Остатки частей 2-ой армии, в которую входили их дивизия и полк разместили на окраине небольшого городка Нолинска, расположенного на реке Воя. Городок совсем не большой, в основном деревянный, с несколькими каменными зданиями в центре. В одном из таких зданий из бурого кирпича, в прежние годы принадлежавшем местному богачу, расположился штаб дивизии. Командиры и комиссары расположились на постой по домам обывателей. Солдаты же жили в землянках, которые сами же и рыли.

В землянке, где разместился Додик, проживало еще восемь человек. Додик умудрился добыть трубу и смастерить что-то типа камина, где солдаты могли отогреться и приготовить какую-то еду. По утрам их выводили на политинформацию и чтение приказов. Там Додик узнал, что красные потеряли Пермь, а дезертиров становится все больше. Во всяком случае, приказы о расстрелах пойманных беглецов зачитывались регулярно. Остальное время солдаты откровенно бездельничали. Если удавалось выскользнуть из лагеря, старались раздобыть продукты, меняя их на все, что было под рукой. Есть хотелось постоянно. День, когда удавалось сварить похлебку с крупой и жиром, ощущался, как праздничный.

Додик неожиданно для себя оказался «стариком»: из тех, кто прибыл с ним в том эшелоне, осталось не более сотни. Вновь прибывшие солдаты постоянно обращались к нему с советами, просили о помощи. Сами «старики» старались держаться вместе. Так выходило лучше. Тогда он и сдружился с рыжим Степаном из Пскова, приехавшим на заработки в Москву, но попавшему под мобилизацию. Теперь ехали вместе домой.

А до того пришлось протопать немало верст. После пополнения, едва он привык к относительно спокойной лагерной жизни, их бросили на Уфу и Омск. Теперь, как им объяснил комиссар, побеждали «красные», а «контрики», откатывались на восток. Для солдат же наступление и отступление отличались не очень сильно Опять пошли марши, заваленные трупами поля, окопы, временные пристанища. Только снег сменился дождем, а наст – грязью. К немалому собственному удивлению, Давид не получил ни одной серьезной раны. Как-то пули свистели рядом, но мимо.

После Омска, когда от полка опять осталась горстка людей, им дали передохнуть – в Казани, почти месяц. В Казани Давиду понравилось. Жили в настоящих казармах, где были кровати и набитые соломой матрацы. Даже кормить стали регулярно. Учениями и наставлениями их особо не допекали – раз в день, как обычно, собирали на политинформации, да пару раз на построения. Остальное время солдаты были предоставлены сами себе. Свободы стало больше, чем под Вяткой. Сослуживцы ходили в увольнительные, завязывали короткие романы с доступными женщинами, готовыми на все ради еды. Давиду эти вещи были неприятны, хотя пару раз он «срывался» – молодое тело требовало своего. Гораздо больше понравилось ему гулять по старому городу, любоваться мощными стенами крепости, рядом с которой все происходящее казалось суетой.

После казанского отдыха их перебросили на юг. Теперь главная угроза большевикам шла оттуда. Разница была только в том, что если под Вяткой их мучили холод и комары, то теперь досаждали жара и дурная вода. Понос, дизентерия, а после и тиф косили армию сильнее, чем пулеметы белых. Давид старался пить только кипяченую воду, тщательно мыть руки при первой возможности. Сослуживцы посмеивались над ним, но, в целом, относились хорошо. На южном фронте все было мало отличимо от севера и центра. Пошли те же сидения в недорытых окопах и перебежки под истеричной пальбой с другой стороны – наверное, полные смысла для командиров в штабах над картами, но суетливые и непонятные для солдат. Опять они куда-то бежали, стреляли, отбивались, снова наступали.

Как-то их отряд человек из тридцати умудрился выбить беляков из какой-то станицы, захватив несколько солдат и офицера. Додик оказался самым опытным «дедом» и вел допрос. Собственно, сослуживцы, увидев несколько виселиц с висящими на них бедолагами, хотели просто порешить оставшихся, но Додик кое-как отговорил их. Убивать в драке – не хорошо, а так – совсем гнилое дело. Солдат сразу же отправили в тыл. Там, скорее всего, их впишут в какую-то часть, в которой они будут делать то же, что и раньше, но во имя других богов. За офицером же должен был приехать какой-то начальник из штаба полка. Пока же Додик и еще один караульный сидели в горнице крестьянской избы, разглядывая пленного.

Офицер очень мало походил на дворянина или на представителя иных «свергнутых классов». Более всего он напоминал приказчика в небольшом магазинчике провинциального городка. Простоватое лицо. На лице смесь спеси, агрессии и страха. Что-то во всем его облике было не настоящее. Даже часть звездочек на погонах были бумажными, тщательно закрашенными желтым карандашом.

– Ты чьих будешь, твое благородие? – неожиданно спросил боец, охранявший офицера вместе с Додиком.

– Ты мне не тыкай, большевистская мразь! – с какой-то неприятной, истерической интонацией закричал офицер.

Боец на удивление спокойно выслушал офицерский вскрик и продолжил так же невозмутимо.

– Сдается мне, что ты, твое благородие, Никиты Фомича младший сынок, мельника нашего. Тот, которого отец наследства лишил за срамные дела.

Офицер как-то вдруг обмяк, утратил пафос.

– Как же ты, мил человек, офицером-то стал? Вроде не белая кость?

