С конца июля началась новая беда. Прежние красные гвардейцы, быстро превращавшиеся в партизан или бандитов, объединившихся вокруг популярного атамана-командира, могли побеждать, только имея подавляющее численное преимущество. Их с легкостью били любые, сколько-нибудь организованные офицерские или казачьи отряды. Глава нового правительства, бывший юрист, Ленин, вообще, решил, что армии в новом государстве быть не должно, а революцию будет защищать вооруженный народ с избранным командованием. Во всяком случае, об этом как-то прочел Давид в газете, наклеенной на заборе. Но в условиях нарастания противодействия Советам, все эти слова были забыты.

Уже к июлю начались расстрелы дезертиров. Их вылавливали на рынках, на вокзалах и просто на улицах городов. Свозили в деревни или на окраины, где и «приводили приговор в исполнение». В оставшихся частях бывшей царской армии, солдаты которых не успели разбежаться по домам, и новых частях красногвардейцев вводилась обязательность исполнения приказа. Нехватку офицеров новые власти тоже решали своеобразно и решительно. На службу возвращались бывшие царские офицеры, а их семьи брались в заложники. К концу лета 1918-го года начались массовые мобилизации в городах. Обо всем этом шептались по всем людным местам. Об этом писали немногие не большевистские газеты.

Но для Давида и Розочки все это было где-то там, далеко, на окраине их мира. Вынужденным бездельем (деловые операции почти прекратились) они не тяготились. В небольшом садике при доме они часами просиживали в беседке, строя фантастические планы на будущее. Точнее, строила их Розочка. Давид, даже понимая полную их несбыточность, не спорил с женой. Порой они гуляли по улице, возле бывшей гимназии, ставшей детским домом. Доходили до речки, где долго смотрели на текущую воду в солнечных блестках, лес и еще уютные, словно из другого мира, дачные дома.

С началом осени, чтобы не вызывать лишних вопросов у властей предержащих, становившихся все более подозрительными, было решено устроиться на службу. Алекснянский получил какой-то хозяйственный пост в Москве, отвечающий за снабжение населения и армии мануфактурой. Теперь дома он бывал не часто. При всей нелюбви к советам, свою работу он делал честно. Да и паек к его посту прилагался не малый. Розочка и Давид устроились в школу при детском доме. Розочка преподавала английский язык, а Давид арифметику. Маленькие разбойники, впервые севшие за парты, учились охотно. Впрочем, шкоды устраивали с не меньшей охотой.

Изредка Давид, по поручению тестя, выбирался в Москву. Поручения были не сложными: встретиться, передать, забрать. Зато была возможность погулять по большому городу, послушать разговоры, последние слухи. Москва Давиду нравилась все меньше. Город был грязным, запущенным. Дома, даже в центре, стояли обшарпанные. По улицам толкалось множество самой разной публики. Все что-то меняли или продавали. «Бывшие» меняли книги, вещи или украшения на еду. Господа пролетарии продавали или меняли продукцию своих заводов, случайно купленные или украденные вещи. Почти открыто продавалось оружие, водка, кокаин. По городу постоянно проходили патрули, проезжали грузовые машины, набитые вооруженными солдатами и матросами. Порой проезжали авто с новыми хозяевами жизни. Извозчики – самые приметные еще недавно люди на московских улицах, исчезли с улиц. Казалось, что город существует только по привычке существовать, а на самом деле давно уже стал мороком, кажимостью, населенной страшными порождениями тени.

Давид, уже передав пакет незаметному человечку в сером пальто, шел по Остоженке, рассматривая многочисленные бумаги, прилепленные на специальные доски или прямо на стену. Большая часть агиток призывала к «защите завоеваний революции». Были какие-то приказы, несмешные или непонятные карикатуры на неизвестных Давиду «врагов революции». Рассматривая очередную карикатуру, Давид не заметил, как к нему подошли несколько вооруженных солдат:

– Покажи-ка документы, гражданин! – произнес один из них.

Документы, стараниями тестя, у Давида были в порядке. Но сама ситуация изрядно смущала. Просто так эти господа-товарищи не подходят. Он, немного суетясь, достал бумажки из кармана и протянул их старшему:

– Вот. Пожалуйста.

Солдат долго изучал бумаги, словно, высматривая в них крамолу.

– Так, учитель, Давид Соловейчик. Проживаешь в Малаховке. Все правильно?

– Да. Там же все написано.

– Не все правда, что написано – сурово отвечал солдат – А скажи-ка, товарищ, почему ты уклоняешься от воинской повинности? Не защищаешь завоевания революции? Вроде бы по бумаге ты наш, а по делам выходит – контрик.

– Я не контрик, я – учитель – угрюмо отвечал Давид, понимая, что разговор оборачивается как-то совсем не так, как нужно.

– А что, раз учитель, то и защищать революцию не надо?! – грозно надвинулся на него солдат.

– Надо – ответил Давид, вдруг разозлившись и от того осмелев, – Надо защищать. Только детей учить тоже надо. И землю пахать. И торговать. А то от земли ничего не останется. Нечего и защищать будет.

– Ишь, как заговорил – опешил солдат – Ну-ка, пошли с нами. Там тебе объяснят, где правда. Понял?

Давид, все еще злой, двинулся под конвоем по улице. Минут через пять-семь они подошли к зданию, где, паче чаяния, было написано не «Милиция» или «Чрезвычайная комиссия», а «Военный комиссариат». Во дворе, куда его провели, уныло располагались еще человек тридцать мужчин, примерно, одного с ним возраста. Документы не вернули.

