– «Товарищи» заложили, – мрачно проговорил рабочий, ехавший в одной теплушке с Давидом.

Чуть ли не на каждой станции очередной комиссар говорил им почти одни и те же слова про революцию, про сказочную жизнь, которая наступит сразу, как только будет «вырвана контрреволюционная зараза». Солдаты угрюмо слушали, смоля самокрутки. Самые проворные умудрялись бежать. Но было таких немного, и Давид к ним не относился. Первые дни он просто не мог оправиться от нелепости всего происходящего, почти не ел; сидел в углу вагона и мрачно смотрел перед собой. Он не задавался вопросом, куда его везут – ему было все равно.

Даже жизнь перестала казаться чем-то уж очень ценным. Все прошлое – дом в Бобруйске, учеба в Питере, Розочка – все это казалось прекрасным сном. Оно ушло. А реальностью была теплушка, где полуголодных людей везут на смерть другие люди. Додик задумался о войне. Драться и даже убивать ему уже приходилось, а вот участвовать в войне, как-то нет. Он попробовал представить себе солдат, бегущих в атаку, и себя среди них. В голове крутились кадры из фильмы, виденной им некогда в Петрограде. Интересно, хватит ли у него духа выстрелить в человека, который ему ничего плохого не сделал, а виноват лишь в том, что его пригнали на фронт с другой стороны? Ответа Додик не знал. Удивляло лишь то, что ни формы, ни оружия, которые, как ему казалось, в армии обязательны, им не дали. Наверное, дадут позже. Впрочем, какая разница. Жизнь сломана… Удивляло его и очень малое число людей, которых можно было отнести к категории «сознательные защитники революции». Его окружали такие же, как он, растерянные одиночки, вырванные из привычного хода жизни.

Страшная выходила картинка. Какие-то не очень понятные существа, одержимые какими-то столь же непонятными идеями, гнали толпы других людей на смерть. Додику припомнился роман какого-то англичанина, который он читал в ранней юности. Там злобные пришельцы с Марса толпами убивали людей, заставляли их убивать друг друга. Возникало чувство, что эти тоже были с другой планеты.

В детстве ему нравилось смотреть парады. Ровные ряды одетых в военную форму мужчин, которые шли под музыку мимо толпы таких же, как он мальчишек и городских дамочек, с замиранием сердца следивших за ними. Додик попытался представить, как он вернется домой, в форме. Как обнимет Розочку… У него не вышло. Тяжелый дух, стоявший в теплушке от десятков немытых тел, от табачного дыма, от гари печки-буржуйки мешал думать. Он откинулся и закрыл глаза.

Однако вскоре события стали развиваться более чем странно. Их эшелон, первоначально следовавший на юг, остановили в Белгороде. Там почти сутки их поезд простоял в тупике, оцепленный со всех сторон войсками. После этого он поменял направление. Теперь их везли на восток. Очередной комиссар на станции объяснил, что главным врагом революции теперь является адмирал Колчак, свергнувший какую-то неправильную власть и ведущий армии на удушение революции. На борьбу с ним теперь и едет эшелон. Через Москву проезжали ночью, не останавливаясь. Потом поезд повернул на северо-восток. Проехали Владимир, Нижний Новгород. Поезд медленно тянулся через унылые, уже присыпанным снегом леса все дальше и дальше.

Ранним утром, в Вятке, мобилизованных солдат выгнали из вагонов, кое-как выстроили на перроне вокзала. Сам перрон, как и вокзал, был пуст. На путях стояли поезда с новой партией «защитников революции». Дул ледяной ветер, пробирающий насквозь легкое пальто, в котором Додик был в момент «мобилизации». Шарф, которым он обмотал шею, немного облегчал жизнь. Но не особо. Мелкий колючий снег хлестал по лицу; несколько фонарей, шатаясь на ветру, едва рассеивали утреннюю мглу на перроне.

Какие-то люди в теплых офицерских шинелях, но без погон, вышли перед строем. Один из них, больше похожий не на офицера, а на балтийского матросика, каким их запомнил Додик по Питеру, объявил, что они вливаются в состав доблестной 30-й стрелковой дивизии в качестве полка. Положение на фронте сложное. Враг взял Кунгур и осаждает Пермь. Потому революция ждет от них подвига. Он что-то еще говорил о революции и нетерпимости к врагам. Но порывы ветра заглушали его слова. Впрочем, Додик особенно и не вслушивался, пытаясь сохранить в теле хоть немного тепла.

Выступавший комиссар, видимо, ждал какого-то отклика от солдат, съежившихся под ледяным ветром. Но особой реакции у еще не проснувшихся, но уже озябших людей речь не вызвала. Редкие крики «ура» раздавались только среди партийных добровольцев.

Не дождавшись громогласного одобрения, большевистский командир уже более деловым тоном добавил, что дезертиры и паникеры будут расстреливаться на месте. После речи солдатам выдали винтовки и по шесть патронов на бойца. Покормили. Впрочем, немного и невкусно, но и то благо. Когда их прогоняли по городу, Додик видел людей, копающихся в мусорных кучах в надежде найти хоть что-то съестное. Даже на Соборной площади – центральной в городе – было пусто. Только нескончаемый ветер гнал по брусчатке ворох каких-то бумаг. Город тихо вымирал под жестокими порывами ветра.

