– Вот ка-ак укушу сейчас!

– Кусайте! Пинайте! Синяк уже есть под глазом, царапин полно.

Марина серьезно рассмотрела его лицо, поворачивая ладонями, потом стала целовать, едва прикасаясь губами:

– Да нет никаких синяков, и что еще за царапины?

– А вон – на плече!

– Ой!

– Вот тебе и «ой»!

– Это я, что ли?

– А кто? Кошка Дуся?

– Ну ладно, ладно. Прости. – И она вдруг быстро, действительно, как кошка, зализала две красных царапины у него на левом плече, а потом прошептала, щекоча губами ухо: – А ты… не разочаровался, нет?

– О чем ты говоришь? Ты что – разочаровалась? – Голос у него упал. – Поэтому ты плакала, да?

– Нет, нет! – Марина так всполошилась, что Лёшка даже засмеялся. – Мне так хорошо было, ну что ты. Как никогда в жизни.

Как никогда в жизни? Это что, просто… фигура речи? Или на самом деле? Леший задумался: как же она жила с этим… Дымариком? Вряд ли они могли часто встречаться. И где? Татьяна говорила, что Маринина мать была категорически против, да и какая мать одобрила бы роман дочери с женатым мужиком. А Марина? Сама Марина? Как же она-то? На нее это так не похоже. А что на нее похоже? Господи, мы же совсем не знаем друг друга! Не удивительно, что она так тряслась.

Лёшка попытался представить себе жизнь Марины: тайные свидания, телефонные звонки украдкой, долгие одинокие ночи, украденное счастье. Неужели она так его любила, этого Дымарика?

Марина совсем затихла у него под боком, взглянул – она заснула. Леший умилился – спит, надо же! Марина ровно дышала, потом вздрогнула всем телом – Лёшка решил было, что ей неудобно и хотел осторожно переложить ее голову на подушку, убрав руку, но Марина опять прильнула к нему, вздохнула, на секунду открыла глаза, удивленно сказала: «Лёша?» – и опять заснула, как провалилась.

Алексей сторожил ее сон и чувствовал что-то такое, чему не было названия: если это любовь, почему так больно? Если это боль, почему столько счастья? Боль, знакомая, как глазам – ладонь… И, обнимая ее, все не верил: «Господи, неужели это правда?!»

Леший не спал почти всю ночь – задремывал ненадолго, но стоило Марине вздохнуть или шевельнуться, как он тут же просыпался, каждый раз испытывая прилив неимоверного счастья: это не приснилось, это все на самом деле. Когда рассвело, он проснулся окончательно и долго лежал, разглядывая спящую Марину – вернее то, что было ему видно: макушку с торчащим вихром серебряных волос. Видеть-то не видел, но чувствовал – и даже слишком хорошо! Он зарылся носом в ее волосы, вдыхая запах – какой-то лесной, осенний, чуть горьковатый, потом поцеловал в макушку, провел пальцами по Марининой руке под одеялом, погладил по спине и чуть пониже – она потянулась и… повернулась на живот, так и не проснувшись.

Он горько вздохнул. Нет, надо вставать. Чего так лежать и мучиться.

Лёшка поцеловал Марину в плечо, укрыл получше одеялом и пошел в ванную. В коридоре у Марины висело огромное зеркало – во всю стену. Старинное, зеленоватое, оно отражало всего-навсего противоположную стену довольно большого коридора, уставленного книжными полками, а казалось, что там, в зазеркалье, какие-то таинственные пространства и глубины. Лёшка еще вчера – неужели это было только вчера? – подивился несуразной планировке квартиры: огромные коридор, кухня и ванная, но одна комната слишком уж велика, а другая – маловата. Сейчас, проходя мимо, он вдруг увидел себя в зеркале – и не узнал. Он долго задумчиво разглядывал высокого голого мужика, которого показывало ему зеркало, потом покачал головой: да-а, брат, плохи твои дела. И пошел в ванную, а отражение усмехнулось ему вслед: то ли еще будет!

Он варил себе кофе и думал: «А что, интересно, любит Марина? Крепкий кофе? С молоком? Или она пьет чай?» Он почти ничего не знал о ней, и это было так странно. Он уже понял, что Марина легко засыпает и крепко спит, а просыпается тяжело; что ей снятся страшные сны, да это и не удивительно, если вспомнить, что омут был всего несколько дней назад. Ему и самому мерещилось что-то такое, поэтому, когда Марина стала биться рядом с ним, задыхаясь, он сразу понял, в чем дело – она вцепилась в его руку и хрипло стонала:

– Вытащи меня! Вытащи! Вытащи…

Леший знал – ему еще долго придется тащить ее из этого проклятого омута.

Он усмехнулся, вспомнив, как Марина, проснувшись после первого короткого сна, томно потянулась и зевнула, потом звучно поцеловала его в предплечье и даже чуть прикусила: «Аррррр!»

– Ой! – сказал он тихо. – Караул. Кусают. Что это там за зверушка такая?

– Это я! – Она улеглась Лешему на грудь, вглядываясь в темноте в его лицо.

– Неведома зверу-ушка!

– Ага. – Марина опять зевнула. – Сколько, интересно, времени?

– Да зачем тебе?

– Так просто…

– Как ты?

– Я хорошо. – Она опять его поцеловала и снова уронила голову на подушку.

Леший, посмеиваясь, пил кофе и вспоминал прошедшую ночь. Потом прислушался: из комнаты донесся испуганный вскрик, топот, и на кухню примчалась Марина – увидев смеющегося Лёшку, она ойкнула и умчалась обратно, сверкнув голым задом: вчерашний халатик она так и не нашла.