«Вот это дела» – пронеслось в голове. Он стал осматриваться на предмет того, чтобы удрать по добру по здорову. Но стена была достаточно высокой, а перед воротами стояли вооруженные часовые. Он попытался объяснить, что это недоразумение. Что он не москвич и попал сюда случайно. Но его не стали даже слушать.

Давид уселся возле стены на скамейке и принялся думать. Похоже, что сбежать не выходит. По крайней мере, пока их куда-нибудь не повезут. Как не выходит объяснить нелепость ситуации: он, коммерсант, вписанный в свидетельство купца первой гильдии, должен защищать «завоевания революции», лишившей его будущего. Но сейчас эту иронию господа-товарищи не оценят. Просто поставят его к стенке. А у него совсем другие планы на жизнь. Он подумал о Розочке. О том, как она будет переживать. Для нее же он просто пропал. Надо что-то делать! Как-то выбраться. Вскочил. Еще раз обошел двор. Бесполезно. Не выбраться. Опять уселся на скамейку рядом с мужчиной лет тридцати, судя по одежде, «мастеровым».

– Ты чего суетишься, парень? Не суетись. Отсюда не вырвешься, раз попал.

– Да я и не из Москвы. Приехал на день. Случайно попал.

– Э, брат, здесь половина таких, как ты. Мобилизация.

– Что же делать? Мои, дома, не знают даже, что меня забрали. Они там с ума сойдут.

– Я-то тоже не собирался воевать. Только вот ждать меня особо некому. Брату все равно. Он сам на фронт пошел. Революцию свою защищать. Да и сестра особо горевать не будет Давай пока сиди смирно. А вечером, когда начальство домой уйдет, попробуем весточки передать. Пусть хоть харчей соберут, да одежду теплую.

В самом деле, вечером удалось передать записку домой. Хотя особой радости это не доставило. Ночью их погрузили в машины. С ними сели несколько солдат с винтовками и комиссар с пистолетом. После долгого виляния по улицам Москвы, которую Давид знал не особенно хорошо, их привезли на огромный двор на окраине города, возле товарной станции, где толпилось уже несколько сотен таких же, как они, мобилизованных людей. Двор, где разместили будущих защитников революции, был обнесен высоким деревянным забором, вдоль которого стояли вышки, с пулеметчиками.

Машины все прибывали. Во дворе уже яблоку негде упасть. Временами во дворе появлялся какой-то комиссар и начинал выкрикивать фамилии людей. Названые люди уходили за ворота или внутрь здания, находящегося во дворе. В один из таких визитов комиссар выкрикнул и его фамилию. Давид подошел вместе с другими названными призывниками. Их как-то построили и под конвоем повели к железнодорожной станции. Быстро загнали в теплушки, у каждой из которых стоял часовой.

– Вот так приключение – невесело подумал Додик – Я и солдат Красной Армии. В страшном сне такого не присниться. Хорошо бы, чтоб записка хоть дошла до наших. Они же с ума сойдут.

Додик вскочил. На месте не сиделось. Начал выхаживать по вагону, стараясь не наступать на расположившихся там собратьев по несчастью. Он представил себе Розочку, только недавно отошедшую от горя. Какой я невезучий, – подумалось ему. Погрузка очередной порции солдат-призывников на время отвлекла его. Потом двери в теплушку задвинули и поезд начал отходить от станции. Давидом овладело безразличие.

Глава 10. Опять долгая дорога домой

Поезд медленно двигался через огромный лес, простирающийся до самого горизонта. В теплушках, уже давно сменивших старые вагоны, ехали самые разные люди: крестьяне с мешками, тетки в платках, с неподъемными баулами, солдаты, демобилизованные с фронтов, матросы, рабочие. В застиранной гимнастерке с выцветшим треугольником на рукаве у открытой двери (по летнему времени было душно) стоял невысокий, широкоплечий солдатик и неотрывно вглядывался куда-то за необхватные деревья и густой подлесок у дороги. Из глубины вагона к двери подошел еще один обладатель такой же гимнастерки:

– Ну, Додик, скоро и Гомель. Тебе выходить, а мне дальше ехать. Эх-ма! Домой…

– Да, – коротко ответил Додик. Говорить не хотелось. Он достал кисет с махоркой, свернул козью ногу, закурил.

– Поделись куревом, – окликнул его приятель.

– Всегда, пожалуйста, – протянул он кисет.

…Прошло уже больше двух лет, как по нелепой случайности он оказался бойцом Красной армии и «защитником завоеваний революции». До самого фронта он надеялся как-то сбежать, но… Комиссары понимали, что такое настроение едва ли не у каждого солдата. Вместе с ними ехали «партийцы» – члены партии большевиков, призванные по большевистскому «партийному призыву». Они редко садились к общему костерку, больше жили своим кругом. Но за всем бдели. Причем, как позже понял Додик, не только за солдатами, но и за командирами из бывших офицеров, которых, к его удивлению, было не мало. Те тоже держались обособленно, что было понятно. Не правильные слова, сказанные сгоряча, могли кончиться смертью. Мужика в потертом полушубке лет тридцати, громко кричавшего, что коммунистов он защищать не собирается, на одной из остановок вывели и расстреляли сразу за станцией.