Леонид Бляхер - Кадиш по Розочке

– Думаешь, я не понимаю, почему они все к твоему тестю прицепились? Да все просто. Он их, чинуш, в грош не ставил. Вот и мстят. Мы для чего революцию делали? Чтобы чинуши над народом не сидели? Они хуже Врангеля, хуже белополяков. Враги они. Самые опасные враги. Только их выкорчевали совсем, ан, нет. Они, как плесень, сами от сырости заводятся. Вот и опять. Люди вкалывают от зари до зари. А эти жируют. Если их к ногтю прижмут, я только вздохну. А тесть твой – правильный мужик. Прорвемся.

Додик кивнул.

– Если я того мазурика найду, который тестя ограбил, солдат дашь? Хоть пять бойцов?

– Дам. Тебе дам. Ищи своего мазурика.

На том и распрощались.

Додик хотел было опять направиться в больницу. Но по дороге встретил Веру и Любу. Девочки помыли и переодели отца. Теперь он заснул. До утра врачи велели не приходить. Давид поплелся домой, точнее, к Алекснянским. Кончался безумно длинный и просто безумный день.

Уже утром начались изменения. Когда Розочка и Давид поднимались по лестнице к площадке перед отделением, где лежал Алекснянский, то обратили внимание, что милиционер, охранявший «опасного преступника», не способного даже подняться самостоятельно с кровати, исчез. Зато перед палатой они столкнулись с невысоким, худощавым человеком в гражданской одежде, представившимся следователем Дорманом. Несколько заикаясь, он сообщим, что гражданин Алекснянский теперь не подозреваемый, а свидетель. Видимо, вчерашние звонки уже начали работу.

Сам Ефим Исаакович выглядел не лучше вчерашнего, хотя щетина исчезла, а нательное и постельное белье было чистым. Он был бледен. Глаза с трудом фокусировались на каком-то определенном предмете. Частое и сбивчивое дыхание мешало говорить. Розочка кинулась к отцу, целовала руки, лоб. Тот почти не реагировал. Давид с трудом смог успокоить жену. Но, в конце концов, та взяла себя в руки. Они переодели в чистое. Покормили больного. Потом тот жестом показал им, чтобы они сели рядом.

– Додик, Роза! – с трудом выговаривая слова начал он – Я должен… Я не могу уйти… Они могли подумать, что я… Ефим Алекснянский… Эти деньги нужно найти! Я почти труп. Но вы должны. Додик, я очень прошу.

– Конечно, папа – поспешно отвечал Давид – Мы все сделаем. Не волнуйтесь.

– Я знаю, что вы сделаете все, что сможете, но запомни: эти деньги нужно найти. Как и того, кто их украл.

Алекснянский замолчал. Он почти не походил на себя в еще совсем недавнем прошлом. Веселый и уверенный в себе человек превратился в тень самого себя.

– Идите. Не нужно вам здесь быть. Я справлюсь.

Давид и Розочка тихонько вышли из палаты, быстро спустились по лестнице и выскочили на улицу. Казалось, что мертвящее дыхание больницы несется за ними.

До дома шли быстро. Все были в сборе. Но Давиду пришлось отложить серьезный разговор. Нужно было заскочить на фабрику. Как не крути, он еще работает. А в отсутствие директора, как бы, руководит. На его счастье, отлаженный механизм работал уже и без внешнего вмешательства. Уже на входе его обступили работники, расспрашивая о директоре. Он, как мог, успокоил всех. Разогнал по рабочим местам. Сам прошел в кабинет. На столе лежала пухлая папка с бумагами на подпись. Минут тридцать просматривал документы, какие-то подписывал, какие-то переадресовывал, какие-то откладывал в сторону. Закрыв папку, задумался.

Знал грабитель, что в портфеле деньги, или просто, как они говорят, «подрезали» богато одетого «фраера»? Да, не похоже, что не знали. Ведь в такой толчее, как Вера описывала, милое дело – вытаскивать кошельки. А они стали портфель вырывать. А ведь там могло быть белье и курица в газете. Нет, похоже, что знали. Значит, кто-то из своих «помог» узнать. Кто? А кто, вообще, знал, что директор едет в Москву с большими деньгами? Ну, сам Давид, конечно, знал. В семье знали. Но это, скорее всего, мимо. Зачем кому-то из семьи затевать это? Глупо. Совсем уже голова отупела.

На заводе знал главбух, который выписывал расходный документ на выдачу денег. Знал кадровик, который оформлял командировку. Знал экспедитор, который получал деньги в банке. Хотя, этот не мог знать, когда именно тесть поедет. Да и для чего деньги тоже знать не мог. Неужели свои на работе?! Не может быть. Кадровик – человек в возрасте. За место держится. Не станет. Ну, скорее всего, не станет. Да и не похоже, чтобы у него могла быть дружба с морячком каким-то. Татуировка-то моряцкая. А слово, скорее всего, – это название корабля, где морячек служил.

Главбух – человек Алекснянского. Они с ним работали еще в наркомате. Предположить в нем врага тоже довольно трудно. Конечно, все может быть. Чужая душа – потемки. Давид принялся водить пальцем по листку, рисуя схемы. Ничего не срасталось. Точнее, могло быть все, что угодно, но что-то подсказывало ему, что не с этой стороны пришла беда. А с какой? Так ничего и не придумав, Давид прошелся по фабрике, отдал какие-то распоряжения и решил идти домой.

