Казалось, что гигантская волна ненависти и разрушения выплеснулась наружу и… начала утекать обратно в ад, породивший ее, оставляя жуткие следы своего пребывания на всем сущем. В далеком Приамурье еще гремела канонада. То там, то тут вспыхивали бунты оголодавших и обозленных крестьян. Но большая война затихала.

Мысли о Розочке, о семье в Малаховке, которая теперь стала его семьей, приходили все чаще. Он был близок к тому, чтобы, наплевав на все, воспользоваться первой же возможностью и сбежать домой. Но судьба была к нему милостива. Началась демобилизация. Истощенное тело страны просто не могло больше кормить – даже не досыта, а хоть как-то – гигантскую армию. Отказавшись от «лестного предложения» остаться в армии на постоянной основе и вступить в партию (сказал, что еще не созрел), Додик, наконец, получил заветное свидетельство о демобилизации.

Вместе с толпой таких же демобилизованных солдат он добрался до Москвы. Там уговорил друга поехать, погостить в Малаховке. Однако Малаховка обманула. Когда он проезжал по уже знакомой улице, покинутой почти три года назад, внутри все пело. Вот оно! Вот!

Но… в малаховском доме его встретили чужие люди. Алекснянский вместе с женой и детьми уехал в Гомель. По счастью, в доме осталась их родственница Фира, занимавшая, как совслужащий, целых две комнаты. У нее и заночевали. Долго чаевничали за столом. Фира рассказывала последние новости из Гомеля, сплетни из своего наркомата, смеялась шуткам Степана. Додик больше отмалчивался.

Постелили им здесь же, в гостиной, как называла эту комнату хозяйка. Впрочем, когда утром Додик проснулся, постель его приятеля оказалась нетронутой, а сам он, довольный и расслабленный, курил, сидя за столом. Собственно говоря, – подумалось Додику, – почему нет? Молодой парень и одинокая девушка. Осуждать их глупо.

– А может, задержимся здесь? – неожиданно проговорил Степан, глядя на приятеля. – Ненадолго. На недельку. А?

– Как хочешь, – проворчал Давид, поднимаясь. – Только я поеду к своим.

Степан помолчал, пуская кольца дыма. Наконец, проговорил:

– Да я так, к слову. Мне тоже домой надо. Просто давно так не было. Дом, еда вкусная, баба красивая, тишина… Растащило маленько. Только давай уйдем тихо, пока Фирка на службе. Не хочу… Ну, не люблю я прощаться.

Додику идея не очень понравилась. Похоже, Степан что-то наобещал девушке ночью. Долго спорили. Сошлись на том, что оставят длинное письмо с благодарностью и извинениями за внезапный отъезд, вину за который Додик соглашался принять на себя. Долго писали письмо. Положили его на видное место. Заперли дверь, положили ключ в условленное место и… ринулись на станцию. А на следующий день старенький паровоз уже тащил их теплушку от Москвы на запад.

… Вот и теперь они стояли у открытой двери и смотрели на проползающие мимо небыстрого паровоза деревья, полустанки, поселки. Додик, обжегшись в Малаховке, боялся даже думать о доме: а вдруг и Гомель – еще не конечная станция? Вдруг и оттуда семья переехала? Фира последнее письмо получила уже полгода назад, тогда еще война шла с белополяками.

– Что хмурый, Додька? – спросил Степан. – Скоро своих увидишь.

– Не знаю даже, – ответил Додик, не отводя взгляда от холмов вдалеке. – Как-то не по себе.

– Не трусь, братишка. Все перетрется. Вон уже домики показались. Наверное, твой Гомель и есть. Давай, складывай мешок.

– Погоди. Еще ехать полчаса, не меньше. Успею.

Поезд даже не подходил, а подползал к городу. Вдалеке за домами виднелась речка. Домики, выходившие к железнодорожному полотну, красотой не блистали, но Додик знал, что Гомель – город благоустроенный, побольше и почище родного Бобруйска. Правда, несколько смущали ржавеющие остовы паровозов, то здесь, то там валявшиеся вдоль дороги, выбитые или заколоченные окна в домиках. Но это было почти везде. Наконец, показался вокзал, построенный еще в 80-х годах прошлого века. Додик на прощание обнялся с другом и, спрыгнув на пути, двинулся к зданию.

На привокзальной площади долго рассматривал бумажку с адресом, сверяясь со своими, еще юношескими воспоминаниями о Гомеле. Где-то недалеко это должно быть – на Замковой улице, той, что идет к парку; или нет?

Додик долго плутал по переулкам с явными следами разрухи, пока не наткнулся, наконец, на небольшой дом с примыкающим к нему чахлым садиком, обнесенным невысокой изгородью. Да, тот самый номер. За изгородью, на скамейке перед домом сидела девушка в темном платье под горло, с платком на плечах, и читала какую-то книгу. У Додика сдавило дыхание и зарябило в глазах.

Розочка!!!