После выхода из города их долго гнали по занесенной снегом дороге, виляющей между поросшими лесом холмами и проплешинами болот, с редкими остановками «для приема пищи». Пищей была мука, разведенная теплой водой, с какими-то добавками «для навара». Но и эта теплая, мутная жижа как-то позволяла идти дальше. И только от холодного ветра спасения не было, он преследовал отряд ежесекундно. Люди сбивались в кучи, чтобы хоть телами заслонить друг друга от хлещущих порывов. Постепенно все мысли, кроме мыслей о тепле, исчезли. Только тело механически переставляло ноги вместе с сотнями других тел – сотнями людей, уже давно утративших всякое подобие строя.

Лишь через два дня они прибыли на место на окраине деревни из нескольких десятков пустых домов. Но вместо того, чтобы дать людям как-то согреться, их заставили рыть окопы в мерзлой земле. Додик, обтрепанный и грязный, вместе с новобранцами, одетыми в гражданскую одежду самого разного фасона, тоже обтрепанную и грязную, принялся долбить мерзлую землю, лишь немного отошедшую от костров, разводимых тут же. Все мысли – даже мысли о Розочке! – исчезли из головы. Остались только мерзлая земля и лопатка, которой ее нужно выдолбить настолько, чтобы спрятаться в ней. Рядом дорывал свой окопчик такой же бедолага в грязной телогрейке, поминутно поминая «мать его». Чуть ближе к будущим окопчикам установили три пулемета, за которыми уже стояли «партийные товарищи». Для чего эти пулеметы, им объяснили еще в Вятке – бегущие будут расстреливаться.

Полковое начальство расположилось в брошенных деревенских домах, над трубами которых закрутился дымок. Временами кто-нибудь из отцов-командиров неспешно проходил мимо зарывающихся в землю бойцов, бросая что-нибудь, по их мнению, ободряющее. Ответом было молчание и красноречивые взгляды. Постепенно окопчик, который рыл Давид, углублялся, появлялась куча земли, которая должна была изображать бруствер. Однако работа неожиданно прервалась.

Откуда-то почти из-за горизонта донесся вой. Вой приближался, давя на нервы. Раздались взрывы, крики. В разные стороны полетели комья земли, части человеческих тел. Додик упал на дно недорытого окопчика и прикрыл голову руками. Сверху сыпалась земля, но взрывы пока шли мимо. Потом вдруг все смолкло. Он выглянул из-под навалившейся кучи, огляделся. Рядом так же неуверенно выглядывал его сосед. Из дома выскочили командиры и комиссар, подбежали к окопам. Комиссар попытался начать какую-то речь, но другой командир с явно офицерской выправкой остановил его, что-то сказав, указывая на другой конец поля.

Поступила команда «приготовиться». Додик поднялся и пристроился с винтовкой у небольшой насыпи. Где-то далеко, на другом краю поля, появились маленькие фигурки. Они бежали по направлению к ним и что-то кричали. Чем-то это напоминало приближающийся рой растревоженных пчел. Это враги, – понял Давид. Никаких особых чувств, тем более ненависти они не вызывали. Наверное, такие же, как он, попавшие под мобилизацию бедолаги. Но Давид был молод, хотел жить. А эти люди – по своей ли воле, или нет – бежали, чтобы его убить. Он прицелился. Фигурки увеличились. Стали различимы крики, несшиеся с той стороны. Неожиданно откуда-то сбоку раздался громкий крик – огонь!

Додик выстрелил. Фигурка, в которую он целился, споткнулась и упала. Рядом с ней падали еще какие-то фигурки. Додик стрелял, пока оставались патроны. Он не думал, не анализировал. Он выживал. Где-то рядом застрекотал пулемет. Волна людей, бегущих на Додика, замедлилась, потом застыла и стала откатываться назад.

Пронесло. Он перевел дыхание. Его первый бой в качестве солдата закончился. Он огляделся. Справа в таком же не дорытом окопчике, уткнувшись лицом в горку свежевырытой земли, лежал его сосед в ватнике. Рядом натекала лужица темно-красной жидкости.

Потом были другие бои, такие же сумбурные и непонятные. Солдаты куда-то бежали. Додик не рвался в первые ряды, но старался и не отставать. Бежал в середине. Теперь стреляли по ним. В конце концов, они все-таки смогли заставить своих противников отступить. Заняли их окопы. Поле между ними было устлано мертвыми телами тех и других.

Глядя на этих людей, одетых в разную одежду, различных по возрасту, трудно было понять, чем же отличаются «белые» и «красные». Еще менее было понятно, что же такого героического в бестолковой беготне по полю, вгрызании в мерзлую землю, в смерти и боли. Нужно иметь какое-то совсем извращенное сознание, чтобы героизировать эту страшную нелепицу.

Так продолжалось едва не месяц. Они то «наступали» с версту на восток, то отступали на то же расстояние. Потом, как им сказали, противник «дрогнул и побежал». Наверное, так оно и было. По крайней мере, дня три отряд, где находился Додик, никто не обстреливал. Да и сами они не стреляли. Не в кого. После небольшого отдыха опять был долгий марш куда-то, и – опять поле с трупами вперемешку. Наконец, спустя два месяца маршей, атак, отступлений, вечного голода и холода, их поредевший полк отвели на переформирование и пополнение.