Давид уставал страшно. На нем лежала закупка продуктов в деревнях, которые, несмотря на все потрясения в стране жили почти благополучно. Бедствовали только хозяйства, где мужиков забрали в армию, и они еще не сообразили дезертировать домой. Он с несколькими помощниками въезжал в деревню на двух-трех телегах, предварительно удостоверившись в отсутствии «товарищей». Останавливался на привычном месте. Цену крестьяне знали. Ассортимент составлялся по их же заказам. Обмен происходил быстро. После этого Давид принимал новые заказы, называя цену за них. Здесь порой начинался яростный торг. Но, в конце концов, били по рукам. После этого торговцы быстро сворачивались и исчезали.

Пару раз нарывались на засаду продотрядов, которых предупреждали о приезде торговцев крестьяне-бедняки, создававшие в некоторых деревнях «комбеды», комитеты бедноты, пытавшиеся взять власть в деревне. Приходилось уходить, а порой, отстреливаться. Эти деревни они больше не посещали. Тем самым, у крестьян исчезали устойчивые поставки городских товаров. Один раз мужики сами «наказали всем миром» доносчика, о чем сообщили Давиду, придя на торг в менее подверженную доносительству деревню. Постепенно, селяне сами взяли на себя охрану торговцев на территории своей деревни.

Но закупка продовольствия не исчерпывала его обязанности. По лично проложенным им маршрутам телеги с хлебом, крупами, копчеными полутушами и прочей снедью шли, минуя все заставы, на «точки» (городские склады) в Москве. Оттуда их уже развозили по рынкам и конкретным торговкам. Бывало, что несколько дней он мотался по всей губернии, без нормального сна и отдыха.

Но как бы он не уставал, он находил время для самого важного, для Розочки. Кто придумал, что при беременности женщины дурнеют лицом и телом? Наверное, полный идиот, или совсем слепой страдалец. Розочка, несмотря на понятные проблемы, вся лучилась светом будущего материнства. А может так казалось Додику. Каждый вечер, когда он оставался дома, они сидели в своей комнате и говорили про будущую жизнь, про их будущего ребенка, про то, что «все обязательно наладится». Снежный буран конца февраля заунывно выл за оконным переплетом, заметал дорожки Малаховки. А в комнате Давида и Розочки пылала жаром печь-голландка, даря тепло молодым супругам. На столе, как и в первые дни их брака горела лампа под зеленым абажуром, заливая комнату неярким, мягким светом.

Розочка долго выбирала книгу в шкафу. Потом они читали вслух или просто болтали. Иногда на огонек заходили сестры. Тогда вечер проходил шумно и весело. Девочки громко говорили, смеялись. Додик рассказывал «страшные» истории своего путешествия, иногда пел, безбожно перевирая мелодию, известные арии из оперетт. Но чаще они оставались вдвоем. Это было особенно пленительно. Такие вечера Давид и Розочка называли «длинные вечера». Даже, когда говорить было совсем не о чем, они просто сидели, держась за руки. Казалось, за все те беды, что выпали им за их короткую жизнь, судьба расплачивается этими вечерами. Казалось, что этой жизни, которая хоть как-то вошла в колею, не будет конца. Жалко только, что это только казалось.

К апрелю, когда снег уже почти сошел, а ветер и не думал становиться менее колючим, у Розочки начались сильные боли. Она молчала, терпела. Но Давид чувствовал, что происходит что-то очень нехорошее. Он не отходил от постели жены, забросив все дела. А Розочке становилось все хуже. На третий день началась рвота, кровотечение. Испуганный отец послал за доктором и акушеркой. Отца и мужа выставили из комнаты, где почти без сознания лежала Розочка. Потянулись долгие, невероятно долгие минуты. Только через три часа доктор вышел к ним.

– Должен вас огорчить, господа. Ребенок умер. Мы едва не потеряли его мать. Мертвое тело стало разлагаться внутри. От того была рвота. Теперь даме предстоит долгое лечение. Я не могу гарантировать, что у Вас, молодой человек, получится обзавестись потомством.

Давид почувствовал не страх, не ужас, а какую-то невероятную, запредельную тоску. Как будто от тела отрезали большой кусок. Или не от тела, от души. Но еще сильнее, чем эта душившая его тоска, была жалость к Розочке, его Розочке, которая так ждала их ребенка, так гордилась своим будущим материнством.

– Могу ли пройти к супруге? – проглотив комок в горле, спросил Давид.

– Да, – ответил доктор – Только пока она спит. Ей пришлось много пережить сегодня. Мы дали ей снотворное средство. Пойдемте, господин Алекснянский, я сделаю назначения. Завтра к обеду я заеду к вам. Думаю, что месяц-полтора нам придется часто видеться. Моя помощница останется с больной. А Вы, молодой человек – он повернулся к Давиду – поможете ей. Хорошо?