– Иди сюда! – закричал ей Леший.

– Сейчас!

Он слышал из кухни, как Марина мечется туда-сюда, хлопает дверцами шкафа и плещется в ванной. Наконец она появилась – розовая, причесанная, в сером спортивном костюмчике – наморщила нос, принюхиваясь.

– Приве-ет! Пахнет как вку-усно! – пропела.

– Привет. – Лёшка улыбался. – Я кофе тебе сварил.

– Ко-офе мне свари-ил? На-адо же. – Марина ловко забралась к нему на колени, обняла и вздохнула.

– Признавайся: ты подумала, я сбежал?

Она покивала:

– Но я всего секундочку так думала, одну крошечную секундочку, правда-правда!

– Хорошенького ты обо мне мнения!

– Я такая соня, – словно извиняясь, сказала Марина. – Это плохо, что я столько сплю?

– Ну почему же плохо-то?! Значит, тебе требуется. Тебе надо отдохнуть, откормиться.

– А что, я очень худая, да? – Она опять с испугом заглянула Лёшке в глаза.

– Ты такая, как надо. Чудо мое… Кофе будешь пить?

– Ага. Потом. А что ты тут делал без меня?

– Размышлял.

– О чем?

– Ну, как мы с тобой жить будем и вообще…

– А как мы с тобой будем жить?

– Ты даже не беспокойся! Я обязательно найду постоянную работу – я хороший мастер, правда. В музеях, конечно, платят мало, но у меня всегда была халтура, да и сейчас есть две отложенные, и еще третья, но там надо у заказчика работать, а мне пока не хочется. И деньги есть – я заработал, да и не тратил почти ничего в последнее время. Мне только надо место разгрести где-нибудь, я посмотрел – в маленькой комнате можно. Если там кое-что вынести, так и мольберт войдет. Столярку я найду, где делать: пристроюсь к кому-нибудь из ребят в мастерскую, а остальное здесь. Так что все будет хорошо, ты не думай. Одену тебя как куколку.

– Как куколку! Это как?

– В соболя и жемчуга!

Марина рассмеялась. Пока Алексей рассказывал, как они будут жить, Марина серьезно его разглядывала, время от времени притрагиваясь кончиками пальцев к его лицу: обвела линию бровей, погладила щеку – Леший тут же вспомнил, что не брился, да и нечем! – потрогала кончик носа… Так кошка трогает любопытной лапкой незнакомый предмет, прежде чем обнюхать. Каждый раз, когда она медленно взмахивала ресницами или прикасалась к нему, Леший мгновенно забывал, о чем только что говорил, и беспомощно улыбался.

– И ты обо всем этом размышлял?! – В ее голосе звучало уважение. – Надо же, какой ты хозяйственный! А я совсем непрактичная. И мне так мало нужно! И еды, и вообще. Ну да, ты вон какой большой, тебя же кормить надо!

– Меня обязательно надо кормить, иначе я на людей бросаюсь.

– Ой! Нужно же завтрак приготовить. Я сейчас сделаю что-нибудь!

– Ты знаешь, какая засада: там еды совсем не осталось! Мы с тобой ночью все подъели.

– Я сейчас сбегаю, куплю. А чем тебя кормить? Ты, наверное, мясо ешь? Я умею готовить, ты не думай. Ты расскажешь, что любишь, ладно? Я, знаешь, почему такая непрактичная? У меня возможности не было никакой. Правда! Мама всегда была главная. Она хозяйством занималась, а я так, на подхвате…

Леший просто не дышал, опасаясь спугнуть Маринину неожиданную откровенность: он прекрасно сознавал, что все это время один «выступал на арене» – заговаривал Маринины страхи и валял дурака, а она только молчала и улыбалась, а теперь вдруг разговорилась.

– А мама твоя кем была?

– Библиотекарь. В техникуме. У них очень хорошая библиотека, старая, я там часто паслась. Мама была очень строгая, замкнутая. Недоступная. И не слишком ласковая. Я любила, когда она мне волосы расчесывала – утром и вечером, по сто раз щеткой. Так приятно! Я про нее и не знаю почти ничего, она никогда мне не рассказывала про свою жизнь, про отца. Я спросила один раз, уже взрослая, она сказала: «Он умер до твоего рождения» – и все. Но я не особенно страдала, правда! Нет отца – и нет, ладно. Мы с ней жили, знаешь, как-то рядом. Каждая сама по себе. Сидели с книжками по комнатам. Мама еще вязала. На продажу вязала. Красивые вещи получались, даже пальто однажды сделала. Так что вязать я тоже умею! Хочешь, тебе свитер свяжу?

– Свитер?..

Леший смотрел на нее во все глаза, слушая эти невозможные рассказы: он не мог и представить такой жизни в семье – что это: каждый сам по себе! У Злотниковых была очень дружная семья – «итальянский домик», как говорил отец: оба темпераментные, родители то и дело со вкусом скандалили, а потом так же мирились. Страсти выплескивались через край, но через край выплескивалась и взаимная любовь. А тут… Бедная Марина, поэтому она такая… сдержанная. С неласковой матерью росла! Его мать, Лариса Львовна, могла и треснуть своего непутевого сына так, что мало не покажется, но любила очень – и он всегда эту любовь чувствовал.

– Мама готовить не очень любила. Пирогов не пекла, так, тортик из магазина. И вообще, это не главное было – еда. А ты любишь пироги?