– Не поймешь ты, Фрол, – вдруг признал земляка офицер – Я честно поручика на фронте получил. Думал, вот кончится война, приеду я домой, в форме. Все и поймут, что не виноват я, а они виноваты. Перед кем виноват, откупного дам. Остальные и заткнутся. А тут эта… революция. Солдатня совсем сбесилась. Меня, поручика, серо шинельная мразь по лицу. Ну, я и пошел к белым. А куда мне было? Домой не вернешься. К красным? Еще раз по морде? Уволь.

Офицер как-то совсем жалко сгорбился на высоком табурете и замолк.

– Ты не жалобись, Никифор. Я не поп, да и ты не на исповеди. Свою вину перед миром сам знаешь. Вот сейчас за нее и ответ дашь.

Боец неожиданно передернул затвор. Додик вскочил.

– Ты чего, Фрол? Его же в штаб надо! – закричал он, ухватившись за винтовку бойца. Тот пытался вырвать свое оружие, но Додик был сильнее. О пленном они забыли. Тот же внезапно рванул к окну, явно решив использовать подвернувшийся шанс. Додик вырвал из рук Фрола винтовку и кинулся следом. Стрелять не стал, но со всех сил ударил прикладом, как дубиной по голове беглеца. Тот обмяк. Додик, оглянувшись на остолбеневшего соратника, тот стоял как столб, выпучив непонимающие глаза, приложил руку к шее. Пульс прощупывался. Живой. Слава Всевышнему. В таком виде их и застал посыльный из штаба. Списали все на попытку бежать. Про разговор земляков не поминали. Однако случай этот крепко засел у Додика в голове. И с той стороны совсем не «идейные». Такие же случайные люди. Разные люди. Хотя, этого офицера можно, наверное, отнести и к «идейным». Конечно, не за монархию. А за что? Шут его знает. За власть, за возможность выбраться из ямы, в которой оказался по своей ли вине, по чужому оговору. Сейчас и не поймешь. Впрочем, таких же «идейных», с точно такой же мотивацией хватало и с другой стороны.

Тогда же он стал командиром отделения. На новой форме, на рукаве, у него теперь имелся шеврон с треугольником, обозначающим его чин. Глядя на него, Додик грустно улыбался: вот и у большевиков начинаю делать карьеру… Но к обязанностям своим относился куда как серьезно. Его подчиненные всегда были сыты, насколько это было возможно; всеми правдами и неправдами он старался обеспечить их патронами, новым обмундированием. Да и погибали у него реже.

Так прошел еще один год. Они опять были в тылу, в Екатеринославе. Собственно, тылом город стал совсем недавно. Еще весной его брали штурмом. Людей положили, как обычно, множество. Но Додика судьба хранила. Он опять вышел из драки целым. Ссадины и синяки не в счет.

Екатеринослав произвел хорошее впечатление, особенно центральный Екатерининский проспект. Высокие дома, конка, которая, впрочем, пока не ходила. Хотя следы боев были еще видны, но город, как и все на юге, оживал быстро. Раны зарастали. Днепр же особого впечатления не произвел. Речка и речка. Не Нева.

Какие-то части продолжали движение на юг и на запад, но полк Додика остался в городе. Их стали использовать для караулов, патрулей и других полувоенных дел, включая разгрузку вагонов. При всем том, что после таскания мешков с углем болела спина, это было не так бессмысленно, как стрелять из окопа или бегать по простреливаемому полю. Их разместили в старых феодосийских казармах из красного кирпича на окраине города, где в прежние годы квартировал артиллерийский полк. Здание было трехэтажным. Рядом располагался двухэтажное помещение штаба, а несколько особняком, через дорогу, располагалось здание комендатуры. Местные называли это место «Лагеркой», за обилие военных учреждений, построенных еще до войны.

И хотя времени было не так много, как в других лагерях, какие-то минуты для себя удавалось выкраивать. Тем более, что у Додика появилась собственное помещение, отгороженное от остального расположения роты дощатой стеной, обклеенной газетами. Вечером, после отбоя, он укладывался на тюфяк, лежащий на узкой койке, и пытался вспоминать ту, уже подзабытую жизнь, вспоминать Розочку.

Думал он и о стране, в которой идет война. О самой войне, такой непонятной, никому не нужной, но никак не прекращающейся. Почему-то вспомнился их командир полка, Федоркин, бывший фельдфебель царской армии. Этому война – мать родная. Сидел он в какой-нибудь деревне Малые Бадуны и выл с голода. А на войне ему и власть, и паек, и повышение. Полный профит. Иное дело его начальник штаба. Этот – кадровый офицер. Из старых. Дворянин. Он бы и сбежал от войны. Только некуда. Имение, небось, еще батюшка заложил, семья у большевиков в заложниках. Вот и служит.

Почему-то вспомнился его случайный попутчик, Александр Иванович. Интересно, он на востоке, с остатками колчаковских отрядов? А может уже и в Китае. Хотя, скорее, в Крыму. Он тоже человек войны. Хотя и не такой, как их комполка. Впрочем, особенно много таких вот, как его спаситель среди белых он не обнаружил. Тоже, в основном, «офицеры военного времени», типа того Никифора. Вот уж точно – псы войны. Как такие романтики, как Александр Иванович с ними уживаются? Какая там монархия и священная война? Запах власти, наживы, возможность смотреть на «чернь» свысока. От них народ и бежит к красным, пока от тех не натерпится. Эх, жизнь! Как там мои-то? Как Розочка? Целы ли?