Однако, уже на улице он вспомнил о встрече в парке с приятелем из «компетентных органов». А вдруг… До парка было не далеко. Огибая многочисленные ямы на тротуаре по улице Советской, частично заполненные дождевой водой, он дошел до бывшего графского парка, ныне носившее имя наркома Луначарского. Некогда, владевший городом граф Паскевич, построил дворец, где бывал, впрочем, не очень часто. Здесь впервые в городе появилось электричество, на свет которого слетался городской «свет» по приглашению Паскевичей.

За годы гражданской войны и парк, и сам дворец пострадали изрядно, но, по-прежнему пользовались любовью горожан. Причем, теперь гораздо менее аристократических слоев населения Гомеля. Обветшавшее и заброшенное строение, лишь недавно взятое на баланс властями, стало излюбленным местом встреч парочек, а парк – местом неспешных прогулок в дневное время. Здесь вполне угадывались дорожки, посыпанные песком, посаженные по плану деревья. От нового времени в парке были лишь скамейки для отдыха трудящихся, да аттракционы, начинавшие работать по вечерам.

На одной из таких скамеек Давид застал Ершова.

– Привет, – бросил он Давиду.

– И Вам здоровья!

– Ну, ты шороха вчера навел. Нам из Москвы звонили. Наши все на ушах. Зато от Алекснянского отстали. Как он?

– Не очень. Пока не очень. Удар у него был.

– Ну, надеюсь, отойдет. Он у тебя мужик крепкий.

Додик внутренне усмехнулся. Назвать лощенного и дородного тестя мужиком – это в духе нового времени.

– А по делу есть что? Тесть только и бормочет: Эти деньги нужно найти.

– Да, почти ничего. Опросили всех на заводе, кто знал. Они чистые. С твоих показания взяли. Та же песня. Но ведь кто-то знал про деньги в портфеле. Может, Алекснянский его расстегивал на минуту, а вокзальный воришка и увидел?

– Да, вряд ли. Ефим Исаакович – был человек осторожный. Не должен он был такой глупости сделать.

– Я тоже так думаю.

– Слушай – вдруг пришла Давиду мысль – А может, с другого конца зайти.

– С какого такого конца?

– Тут одно дело всплыло. Я с Верой, сестрой жены говорил. Так, она вспомнила, что у того, кто портфель выхватил, татуировка была на руке.

– Какая? – сразу насторожился Ершов.

– Русалка с якорем и слово. Наверное, название корабля.

– Так. Уже интересненько. Таких фруктов нам не попадалось. Но это примета. Что ж она сразу не сказала?

– Испуганная была. Я ее час успокаивал, пока она хоть что-то говорить начала.

– Понятно. Я посмотрю по картотеке. Может кого-то похожего и найду. Что еще она вспомнила?

– Ну, что он высокий. Что волосы русые.

– Да, уж. Приметы. Таких полгорода. А вот наколка – это примета.

– Коля, а у тебя нет каких-то, как это сказать, осведомителей, наверное?

– Каких?

– Ну, среди бандитов.

– Ишь, какой Нат Пинкертон выискался. Ты, братишка, не лезь поперек батьки в пекло. Примету мне дал. Уже молодец. Дальше, наша работа. Хотя… Если будет время, здесь же, в парке Луначарского посиди в «Эльдорадо». Весь мусор тут собирается. Нэпманы недобитые, бандюганы, всякие не вполне сознательные граждане и гражданки. Вдруг что-то услышишь. Ты же в там человек неизвестный. Тестя твоего весь город знал, а ты – в тенечке посиживал. Вот и воспользуемся.

Давид знал о дурной репутации ресторана «Эльдорадо», который в еще совсем недавние годы, вместе с самим бывшим графским парком, а ныне парком Луначарского, был в аренде у гражданина Нейштата. Днем здесь гуляла самая разная публика, да и сам Додик любил пройтись по парку с Розочкой.

Но вечерами зажигали огни всевозможные карусели, увеселительные балаганы и главный центр притяжения – ресторан. Вход в парк становился платным, отсекая молодежь и тех самых рабочих, во имя счастья которых и была совершена революция. Здесь, как и было принято, «прожигали жизнь». Один раз, зайдя в заведение, Давид остался столь недоволен царившей там атмосферой показного веселья и самого гнусного разврата, что больше старался после семи вечера к парку и ресторану не приближаться.

Несколько приличнее был ресторан «Швейцария» в центре города. Туда они с женой захаживали. Впрочем, тоже не часто. Давид совсем не хотел сливаться с новыми хозяевами жизни, к которым по материальному положению, вроде бы, принадлежал. Не жаловал их и Ефим Исаакович, хотя и старался поддерживать хорошие отношения.

– Я попробую – буркнул Давид на предложение приятеля – А если что-то найду, то как? Тебя звать?

– Было бы здорово. Сам не лезь. Ты, конечно, парень воевавший. Но там тоже не пальцем деланные. Завалят и баста. Знаешь, сколько здесь под липками народишку прикопано разного? Так-то, брат.

– Ладно.

– Ну, коли ладно, то хорошо. Давай прощаться. Пойду твоего морячка попробую по нашим архивам поискать. Может, где-то и всплывал.