Давид бросился в комнату. На их постели лежала Розочка. Глаза ее были закрыты, волосы разметались по подушке, лицо было бледнее выбеленной стены. Несмотря на сон, ее била мелкая дрожь. Фельдшерица сидела рядом, держа руку больной. Рядом стояла лохань укрытая окровавленными тряпками. Там тельце их не рождённого ребенка – понял Давид, едва не потеряв сознание.

Но, взяв себя в руки, он медленно приблизился к постели жены.

* * *

Розочка поправлялась долго, очень долго. Все это время Давид не отходил от жены, отодвинув в сторону другие дела и проблемы. Первый дни он только сидел рядышком, не решаясь что-нибудь сделать или сказать. В какой-то момент весь мир сжался до комнаты, кровати и жены, лежащей на ней. Розочка была в полуобморочном состоянии. Даже, когда она открывала глаза, ни слова не произносилось. Она почти не реагировала на все, что с ней проделывал доктор и фельдшерица. От ее отсутствующего взгляда у Давида замирала душа. На его расспросы Доктор ответил:

– Что же Вы хотели, молодой человек! Ваша супруга пережила не только сильнейшее телесное повреждение, но и душевный кризис.

– Так, что же делать?

– К сожалению, я не специалист по душевным болезням – доктор поправил пенсне – Но… я прожил большую жизнь. Здесь все зависит только от Вашего терпения и внимания. Только это способно вернуть ее в мир.

После этого разговора, Давид уже не просиживал пнем возле кровати, а всеми силами старался помогать фельдшерице, ухаживать за Розочкой. Постоянно о чем-то говорил с женой, стараясь создать атмосферу «дома», которая, казалось, навсегда ушла вместе с не рожденным ребенком.

Только к самому концу мая она стала вставать. Но ощущение было, что с кровати встала только оболочка человека. Розочка вяло и безразлично смотрела на все вокруг, односложно отвечала на обращенные к ней речи, почти не ела. Она часами сидела на скамейке в саду возле дома, глядя в одну точку. Так проходили дни. Порой Давида охватывало отчаяние. Особенно вечерами, которые стали невероятно долгими. Но не теми «долгими» вечерами, которые они так любили, а бесконечно тянущимся застывшим темным временем. Уложив Розочку спать, он часами стоял у темного окна, словно старался разглядеть там ответ на простой и невероятно трудный вопрос: как жить? Зачем жить?

Но приходило утро, и Давид начинал новое сражение с болезнью Розочки. Так прошел еще месяц. Очень медленно, почти незаметно Розочка отходила от потрясения. Появились слезы, очень напугавшие его, но обрадовавшие доктора.

– Молодой человек, это реакция! Вы понимаете – реакция. Значит, дело идет на лад.

И вправду, слезами словно вымывало всю боль и горечь от потери ребенка, от несостоявшегося материнства, от всего страшного, что случилось в последнее время. Она, наконец, «увидела» мужа рядом с собой, стала говорить с ним. Давиду, который был на седьмом небе от счастья, казалось, что возвращаются их лучшие дни. Что прошлое уходит. Он начал потихоньку возвращаться к делам семьи. Но стоило ему немного взглянуть по сторонам, оторваться от их маленького мира, как становилось понятным, что плохое не ушло. Более того, оно все ближе подбиралось к деревянному дому в Малаховке.

Еще в марте был подписан мир с германцами, которым отошла едва не половина страны. Нехватка продовольствия усилилась, как и жесткость действий продотрядов. Советы установили «хлебную монополию». Тем самым деятельность «фирмы» Алекснянского становилась преступлением, а торгующих его продуктами теток стали арестовывать на рынках. Пришлось сворачивать обороты. В Сибири восстали чехи, воевавшие против Австро-Венгрии.

Давид не очень разбирался в политике. Он не особенно вникал, почему чехи решили восстать. Только уже к июню на Урале и в Сибири от Советов остались только воспоминания. Образовались какие-то «правительства», которые в большевистских газетах называли «контрреволюционными». На Дону разворачивалось казацкое движение. Восстания, доведенного до последней степени крестьянства, полыхали под Ярославом и Муромом. В Киеве сидело независимое правительство. Испуганные большевики-комиссары перешли к массовым репрессиям.

Бывших дворян, политиков, купцов и промышленников, просто «приличную публику», не проявлявшую должной лояльности или не понравившуюся кому-то из комиссаров, стали хватать и расстреливать без суда и следствия. Алекснянский постарался обезопасить семью. Через взятку он смог выписать всем своим домочадцам советские документы. По новым документам в доме жило пять семей, связанных друг с другом только тем, что они были беженцами из захваченных германцами западных губерний. Причем, по новым документам, все они были из «единоличников», ремесленников. А Давид – круглый сирота. Последнее не было ложью, но избавляло от вопроса о социальном происхождении, который в новом мире становился едва ли не ключевым.

Кроме небольших операций с мануфактурой, дел не было. Все стало слишком опасно. Комбеды, получившие оружие, стали реальной властью в деревнях. После нескольких эксцессов, стоивших жизни одному из помощников Давида, Алекснянский решил ограничиться закупкой продовольствия «для себя». В основном, жили на накопления, сделанные раньше. Пока хватало.