Гомель Розочке даже понравился. Хотя помнила она его совсем другим. За годы войны многое было разрушенным. Пришел в запустение даже замок – гордость горожан. Им выделили небольшую для их увеличившейся семьи квартиру на улице, соединявшей вокзал и парк при замке. Но и эта квартира (своя, отдельная) казалась роскошью. Квартира была в старом двухэтажном доме, некогда принадлежавшем одному из компаньонов отца, то ли успевшему сбежать за границу, то ли сгинувшему в горниле войны.

Отец сутками пропадал на фабрике, пытаясь возродить разрушенное за годы войны производство. Женщины обживались на новом месте. Не хватало всего: мебель, белья, посуды. Далеко не все смогли увезти из Малаховки. Мать сутками кипятила воду, мыла и стирала все вокруг себя, опасаясь прокатившейся по Гомельщине эпидемии тифа. Правда, ко времени их приезда эпидемия пошла на спад. Но соседи рассказывали о трупах и умирающих, которые лежали прямо на улицах города.

Постепенно быт налаживался. Появились даже шторы на окнах, в большой кухне, исполнявшей роль гостиной и столовой, а, порой, и спальни, повисла люстра. Маленький Яша забавно ковылял по всей квартире, приговаривая что-то очень важное себе под нос.

Память о Додике и всей жизни с ним связанной стала размываться, вспоминаться, как счастливый летний сон, когда хочется не просыпаться, а длить чудесные мгновения. Но сон оставался сном, а жизнь жизнью. В последнее время Розочка пристрастилась к чтению. Только, если раньше ей нравились приключения, яркие переживания, то теперь хотелось читать что-то спокойное, неторопливо-размеренное.

В один из теплых летних дней она, накинув на плечи платок, уселась с «Асей» Тургенева на скамейке у подъезда. Сад ограждал ее от городских шумов, и она с наслаждением вживалась в тот, исчезнувший мир на страницах романа. Вдруг ей послышалось, что ее окликнули. Еще не осознав, кто и зачем ее зовет, она начала оглядываться. За оградой стоял невысокий чем-то знакомый солдатик и не отрываясь смотрел на нее огромными синими глазами. Розочка вскочила! Не может быть! В этот миг невероятная слабость охватила ее и она снова опустилась на скамейку…

… Уже почти неделю Додик жил в Гомеле. Все это время его не покидало ощущение нереальности, сказочности происходящего. Розочка не отходила от своего неожиданно обретенного супруга ни на шаг. Да он сам не смог бы пережить и получаса разлуки. Алекснянские занимали по нынешним временам царскую жилплощадь: четырехкомнатную квартиру. Монаршие апартаменты дополняла собственная кухня, назначенная столовой и гостиной, и ванная. В прежние годы в таком жилье было бы тесно и супружеской паре. Но теперь, когда целыми семьями люди теснились в одной комнате, это было совсем по-барски. Розочке и Додику выделили маленькую комнатку с широким окном, откуда они выходили только, чтобы наскоро чего-нибудь поесть или недолго прогуляться по городу.

Все хозяйство вела Мария Яковлевна, девочки помогали ей. Тем более, что численность семейства Алекснянских увеличилась. У Розочки появился брат Яша, будущий наследник и продолжатель дела жизни Ефима Исааковича. Пока же будущий продолжатель благополучно спал в кроватке или бегал по комнатам, путаясь под ногами взрослых, Хотя Вера служила в какой-то советской конторе, да и Розочка тоже где-то числилась. По-настоящему работал только тесть. За все время Додик видел его только один раз: они обнялись, перекинулись парой фраз, и Ефим Исаакович убежал по каким-то своим делам. В остальные дни он уходил на работу, пока молодые еще спали, а возвращался, когда они уже находились в объятиях Морфея.

Сам Гомель медленно, но верно оправлялся от тяжкой болезни. На улицах – даже центральных – многие дома были разрушены, парк и замок, которыми в прежнее время гордились горожане, стояли запущенные и заброшенные. Большая часть заводов стояла. Люди, которые встречались молодым супругам во время прогулок, были одеты в латаные и перелатаные шинели и гимнастерки, потертые пальто. Очень много было беспризорников, сбивавшихся точно стайки ворон у рынка и вокзала. В большей части магазинов отоваривали только по карточкам. Часто попадались типажи, живо напоминавшие Додику его недолгих знакомцев Штыря и Васятку. Эти «господа» неторопливо проходили мимо, цепким взглядом выделяя у прохожих наличие или отсутствие пухлого бумажника. Но скромная армейская форма Додика (да и платье Розочки, всегда без украшений) их не привлекали. Город словно оглох и сжался, напуганный прокатившимися через него волнами насилия.

Но упрямая жизнь, бесконечная и великая человеческая привычка продлять себя из вчера в завтра, уже давала о себе знать. Во время прогулок Додик видел все больше людей, латающих порушенное жилье, чинящих изгороди. Открывались лавки и мастерские, где, хоть и дорого, но можно было купить почти весь довоенный ассортимент товаров. Юркие продавцы зазывали немногочисленных покупателей. А стихийные рынки-«толчки» возникали то здесь, то там. На площади перед вокзалом, по Замковой улице, по улице Румянцевской толкались укутанные в платки дородные тетки, мужики с бегающими глазками, предлагающие продукты, старые вещи, какие-то поделки «из Европы» и одному Всеблагому известно что. К ним подходили, приценивались, брали. Жизнь – не красивая, не такая, как хотелось бы – уже шла. Настоящая, живая. Похоже, тесть был прав: власть поняла свою неспособность кормить даже саму себя, а не то, что людей. И просто для самосохранения она дала возможность маленькому человеку вздохнуть.

