось всего две-три деревни, а дорога из города была столь неухоженной, что лишний раз господа старались по ней не ездить. Другое дело, что Юлия Павловна радовалась и такой перемене, и готова была ехать по какой угодно ужасной дороге. До сих пор она посещала ***ское только зимой и то очень давно, но сохранила самые приятные воспоминания. Усадьба была уютной и благоустроенной, ее возвел отец Юлии по своему собственному прожекту, вложив в постройку немало денежных средств.