Глава 11. Гомель

Когда так неожиданно пропал Додик, Розочке показалось, что жизнь закончилась. Не случилось несчастье, а просто не стало ничего – ни хорошего, ни плохого. Была жизнь и не стало. Она даже не плакала. Она просто сидела в комнате, почти не реагируя на окружающих. Казалось, что ее окружают не любящие ее люди, а тени прошлой и уже исчезнувшей жизни. Так шли дни и недели. Отец каждый день говорил с ней, уговаривал, что Додик не такой человек, чтобы просто сгинуть, что она должна дождаться его. Розочка верила и не верила ему. Разумом она понимала, что отец прав, надо жить дальше, ждать мужа. Но в сердце было пусто и тоскливо.

К жизни ее вернуло событие, ставшее главным в семье, отодвинувшее все остальное немного в сторону. Однажды мама, которая в последние дни была бледнее, чем обычно, войдя в комнату Розочки, вдруг совсем страшно побледнела и медленно сползла на пол. Дочь кинулась к ней. Помогла добраться до постели, позвала отца. Отец, хоть и отправил за доктором, был на удивление спокойным. Точнее, намного спокойнее, чем можно было ожидать.

– Розочка – проговорил он, глядя немного в сторону, – у тебя скоро будет маленький братик или сестричка.

Розочка не знала, как нужно реагировать на это известие. Долгие дни она жила в своем горе, пропуская все окружающее мимо. Но здесь впервые почувствовала даже не радость, но сопричастность с происходящим. У нее будет новый маленький родственник. Это чувство как-то разрывало серую пелену, которая окутала ее жизнь с исчезновением Додика. Нет, Розочка, как и раньше любила мужа, переживала за него. Но появилось и нечто другое.

Приехал доктор. Выгнав всех из комнаты, долго колдовал над матерью. Потом также долг беседовал с отцом. Вечером, за чаем, когда вся большая семья собралась в комнате за столом, отец сказал, что маме для того, чтобы благополучно родить ребенка, нужно будет меньше делать домашних дел, много гулять и не переживать. Потому «девочки» (дочки) должны дом «взять на себя». Теперь Розочка каждый день ходила на рынок за покупками. Правда, продавцов становилось все меньше, а цены росли быстрее, чем сугробы в феврале. Но семья не бедствовала. Двоюродные братья и сестра устроились на работу. Теперь на работе платили не столько деньгами, это было почти бессмысленно, сколько продуктами. Называлось – паек. Сам отец устроился в какое-то важное учреждение, где паек был большим. Из всего этого богатства Розочка готовила обеды и ужины. Сестры взяли на себя уборку, растопку печи и заботу о матери. Правда, готовить у Розочки получалось не особенно хорошо. Верка постоянно издевалась на ее кулинарными способностями, предлагая заменить Розочку на истопника или кочегара. Стряпня часто подгорала. Но сама сестра вставать к плите не спешила.

Так, в хлопотах, пролетела зима. Сугробы в Малаховке просели. Дома стояли серые и печальные, окруженные столь же серыми елками. Но постепенно по улицам подмосковного поселка повеял весенний ветер, неся новые думы, новые настроения. Земля у дома просохла. На холмиках зазеленела трава, а на деревьях набухли почки.

Жизнь в доме Алекснянских текла не торопливо, без особенных изменений. Утром работающие уезжали в Москву, а мама и Розочка с сестрами оставались дома. Дел не то, чтобы стало меньше. Но к ним привыкли. Появилось свободное время, когда четыре женщины собирались в комнате матери, говорили, читали старые книги, думали о будущем. Сам дом, с его лесенкой на второй этаж, верандой и длинными, путаными коридорами стал казаться родным. Она привыкла к кухне и ежедневным обязанностям, к долгому вечернему чаепитию вместе с вернувшимися со службы мужчинами, которых отец как-то смог защитить от мобилизации. Их смог, а Додика не смог, порой думалось ей. Но мысли эти не задерживались. Слишком много хлопот было с беременной матерью, с хозяйством, со всей неустроенной жизнью.

И только оказавшись одной в их с Додиком комнате, она давала волю чувствам. Не правильным чувствам. Да, она любила мужа, но в эти минуты ее охватывала непонятная обида на мир, на семью, и на Додика. Начинало казаться, что не он исчез, подхваченный злым ветром, а бросил ее одну в этой непонятной жизни. В такие минуты она подолгу ходила от стенки к стенке или сидела на их кровати, задыхаясь от жалости к себе. Почему? Что она делала не так? Почему именно ей выпала доля обрести своего мужчину и так нелепо потерять его? От этих мыслей было тошно и стыдно. Но они приходили с завидным упорством, мешая жить.

Так продолжалось до конца лета, когда дом огласил крик маленького Якова с такими же, как у отца, оттопыренными ушами. Розочка, так и не познавшая радость материнства, полностью замкнулась на братике. Научилась пеленать, купать в небольшой ванночке. Часами гуляла с ним по саду возле дома. Собственно, с Яковом, Яшенькой носились все. Но только для Розочки он был спасением.

Яша успел уже сделать первые шаги и выговорить первые слова, когда вся жизнь Алекснянских резко изменилась. Отец получил новое и очень странное назначение – в Гомель на одну из фабрик, некогда ему и принадлежащих. Переехали не все. Кто-то остался в Малаховке. Кто-то перебрался в Москву. На запад перебирались только сам отец, мама и она с сестрами и маленьким братиком.