Додик понимал, что жить иждивенцем на шее у Алекснянских нехорошо и неправильно, но каждый раз откладывал разговор с тестем на завтра, чтобы еще немножко продлить блаженное безделье, свое тихое счастье. Но Ефим Исаакович сам пригласил его к беседе. В выходной, который теперь не всегда совпадал с прежним воскресеньем, после позднего завтрака, когда Додик с Розочкой уже собирались уходить, Алекснянский задержал зятя:

– Додик, подожди, пожалуйста. Думаю, нам стоит поговорить.

Давид глянул на Розочку, но та, кивнув ему, уже удалялась из комнаты.

– Ты понимаешь, – продолжил Алекснянский, – что нужно как-то устраиваться в новой жизни? Что думаешь?

– Честно говоря, еще не думал, – вздохнул Додик.

– И зря. Ты не подумай чего-то этакого, я не просто рад – я счастлив, что ты жив, вернулся, что мы опять все вместе. Но одной радостью сыт не будешь. И тебе, и Розе нужно что-то есть, как-то жить.

– Я готов работать. Вы же знаете. Просто я немного выпал из этой жизни.

– Вот об этом я и хотел поговорить. Завтра я передам тебе то, что оставила бабушка. На эти деньги для вас с Розочкой вполне можно купить домик где-нибудь поблизости. Или даже построить, ведь пустырей хватает. Разрешение на стройку я выбью. Сейчас, когда власти ввели НЭП, это стало проще. Они даже кредиты обещали давать для строительства. Какое-то время можно будет вам прожить, продавая золотишко из загашника. По крайней мере, пока тобой не заинтересуются товарищи из ЧК. Но у меня есть, что тебе предложить. Другое.

– Какое?

– Мне нужен помощник.

– Вы же знаете, я всегда готов помогать. Только в чем? Я пока даже не очень представляю, чем Вы занимаетесь.

– Не знаю, помнишь ли ты, что в этом городе мне когда-то принадлежали швейная мастерская и цех по пошиву изделий из меха.

Додик кивнул, хотя и не помнил. Были и были. Понятно.

– Вот и хорошо. В войну ассортимент, известное дело, изменился. Шили форму. Качество побоку. Главное – чтобы больше. Дрек и дрек. Ну, что-то такое, что на тебе. Кстати, стоит тебе уже одеться в партикулярное платье. Как теперь говорят – «в гражданское». Завтра что-нибудь подберем.

Додик опять кивнул. Форма ему надоела до коликов. Просто пока о новой одежде речи не шло, а денег у него было не густо.

– Ну, так вот. Почти все то время, что ты воевал, я служил в Москве в наркомате легкой промышленности. Служба и служба. Бумаги, отчеты, заседания, собрания для изучения марксизма. Я им там порядок в отчетности навел. Не боже мой, но лучше, чем было. Так они на меня едва не молились, и все приглашали в их партию. Сам понимаешь, где я ее видел. Ну да не о том я. Под этот шумок я предложил им проект перевода предприятия в Гомеле на пошив гражданской одежды – для нужд трудящихся рабочих и трудящихся начальников. Эти хоть и рабоче-крестьянская власть, но очень желают походить на власть разрушенной с их помощью империи, хотя бы одеждой. Да и с иностранцами отношения завязываются. Дескать, вложения небольшие, а доход будет сразу, как начнем работать. И с безработицей прямая выгода. Человек сто займем точно.

Додик усмехнулся, а Алекснянский, закурив сигарету (видимо, сигары выглядели слишком старорежимно), со смаком затянулся, выпустил колечко дыма и продолжил:

– И что ты себе думаешь, они согласились. Выдали мне назначение со страшными печатями, письма к минскому и гомельскому начальству и отправили. Вот я уже больше полугода бьюсь, чтобы организовать производство. Это, я вам скажу, тот еще гармидер. Не хватает всего, за что ни схватишься. Нет нормальных лекал, столов. Машины дышат на ладан. Постоянно перебои с электричеством, теплом. Грязь. Не хватает приличной ткани, нитей. Очень не хватает мастеров. Вокруг безработица. Но те, кто приходят по объявлению, ничего не умеют. А с меня требуют к началу двадцать второго года наладить выпуск гражданской продукции. Дескать, обещал – выкладывай. Где доход от тебя? Конечно, можно чуть-чуть изменить фасон военных гимнастерок и сделать вид, что это новый вид мужских сорочек. Но это не дело. Я хочу даже при Советах сделать предприятие экстра-класса, чтобы ко мне из Варшавы и Праги приезжали. Но я – только смертный человек, а здесь нужен богатырь. Ну, или хотя бы еще одни руки. Причем, руки нужны с головой в придачу. Мне нужна помощь своего человека.

– А Фоля с Мироном?

– Они остались в Москве. У них все хорошо. Ну, они так думают. Но сюда они не поедут. Это было бы нелепо. Так, ты согласен мне помочь?